«Власти, войско, полиция, – продолжает Карабчевский, – всё, что призвано охранять существующий порядок, сдало страшно быстро». Другой очевидец и участник событий, либерал, депутат Государственной думы князь С. П. Мансырев, показывает на примере, как именно «сдало». «В вестибюле дворца (Таврического, где помещался балаган революционной власти, Временный комитет думы. – А. И.-Г.) уже часов в 10 вечера появился какой-то седовласый тип, на костылях, одетый в мундир поручика; он с помощью нескольких солдат привёл человек 30 обезоруженных, но в форме жандармских и полицейских чиновников… Ни один вопрос: за что, при каких обстоятельствах были схвачены злополучные, задан не был; куда вести их – тоже никто не знал. Но толпа поняла по-своему: набросилась на приведённых и стала их неистово избивать кулаками и прикладами, так, что некоторые из „врагов народа“ здесь же повалились замертво, а других вытолкали за дверь и куда-то действительно повели – судьба их осталась неизвестной». По всему городу с людьми в жандармских и полицейских мундирах происходило одно и то же: их избивали и убивали; городовых топили в прорубях. За что городовых-то? Логически объяснить невозможно: какой-то яростный выплеск преступного инстинкта, бессмысленной ненависти к живому символу правопорядка.
И вот интересно: полицейские почти нигде не оказывали сопротивления; как надзиратели «допра», они бежали, пытались скрыться чёрными ходами, срывая погоны и бросая оружие. Лишь в двух местах случилось обратное. На чердаке дома по Невскому проспекту, напротив Троицкой улицы (ныне улица Рубинштейна; по причуде истории именно с этого чердака через 80 лет произвёл свои снайперские выстрелы убийца вице-губернатора Михаила Маневича), группа городовых, забаррикадировавшись, отстреливалась от наседавшей вооружённой толпы. На Шпалерной, в доме, расположенном прямо напротив Таврического дворца, где, захлёстываемая волнами беспорядочно набегающих, взбудораженных толп, барахталась безвластная власть, 14 полицейских засели на верхнем этаже, пытались вести огонь из двух пулемётов. Их схватили, сволокли вниз и тут же в переулке расстреляли.
Про тех полицейских, которым повезло, кого не утопили в ледяной Фонтанке, не тюкнули из винтовки в подворотне, кому довелось быть «арестованными» и доставленными в Таврический дворец или кто сам прибежал туда, спасаясь от анархии, вспоминает В. В. Шульгин: «Жалкие эти городовые, сил нет на них смотреть. В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей выходит во внутренний двор Думы и там закручивается… Они ждут очереди быть арестованными».
Революция, которую её бестолковые апологеты нарекли «бескровной», сопровождалась систематическим и повсеместным истреблением и разгромом всего, что напоминало о законе и общественном порядке. Громили полицейские участки, громили Министерство внутренних дел, Градоначальство, Департамент полиции, Охранное и Сыскное отделение, Музей вещественных доказательств и картотеки. Открыли камеры всех тюрем. Двойник огромного факела на Литейном, столб пламени и дыма взвился над старой, уже недействующей городской тюрьмой – Литовским замком, что на Офицерской улице (ныне улица Декабристов), угол Крюкова канала.
Кроме вышеназванных пунктов охраны правопорядка в ходе февральско-мартовских событий в Петрограде ни одно государственное здание, ни одно финансовое учреждение серьёзно не пострадало. Зато на улицах города оказалось (по более поздним расчётам специалистов советского Угрозыска) около 15 тысяч пьяных от внезапной свободы уголовников. К счастью, Петропавловка избежала участи Здания судебных установлений и Литовского замка. А ведь «на волоске висела».
1 (14) марта по Таврическому дворцу пробежал тревожный слух: толпа бушует у входа в Петропавловскую крепость, собирается брать её штурмом. Туда ринулся на автомобиле под красным флагом депутат Шульгин.
В крепости он застал перепуганный насмерть гарнизон и растерянного старика генерала. «Ведь вы же подумайте… Это же невозможно, чтоб толпа сюда ворвалась… У нас царские могилы, потом монетный двор, наконец, арсенал… Мы не можем… Мы должны охранять…» – Шульгин: «Скажите, пожалуйста, у вас есть арестованные – политические?» – Комендант: «Нет… Нет ни одного. Последний был генерал Сухомлинов… Но и он освобождён…» – Шульгин: «Неужели все камеры пусты?» – «Все… Если желаете, можете убедиться…»
Шульгин выбежал из крепости, кое-как уговорил, успокоил толпу, она вроде бы поостыла. Но на следующий день – к Шульгину от Петропавловки гонец: «Там неблагополучно… Собралась огромная толпа… Тысяч пять… Требуют, чтобы выпустили арестованных». – «Да ведь их нет…» – «Не верят… Гарнизон еле держится… Надо спешить…». Шульгин судорожно пишет записку коменданту – впустить представителей от толпы, предъявить пустые камеры. И посылает с нею депутатов Волкова и Скобелева, напутствуя их словами: «Господа, поезжайте. Помните Бастилию: она была сожжена только потому, что не поверили, что нет заключённых. Надо, чтоб вам поверили!»
К счастью, удалось. Устоял Петропавловский шпиль.
Ровно через год после той «буржуазной» революции и через 4 месяца после Октябрьской пролетарской, в феврале восемнадцатого, управляющий делами Совета народных комиссаров В. Д. Бонч-Бруевич получил докладную записку, составленную комитетом служащих Петроградского уголовного розыска.
Ведомство сие, созданное в апреле 1917 года на месте стёртого с лица земли Сыскного отделения, никоим образом не могло остановить дикую волну преступного насилия и грабежей; в записке объяснялось, почему. В числе трудностей борьбы с уголовной преступностью «…первое место должны занимать разгром и сожжение в первые дни революции архивов, музея, регистрационных и дактилоскопических карт на уголовный рецидив, а также альбомов фотографических снимков. Вторым, не меньшим условием в этом отношении была ошибка освобождения одновременно всех уголовных преступников с мест заключения… Третьим условием… оказалась слабость репрессий и отмена изоляции столицы от уголовного рецидива. Четвёртым условием является огромный наплыв в столицу уголовных преступников из Прибалтики и польских губерний вследствие эвакуации оттуда мест заключения и других причин, связанных с боевыми фронтами. Наконец, пятым условием должно признать отсутствие правильно организованной наружной и внутренней охраны столицы как на улицах, так и в домах».
Тут в каждую фразу нужно вдуматься. А вдумаешься – и волосы становятся дыбом. Начнём с последнего. Февральская революция уничтожила старую патрульно-постовую и участковую службу и не создала ничего взамен. Стихийно возникшая в первые послереволюционные дни милиция была явлением весьма жалким: что-то вроде добровольной народной дружины советского времени. Практически безоружная, плохо организованная, состоявшая из добровольцев-энтузиастов, которым к тому же не платили ни копейки, она никак не могла противостоять даже мелкому уличному криминалу, не говоря уж о серьёзной организованной преступности. А тут – «освобождение одновременно всех уголовных преступников», «огромный наплыв» их, да плюс «слабость репрессий»…
Преступный мир быстро оценил ситуацию и начал действовать нагло, почти в открытую.
Оказавшийся неожиданно для всех (и в первую очередь для самого себя) комиссаром Петроградской стороны народный социалист А. Пешехонов немедленно столкнулся с отъявленным криминалом, легко и радостно обрядившимся в пурпурные ризы «свободы на баррикадах». «Превратившись в революционеров, воры и мошенники усердно занялись, в частности, обысками, – писал он в своих воспоминаниях лет через пять. – Возбуждённые солдаты группами и даже толпами врывались в квартиры… К ним-то и примазывались, а иногда и натравливали их воры, грабители и всякие другие проходимцы. Воры и грабители очень скоро осмелели и начали уже самостоятельно производить „обыски“. Наш комиссариат накрыл как-то занимавшуюся этим шайку… Захватить удалось только двоих из них, на квартире же было найдено до десятка ружей, свыше 60 очищенных кошельков и бумажников и множество ценных вещей». Разумеется, таких шаек по городу шуровали десятки.
Но те двое, что были захвачены добровольцами из пешехоновского комиссариата (довольно-таки призрачного и эфемерного органа власти), едва ли получили заслуженное наказание. Наказывать и доказывать вину было некому. Да и нечем: в пожаре на Литейном сгорели архивы суда и прокуратуры; полицейские картотеки, личные дела рецидивистов, архив Сыскного отделения, его же фототека (первая в России, добросовестно собираемая более сорока лет, со времён легендарного сыщика Дмитрия Путилина) – весь этот ценнейший инструментарий борьбы с преступностью был разгромлён в первые дни революции, когда толпа (революционеров, «граждан» или уголовников?) громила здание Департамента полиции на Фонтанке, 16. Удивительно, до чего методично в ходе этого погрома были разорваны, утоплены или сожжены материалы, которые так или иначе могли быть использованы в оперативно-розыскных и следственных мероприятиях, могли повредить криминальной свободе. Фотографии, сделанные в комнатах Департамента полиции и Сыскного отделения в те дни, производят неизгладимое впечатление: поломанная мебель, развороченные шкафы, разбитые стёкла, и всюду – бумажки, бумажки, бумажки…
Ту же картину можно было видеть во всех районах города. Независимый наблюдатель, американский посол Д. Р. Фрэнсис писал: «Полицейский участок через три дома от здания посольства (на Фурштатской улице) подвергся разгрому толпы, архивы и документы выбрасывались из окна и публично сжигались на улице – и то же самое происходило во всех полицейских участках города… Солдаты и вооружённые гражданские лица преследовали полицейских, разыскивали их в домах, на крышах, в больницах». Конечно, стихия народного бунта, но невозможно отделаться от мысли, что документы, фотопортреты, отпечатки пальцев уничтожались обдуманно, целенаправленно.
Временное правительство, вялое и никчёмное, делало, кажется, всё, чтобы хаос и анархия царствовали в столице и в стране. Некоторые его действия поражают своей абсурдной трагикомичностью. В первые же дни своего существования оно особым постановлением сняло со всех без разбору заключённых – карманников и убийц, хулиганов и насильников, выпущенных революцией из питерских тюрем, – всякие подозрения и обвинения и предписало местным властям выдавать им свидетельства неприкосновенности и об отсутствии данных для их преследования. Спустя несколько дней появился уникальный документ, подписанный помощником градоначальника. Комиссарам районов предписывалось регистрировать освободившихся уголовных заключённых, являющихся в комиссариаты, и «выдавать им удостоверения, подтверждающие их явку и обязывающие их явиться в места, которые будут указаны особым объявлением Петроградского общественного Градоначальства». Можем себе представить: толпы воров и убийц, должно быть, тут же добровольно пришли и выстроились в очередь к окошкам комиссариатов за подобными удостоверениями!
Бумага сия родилась в лоне новообразованной структуры власти. Смутно помня, что за ситуацию в Петрограде кто-то должен отвечать, одуревшие от сутолоки, митингов и табачно-махорочного дыма «граждане министры» посовещались и назначили «общественного градоначальника» – профессора медицины Юревича. За всю историю города это – первый и последний градоначальник, коему вместо должностной присяги зачлась клятва Гиппократа. О деятельности профессора тот же Пешехонов отзывается мимоходом: «Мы на Петроградской стороне ни разу ни в чём не ощутили, что эта власть появилась, что она существует». Через некоторое время Пешехонов отправился к «шефу», чем немало удивил последнего: «Для Юревича было совершенной новостью, что существуют какие-то комиссариаты. Он очень заинтересовался моей информацией». Добрый доктор, по-видимому, от всей души хотел сделать что-нибудь общественно-полезное. «Спустя несколько дней я получил телеграмму, – продолжает Пешехонов, – которой градоначальство требовало сообщить ему, сколько письмоводителей, паспортистов, регистраторов и других служащих прежних полицейских участков находится теперь на службе в комиссариате… Господи! Неужели же они там до сих пор не знают, что полицейские участки в первую же ночь были разгромлены и все их служащие не только разбежались, но и попрятались?!» Добавим, что многие сотрудники полиции, в первую очередь сыскной, просто бежали из Петрограда, опасаясь смертельных встреч со «знакомыми» уголовниками. Не знал этого гражданин Юревич. И вообще он мало что знал о деятельности правоохранительной системы.
О проекте
О подписке