На высоком Капитульном холме, внутри Уноциркула, все так же возвышались Алый замок и Вековой дворец; в них работали, принимали просителей и вели суд те из Тридцати регентов, что остались в столице – но ни один из них не занял императорские покои, и Тридцать поселились в разных местах столицы, в каждом из округов, включая трущобы Септоциркула – чтобы своим примером показать: старые сословные границы отжили свое.

Вскоре Пенига пересек круговую улицу Кватроциркула и вступил в следующий округ – Квинквециркул. Богатые каменные дома зажиточных буржуа сменились бесчисленными ремесленными мастерскими, рынками, магазинами и харчевнями. Здесь жили и работали хозяева и управляющие лавок, и ни на минуту, ни днем ни ночью не утихала торговля. Купить воз сена, сотню голов скота или яблоко – на всякий спрос здесь имелось предложение. Разрезающая город от центра до окраины улица, по которой шел аколит, здесь поменяла название – из Сердоликовой став улицей Каретников.

Увернувшись от двух особенно приставучих лоточниц, одна из которых норовила всучить "красавцу студенту" леденец на палочке, а другая – пинту кваса, Пенига покинул Квинквециркул. Он вошел в Сиксциркул – квартал из крепких, но небогатых домиков, построенных частью из камня, а частью из дерева. Некоторые совсем покосились, другие, наоборот, щеголяли свежей яркой краской. Здесь жили горожане средней руки: небогатые торговцы, ремесленники, работавшие в мастерских Квинквециркула, чиновники низшего ранга, студенты и преподаватели университета, не желавшие ютиться в общежитиях Трициркула и достаточно состоятельные, чтобы купить дом или снять квартиру.

По крепкому каменному мосту Пенига пересек небольшую речку Стюр, когда внимание его привлекла громкая компания пьяных пополанов, выкатившихся из трактира "Герцогиня и пастернак" – одного из самых знаменитых в Сиксциркуле. Они не в лад орали ставшую очень распространенной в последнее время песенку "К дьяволу и к дьяволовой матери". Пенига не относил себя к ценителям этого произведения кабацкого искусства и неосознанно перешел на другую сторону улицы Каретников.

– Э, абразованный! – выбился вдруг один голос из общего нестройного хора. – Чего нос воротишь, абразованный!

Пенига молча шел мимо, изо всех сил стараясь не ускорять шага – врожденное чувство самосохранения подсказывало, что, стоит хоть чуть-чуть выказать страх – и эта свора дружно набросится на него: начнет улюлюкать и поносить на чем свет стоит… это в лучшем случае.

– Истинно говорю вам, братья, грядут последние дни! – вдруг зарядил, перебивая пение, один менее пьяный, чем другие, голос. – Все знамения на то: третьего дня из Дальнего озера раздался дьявольский рев, как будто бы мычание, и тут же вода в Хамиловом источнике, который отродясь был чист, как слеза, сама собой наполнилась кровью… Люди сказывают, еретики, сектанты диявольские, отравили святую воду своими миазмами. Самые что ни на есть черные знамения!

Мимо расхлябанной походкой плелись два сытых стражника, как на посохи, опиравшиеся на алебарды. Они ни на кого и ни на что не обращали внимания.

Вскоре пьяная компания осталась позади, и последний стих, достигший ушей Пениги: "…а пошли вы все, козырные, к дьяволовой маме", – растворился в городском шуме. Наконец, аколит пересек последнюю круговую улицу – Сиксциркул – и вошел в бедные кварталы Мемфиса.

Этот округ, видимо в насмешку, назывался Септоциркул. В отличие от центральных округов, он никогда не был огорожен стеной. Бедняцкие трущобы, в которых жили слуги и служанки, проститутки, трубочисты и золотари, бедные ремесленники и нищие – выходили прямо в леса, поля, пустыри, свалки и болота. Дальше, в нескольких лигах от границ столицы, начинались богатые предместья.

Среди проектов регента Кастора с самого начала значился вызвавший у горожан недоверие пункт: обнести Септоциркул дорогой и общегородской стеной. Но он так никогда и не был выполнен – то ли денег не хватало, то ли рвения.

В одном из дворов Септоциркула, на втором этаже трехэтажной развалюхи, последние три десятка лет жила семья Пениги – его отец Рута приехал в столицу с молодой женой Олией, полный самых честолюбивых планов. "В столице всегда нужны будут каменщики, а я овладел самыми тонкими тонкостями этого ремесла", – уверенно говорил он, и Олия послушно соглашалась. Они поселились в Септоцирукле "лишь на первых порах" – да так и задержались здесь на всю жизнь.

Рута поначалу действительно начал неплохо зарабатывать и откладывать деньги – да только на пути прежних великих замыслов неожиданно встали дикие соблазны столицы. Поначалу Рута еще пытался не прогуливать в кабаках все, что добывал нелегким трудом, но когда на свет появился Пенига, и "в семье образовался лишний рот" – любые попытки прорваться в высшие круги жизни стали казаться молодому каменщику бесполезными.

К счастью, Рута оказался не таким уж плохим отцом. Он души не чаял в своем сынишке и всегда считал его не по годам смышленым. "Глядишь, выбьется в писари", – хвастался Рута собутыльникам, хотя сам, пожалуй, не верил в свои слова.

И когда вскоре после свержения Последнего монарха регент Антон объявил об учреждении государственных стипендий для одаренных молодых граждан Республики, желающих обучаться в университете – Рута сам предложил Пениге попытать счастья.

Пенига, не умевший даже толком читать и считавший только на пальцах, умудрился успешно пройти собеседование у старенького прозелита, смотревшего на смущенного мальчугана пронзительными хитрыми глазами и неизвестно каким чудом узревшего в неуче из бедняцкого округа какой-то потенциал. К своему стыду, Пенига не запомнил имени того прозелита, и больше его в университете не встречал – должно быть, годы взяли своё.

Конечно, сразу в неофиты Пенигу не взяли – сначала он стал школяром и прошел ускоренное обучение в схоле грамоты, и только через полтора года был зачислен на первый круг…

Рута умер два года назад от беспробудного пьянства. К счастью, Пенига к тому времени уже сдал экзамен на аколита и вместо нищенской стипендии стал получать какое-никакое жалование. Так он смог помогать матери, той даже не пришлось переезжать в жилье подешевле. Хотя она и удивлялась – куда ей теперь две комнаты, если муж помер, а сын предпочитает жить в университетском общежитии Трициркула, поближе к своим инкунабулам…

Пениге лишь изредка удавалось выкроить вечерок, чтобы навестить старушку. Он поднялся по наружной лестнице на второй этаж родной развалюхи и постучал в дверь.

– Сынок! – улыбнулась Олия, и ее до срока постаревшее лицо расплылось в улыбке. – Заходи скорее, весь промок… У меня как раз осталось немного твоего любимого пирога с грибами.

Стоило скрипучей двери затвориться за его спиной, как холодный дождь зарядил с новой силой.

4.

В темном подвале таверны "Девятый змей" много лет назад поселились гул и чад. Философ-схоласт Менакул, на всякий случай сожженный на костре испуганными братьями-монахами двести лет назад за ересь, вывел бы, что именно противоестественный союз этих двух метасуществ – Гула и Чада – породил жуков, время от времени пробегающих по стенам и столам. Копоть от ламп словно вторгалась в тембр голосов, делая их более грубыми, хрипящими, угрожающими.

Аколит Пенига, время от времени прихлебывая тяжелое пиво из большой глиняной кружки с щербатыми краями, слушал спор ученых мужей. Спорили, как всегда, «о природе вещей» вообще и «о природе человека» в частности. Как будто что-то еще может по-настоящему волновать ученых мужей.

– Лишь частный случай! — уже почти зло кричал прозелит Либет. – Частный случай, и ничего более, р-р-разлюбезный мой брат Куника!

– Не рычи, «разлюбезный мой», – глухо, как из бочки, ответил Куника – куратор Пениги в его исследованиях. – Любой частный случай в храме вселенной есть часть целого, кирпичик храма, без которого все целое непременно пало бы прахом.

Либет и Куника слыли старыми друзьями – как будто были они не разлей вода еще со времен, когда оба были неофитами, и как будто много неприятностей доставили своему декану разными дикими проделками, свойственными университетскому юношеству. Дружба их являлась для окружающих фактом непререкаемым – потому что при том, как Либет и Куника ругались и ссорились каждый раз, стоило им оказаться поблизости, лишь истинно крепкая дружба могла быть объяснением тому, что ни разу дело не дошло не только до дуэли, но и до потасовки. Хотя злые языки находили этому более простое объяснение: мол, Куника просто не решался брать грех на душу, ибо был он широк в плечах, высок и грузен, в то время как Либет был, напротив, крайне мал ростом и тщедушен, даром что характер имел, что твой порох. (Заметим в скобках, что люди искушенные все же не раз возражали злым языкам в том смысле, что неизвестно еще, на чью душу пал бы грех, ибо был брат Либет юрок и быстр, как лесной хорек.)

– Не стоит любезным господам так яростно сражаться … – примиряющее поднял руки зилот Ма-Терий, сидевший между друзьями, и мягкая улыбка озарила его испещренное морщинами лицо.

– И брызгать ядовитой слюной! – не утерпел добавить, перебив его, Либет.

Ма-Терий положил руку на его плечо и повторил с еще большей лаской в голосе:

– Не стоит любезным господам сражаться столь яростно, ибо очевидно, что каждый из них видит со своей башни разные бока одной и той же истины, – он с улыбкой посмотрел на одного и другого, машинально поправляя рукава монашеской рясы, украшенной цветами Великого и Единого – желтым и красным. – Не станет секретом для вас, государи мои, что слова прозелита Куники должны быть более мне по нраву, ибо Великий и Единый ясно говорил устами пророков своих: «Человек есть мера всех вещей, но Я есть мера человека». И потому иные братья мои по вере, будь они, а не я сегодня в этой богоспасаемой корчме, заломили бы себе руки, воплем поддерживая брата Кунику. А лет тридцать назад заломили бы руки брату Либету, и отправили бы его за его «богопротивные», как они сказали бы, слова…

– Мр-р-ракобесы! – снова не сдержался Либет, тыча пальцем в Кунику, что, очевидно, должно было означать уверенность: случись такое, Куника, по мнению Либета, с радостью присоединился бы к «иным братьям по вере».

– Не рычи… – еще более глухо повторил Куника.

– Но я не стану разделять вас еще более, братья мои, – продолжал между тем зилот Ма-Терий. – Ибо ясно вижу: любезный прозелит Куника говорит, что человек есть вершина средь всех материальных явлений вселенной, и стоит особняком – лишь потому, что человек как творец есть предмет его изучения. Ведь изучает Куника литературу, живопись и все искусства, как доставшиеся нам от предков наших, так и рожденные современниками нашими. Напротив, разлюбезный мой, – тут Ма-Терий улыбнулся Либету, – прозелит Либет изучает вселенную с точки зрения бесстрастных физических материй, и человека как составную часть ее. Между тем, необходимо признать, что человек есть и предмет материальный, ибо рождается, как все живое, живет, умирает и разлагается на двенадцать основных субстанций; и он же есть вершина всех творений, без сомнения, наделенная искрой Великого и Единого…

Еще один свидетель спора – прозелит Порас с факультета астрономии – весело рассмеялся:

– Уже добрый десяток лет, добрые братья мои, слушаю я ваши дурацкие споры… – начал он и тут же был прерван Либетом:

– Ах, дурацкие?! – взвился тот, сжав кулаки.

– Да, дурацкие, – дружеским тоном подтвердил Порас и примиряюще положил руку на плечо Либета. – И наш чудесный друг зилот Ма-Терий только что это, без сомнения, доказал… Так вот, и за все эти десять лет ни один из вас – да что там, из нас – не понял… Короче, никому не пришло в голову…

– Истинная мудрость – в умении признать собственную неправоту, – еще глуше, чем в прошлый раз, процедил Куника, весь красный от сдерживаемого напряжения. – И я согласен, что предмет нашего спора разнится в зависимости от точки зрения науки, разбирающей сей предмет. Давай же на том и…

– Черта с два! – на этот раз Либет вскочил со скамьи и даже опрокинул глиняную кружку с остатками пива, которую споро подхватил и водворил на место зилот Ма-Терий; пролилось совсем немного. – Точка зрения твоей науки есть точка зрения слюнявого идиота! Физика изучает универсум во всем множестве его проявлений, а значит и тебя, и твою дуболомную "науку" в том числе, из чего выводим, что именно взгляд физика первичен! Что, съел?

– По твоей логике получается, что физика изучает в том числе физику и физиков, изучающих вселенную, а значит, ты сам являешься предметом собственного изучения и, соответственно, не можешь быть объективным наблюдателем, – не сдавался Куника.

Либет набрал было воздуху в рот… но неожиданно остановился.

– Это надо обдумать, – сказал он внезапно изменившимся, совершенно спокойным деловым тоном.

Пенига наблюдал за спором прозелитов с некоторым благоговением – это не было молитвенное благоговение неофита, только что приобщившегося к неудержимому вихрю духовных страстей, который неизменно царил в университетских аудиториях, лабораториях, кампусе и даже тавернах. Пенига уже не один десяток раз был свидетелем подобных споров, и даже участвовал в них, и даже выходил победителем (и даже в словесной дуэли с прозелитом – не без гордости отметил он про себя). И хотя, как и раньше, нутром чувствовал всю ценность научных баталий, в последнее время его не покидало ощущение, что победы и выводы не приближают ученых к истине. Истина как бы скользит мимо них, просачивается сквозь пальцы и, грустно улыбнувшись на прощание, растворяется в океане словесной шелухи.

Но, тем не менее, Пенига чувствовал, что в этот самый момент свершается священнодействие, поклонение величайшей из людских добродетелей – живой, непорочной, виртуозной человеческой мысли.

Из задумчивости аколита вывел голос Куники: прозелит наклонился к его плечу, и уже другим – глубоким и добродушным, хоть и негромким голосом позвал его:

– Брат Пенига, декан Гурен просил меня найти тебя и передать его просьбу, – Пенига тут же весь обратился в слух: Гурен был деканом факультета гуманитарных искусств, занимавшегося литературой, поэзией, музыкой, живописью и историей, под крылом которого работали и Куника, и Пенига. Раньше декан ни разу не обращался к аколиту с персональной просьбой. – Он просил тебя зайти к нему завтра с утра, до часа Лисы, у него для тебя какое-то поручение.

Куника ободряюще улыбнулся, видя, что его собеседник несколько обескуражен столь необычной просьбой, и внезапно залихватски подмигнул правым глазом:

– Не бойся, это не нагоняй. Возможно, это будет твой шанс проявить себя… А пока – поторопи-ка хозяина, где он там запропастился со своим пивом! Видишь, у старших братьев кружки опустели?! – и Куника громогласно расхохотался.

5.

Факультет гуманитарных искусств занимал просторное двухэтажное здание в округе Трициркула, на углу улицы Дуоциркул и улицы Пророка Инилии. Внутри пахло сыростью. Пенига поднялся по скрипучей деревянной лестнице с резными балясинами, украшенными изображениями ангелов и гаргулий, и на полминуты остановился перед дверью кабинета декана, обитой тисненой кожей.

Откинув капюшон плаща, он отдышался, попытался пригладить намокшие от вездесущего дождя волосы и пожалел, что не может так же привести в порядок свои разбредшиеся, словно овцы без пастуха, мысли. "Держи ум свой в строгости и не умножай сущности без нужды", – сама собой вспомнилась ему суровая максима отца Кон-Банениса, и, как ни странно, Пенига почувствовал, что эта отточенная временем мудрость придала ему уверенности. Он мимолетно улыбнулся такому поучительному явлению, и не преминул отметить это движение души, чтобы внутри себя улыбнуться этой улыбке.

Пенига постучал дверным молотком и вошел, услышав дозволение.

Секретарь декана, сонно облокотившийся о стол, кивнул аколиту:

– Декан ожидает тебя, брат. Просил впустить сразу, как придешь.

Пенига ответил кивком и прошел в дверь у окна, чтобы почтительно остановиться у стола красного дерева. Декан Гурен, подвижный миниатюрный старик с длинной седой бородой, неожиданно радушно улыбнулся гостю. Пениге нечасто доводилось бывать в святая святых факультета – и обычно его здесь встречали совсем иначе. Как-то, еще при прежнем декане, с парой своих закадычных друзей и двумя девками из Веселого квартала они ночью пробрались в аудиториум факультета, "дабы предаться возлияниям неумеренным и блуду"… Необратимые повреждения понесла мраморная статуя благодетеля факультета – регента Главра. У нее был сколот левый ус и кончик носа – что сказать, крепкая была статуя…

– Добрый день, брат аколит, – сказал Гурен, усаживая Пенигу и вновь улыбнувшись его неуверенному ответному приветствию. Гостевое кресло, в которое погрузился Пенига, приняло его с завидной мягкостью. – Как продвигаются твои штудии?

– Благодарю, почтенный брат, вполне успешно, как мне кажется, – кивнул Пенига. – Не далее как вчера добрался до 14 тома Имперской истории…

– Крайне интересно будет взглянуть на результаты твоей работы, дабы узнать, не подверглись ли я и мои братья "влиянию мифов о временах поздней Империи и Последнем монархе" – с добродушной усмешкой подхватил декан; Пенига тут же припомнил, что среди авторов 14 тома указан и "прозелит Гурен", и почему-то покраснел.

– Я постараюсь быть максимально объективным… – забормотал молодой человек.

– Нечего, не беспокойся брат, – рассмеялся декан. – Нас, прогорклых книжных червей, порой полезно бывает протянуть по усам и дернуть за бороду, чтобы не слишком задавались. Но – только порой, так что не переусердствуй! – с потешной грозой добавил Гурен, и Пенига счел за лучшее лишь улыбнуться шутке и развести руками – дескать, не от меня зависит. – Я припоминаю твой дипломный трактат, ты вроде бы неплохо отточил этого старого дурака Зупека, накрутившего черт-те-что в хронологии Второй династии.

– Но я не мог не отдать должное его блестящим догадкам о причинах свержения Микерина II, – дипломатично ответил аколит, на что декан удовлетворенно покивал.

– Что есть – то есть, Зупек хоть и дурак, а хватки настоящего прозелита никогда не терял. Но я слышал, что с тех пор ты добился немалых новых успехов, – Гурен чуть сменил тон, и Пенига понял, что он наконец собрался перейти к делу. – Брат Куника очень лестно отзывался о твоей диссертации.

– Я лишь просил его совета в некоторых сложных для меня областях…

– По