– Мы не задержимся в Кадме ни на один лишний миг, – ответил воевода. – Воинам Грома ни к чему перенимать здешние тлетворные обычаи. Представь, я уже видел у воинов эту дрянь, которую пихают себе в еду, а потом в рот кадмийцы.

– Ты говоришь… о ложках? – удивленно переспросил Длиннодум, припомнив, что одна, выточенная из дерева Щитоломом, прямо сейчас лежит в его собственном заплечном мешке.

– Как будто трудно есть мясо руками, а суп хлебать обычными раковинами! – фыркнул воевода. – Сначала им захочется иметь ложки и железное оружие, потом – ходить в дорогих одеяниях вместо доспехов. А потом, чтобы купить всё это, они примутся гоняться за богатством. Нет, это не путь Города-в-Долине!

– У кадмийцев много плохих традиций, – осторожно заспорил Длиннодум. – Взять хотя бы их неудержимую страсть к порабощению свободных людей… но у них много и хорошего! Ложки, корабли, стены, колокола…

– Ни к чему воинам Грома, – сухо отрубил Рубач.

– Всё равно, мы не можем уйти прямо сейчас, – сказал Длиннодум. – Мы должны сначала поговорить с царём. Нам многое нужно обсудить!

– Ты имеешь в виду девчонку? – воевода махнул головой в сторону Марины. – Ты же слышал, что сказал царь, – он хочет убить их всех. Лучше не показываться ему на глаза с этой пленницей, во всяком случае не сейчас. Авось, о твоей игрушке просто забудут.

– Мой отец! – не удержавшись, воскликнула Марина. – Он же в брюхе этого «Крокодила» – его ведь убьют!

– Такова судьба воина, – снизошёл до ответа рабыне Рубач. – Если твой отец был им – он с достоинством примет смерть.

– В смерти нет никакого достоинства, – неожиданно для самого себя, c необычной для него злой интонацией в голосе сказал Длиннодум. – Смерть – это просто смерть. Если умирает хороший человек – это всегда плохо. А если плохой – хорошо.

– Мой отец – хороший человек! – с вызовом воскликнула пленница.

– Твой отец был пиратом. Не важно, как он это объяснял тебе, – равнодушно сказал Рубач. – Вдовы многих моряков и торговцев с радостью узнают о его кончине.

Девушка, громко всхлипнув, заплакала.

– Неправда! – закричала она сквозь слёзы. – Всё равно вы все поплатитесь, когда придут кентавры! Мой отец заключил с ними договор, мой брат приведёт их в ваши земли, и они всех вас перережут, как скотину!

– Кентавры, говоришь? – усмехнулся шедший рядом Самшит. – Это всё детские сказки. Не забудь попугать ими малышей Города-в-Долине.

– Попробуй скажи это получеловеку-полуконю, когда он поставит свои копыта тебе на грудь!

– Держи себя в руках, – оборвал рыдающую женщину Длиннодум. – Даже если ты пленница царского сына, это не даёт тебе права перечить, а тем более грубить воину. Знай свое место.

Марина испуганно замолчала, даже слёзы прекратили течь из её глаз.

«Мне самому было бы интересно узнать, что это за «место», которое тебе нужно знать, – подумал Длиннодум. – И что мне с тобой делать».

Вскоре отряд Города-в-Долине покинул Кадм. Не замедляя шага, воины вышли за ворота, и знакомым путем направились по горной тропе к перевалу.

День прошёл без происшествий, разве что Марина сбила ноги на камнях, непривычная к долгим путешествиям пешком. Длиннодум несколько раз советовал ей снять сандалии, чтобы они не натирали – жители Города-в-Долине все как один ходили босиком. Но женщина отказалась.

Вечером она стонала от боли и плакала от обиды. Один из воинов сжалился над ней и поделился мазью из козьей мочи.

– Как я буду жить? – вдруг спросила она Длиннодума, неумело накладывая мазь на израненные ноги. – Я должна буду прислуживать тебе? Стать твоей наложницей?

В глубине души мысль показалась Длиннодуму заманчивой. Он подумал, что его сограждане могли бы принять введние института наложниц вполне благосклонно. Если всё когда-то бывает в первый раз, то может быть и это… Но тут же что-то внутри него воспротивилось циничной идее.

Владеть человеком, словно козой, из прихоти имея право в любой момент перерезать ему горло. Что-то в этом было глубоко неправильное. Всё его существо восставало против этого. «Кто угодно, только не я», – подумал Длиннодум.

– Кто угодно, только не я, – сказала Марина. – Я убью себя, если ты только попробуешь.

Сидя вкруг большого костра, вновь пели воины Грома скорбную песнь, поминая павших. «Помни нас, помни нас, брат…»

И среди долгого перечня имен в эту ночь появились новые.

– Пальцеруб, – спел Древко.

– Щитолом, – спел Длиннодум. – Помни нас, помни остров Раадос.

– Помни нас, помни нас, брат, – подхватил стройный хор голосов. – В чертогах подземных бога, что мёртвыми правит, мы ждем вас в холодном дворце…

К вечеру следующего дня отряд вошёл в Город-в-Долине. Радости встречающих не было предела. Лишь жена и дети Пальцеруба, да старик-отец Щитолома предались скорби.

Остальные же закатили весёлый пир в честь победы. Больше других чествовал своего сына царь Тверд. Раз за разом просил он воинов расписывать подвиги Длиннодума.

– Камнем?! Простым камнем, даже не свинцовым ядром? – восхищался уже далеко не трезвый царь. – Неужели копьём прямо в лицо, и шлем не спас?! Вот он, мой первенец!

Лишь раз тень набежала на его лицо – когда он усомнился в выборе сыном имени.

– Камнемёт лучше звучит, – тихо, так, чтобы не слышали остальные, сказал он юноше.

– Для воина или для царя? – глубокомысленно ответил Длиннодум.

– Царь Длиннодум. Царь Камнемёт… – задумчиво пробормотал Тверд, словно взвешивая эти сочетания слов на невидимых весах. И внезапно широко улыбнулся, – а ты умеешь думать наперед, Пескарик! То есть, прости отцовский хмель, Длиннодум. Ты знаешь, как получилось с моим именем?

– Ты не раз рассказывал, отец.

– Его предложил мне мой папка, царь Огонь, – не обратил никакого внимания на реплику сына Тверд. – Мужик был страшно умный, настоящий царь! Мы были в походе против черноруких таглаков. Я первый раз обагрил копьё кровью в битве при Дреднах. Тогда много народу полегло, и какого народу! Один воевода Доска чего стоит, дядька мой. Стапеля и Крепыша стрелами, как ёжиков, истыкали. Потир, такой хохмач был… жалко мужика. И Рубачу тогда досталось. Две стрелы схватил, одну в ногу, поэтому упал, другую в руку – и щит выронил. Тут на него налетает огромный такой таглакский мечник, на башке волчий череп вместо шлема… не знаю уж, как он его к своей макушке присобачил… Так вот, Рубач руку вперед выставил – тут этот здоровяк ему её и отсек. Ну, он ему рубилом по колену, приподнялся, вторым ударом по башке, по черепу этому самому. А таглаки на склоне уже опять луки натянули. Ну, я подскочил и накрыл нас своим щитом. Но смотрю – не помещаемся мы! Рубач обрубок свой к груди прижимает, не соображает ничего… Тогда я копьё своё бросил и Рубача щит подобрал, и так, закрываясь обоими, с Рубачом до леса доползли. Тем вечером мне воины начали имена предлагать: Два Щита, да просто Щит, Стрелолом, Крыша… еще какие-то, забыл уже. А папка возьми и выдай – Тверд! Я сразу согласился. Потому что Огонь – он, как и ты, наперед думал. А то что это за имя для царя – Два Щита? Все равно что Два Сарая. Или вообще – царь Крыша?..

– Так Рубач с тех пор стрелы не любит? – вклинился в отцовские воспоминания Длиннодум.

– А? Да он и до того не особенно их жаловал. Но с таглаками совсем нехорошо вышло. Мы ж привыкли, что они олухи дикие, с каменными топорами да костяными копьями бегают. Бронзы никогда не знали. А тут вдруг у них железо появилось, и сразу вдруг – так много! Чуть не каждая вторая стрела с железным наконечником. Кость-то, если льняной панцирь и пробьет, то оцарапает только. А железные – дело другое. Как нож в масло, в тело входят. Иные и бронзовый доспех могут пробить.

Тверд продолжал рассказывать о подвигах прежних дней, но Длиннодум незаметно для самого себя отвлёкся, и мысли его потекли куда-то – он и сам не мог понять, куда – поначалу без особого направления. Он думал о том, что в Городе-в-Долине всё было таким же, как до похода. С завтрашнего дня должна была начаться обычная мирная жизнь под необременительным водительством царя Тверда. Скоро поспеет второй урожай, потом наступит зима…

Но сам Длиннодум изменился. На войну ушёл ребёнок, а вернулся с неё воин. И впервые именно сейчас, сидя подле праздничного костра, он окончательно осознал это. Пескарь действительно мёртв, и его прежняя беззаботная жизнь не вернётся никогда. «Всё когда-то бывает в первый раз». Длиннодум в первый раз почувствовал, что он стал взрослым. Что это значит? Это значит, что теперь есть люди, судьба которых зависит от него. Теперь они – его ответственность. Его долг. Вот только что делать с этим долгом?

В один миг ему казалось, что всё должно устроиться как-то само собой. Примерно так, как получается у его отца. А впрочем, так ли это просто? Быть может, каждый день Тверд принимает десятки изнуряющих решений, касающихся других людей. А все настолько привыкли к этому, что не замечают лежащего на нём бремени.

И вот уже Длиннодуму кажется, что он не может пускать жизнь на самотек. Сана, Марина, Стойкий – вдруг они ждут от него чего-то? Каких-то активных действий, какого-то судьбоносного выбора?

– Утро вечера мудренее, – сказала тихо подошедшая мама. Она всегда могла распознать, что на душе у её Пескарика какая-то тяжесть.

Длиннодум глубоко вздохнул, кивнул и попробовал улыбнуться.

17

– Что-то я совсем запутался, – Длиннодум тяжело рухнул на старинную скамеечку, прислонённую к стене дома. – Два дня всего прошло, а уже полный кавардак.

– Что, Сана с Мариной? – Стойкий чинил деревянную лопату. Старый штифт, скреплявший плоскую часть с длинной ручкой, совсем сгнил. Работник уже вытащил его и теперь подгонял по размеру новый, из крепкого дерева.

– Весь город уже знает, да? – вопросом на вопрос ответил Длиннодум.

– Я не удивлюсь, если и дикие козопасы знают, – с необычной для него глубокомысленностью заметил Стойкий. – Что крику-то было!

– Я боюсь, она её убьет, – сокрушенно сказал Длиннодум. – И на меня смотрит волком, так что и не подходи. Марина, наоборот, всё время прячется.

– Хотела бы убить – уже бы убила, – пожал плечом Стойкий. – Хотя, может, ещё и убьет. Кто знает, что придёт этим женщинам в голову. Особенно такой как Сана. Женись на ней поскорее, так и успокоится. Наверное.

– Женись… – пробормотал Длиннодум. – С одной стороны, конечно, да. И все этого ждут. А с другой…

– А что с другой? – не понял Стойкий.

– Увалень ты все-таки, – беззлобно ругнулся царский сын; в очередной раз он почувствовал, как не хватает ему проницательности Щитолома. – С другой – Сариза…

– Я думал, её зовут Марина, – удивился Стойкий.

Длиннодум только помотал головой от разочарования. Но – чего уж тут расстраиваться! – хвала богам, хотя бы один друг у него всё ещё остался, так что нечего привередничать.

– Сариза – дочь царя Василия. Они же мне намекали, что непрочь с Твердом породниться.

– О как! – присвистнул Стойкий. – Я-то и не знал.

– Да-а, – тихо протянул Длиннодум. – Ну ладно, пойду я. Ты, я смотрю, занят всё равно.

– Ничего. Заходи, если что.

Длиннодум тяжело вздохнул, поднялся и побрел прочь по узеньким городским улочкам. В пыли купался поросенок. На приземистой крыше, в тени оливы, спала старая кошка. Какой-то карапуз гонялся за курами.

Молодой воин припомнил один из немногих своих разговоров с Мариной.

– Ваш Город-в-Долине – просто какая-то деревня козопасов. Сколько здесь, двадцать домов?

Длиннодум оскорбился:

– Семьдесят два домохозяйства вообще-то. Да ещё Самшит сейчас строится. Хороший дом возводит, из камня и дерева, не из сырца. С очагом.

– Ни городской стены…

– Крепкое копьё в надежной руке – вот наши стены! – не скрывая хвастовства, перебил юноша.

– …Ни одного двухэтажного здания нет. Ни единой лавчонки. Даже храм у вас – какие-то развалины на холме.

– Это древнее святилище богов! – возмутился Длиннодум. – Хотя с вашим, конечно, не сравнить…

Никогда в голову ему бы раньше не пришло, что их Город-в-Долине может быть другим. С царским замком-дворцом. Может быть, с высокими башнями…

Навстречу юноше шёл жрец Солодан.

– Я хотел поговорить с тобой, Длиннодум! – позвал он. Жрец был мрачен, и костяшки с ракушками в его ожерелье стучались друг о друга с особенным возмущением.

– Как скажешь, жрец, – ответил молодой воин.

– Пойдём ко мне домой, незачем смущать иных нашим разговором.

Солодан жил в одном из домов, выходивших на центральную площадь, в самане с земляным полом – служителю богов, по его словам, роскошь ни к чему. Двое его сыновей давно выросли, стали воинами, один из них уже погиб в военном походе, второй жил отдельно, в собственном доме. С жрецом осталась только старуха-жена, кое-как ходившая по хозяйству.

Солодан усадил гостя на деревянную лавку, сам же опустился на надежный трёхногий табурет.

– Я слышал, сын царя, что ты побывал в храме Текущего, Милосердного к морякам, в Досе, – начал жрец, разливая ракию по маленьким стеклянным стопкам – такие, сколько знал Длиннодум, выдували в Белых Камнях.

– Да, я был там, – ответил юноша. «Так вот о чём пойдет речь», – подумал он.

– Ты беседовал с тамошним жрецом?

– Да. Его зовут Пеликан. Странный малый.

– Не смутился ли твой разум от бесед с этим глупцом? – напористо спросил Солодан. – Я знаю, что жрецы Текущего часто высказывают безумные мысли. Например, о том, что Текущий будто бы старше Пробудившегося. И чуть ли не могущественнее первого из богов?

– Он говорил это, – подтвердил Длиннодум.

– Я рад, что ты не стал относиться всерьёз к его дурнодиким россказням. Разве может быть что-либо более нелепое?!

Длиннодум был неожиданно рад, что ему не пришлось сердить старого жреца; или говорить неправду. «Он слишком боится услышать ответ, поэтому не задает вопроса, – догадался сын царя. – Ну что же, тем лучше, тогда это сделаю я».

– Я тоже хотел спросить тебя кое о чём, жрец.

– Спрашивай, сын царя.

– Этот Пеликан… Он высказал одно предположение, которое могло бы объяснить кое-что.

– Вряд ли это так, не стоит доверять речам безумца, – вновь взволновался Солодан. – Но что же он наплёл тебе?

– Он сказал, что срок в триста девяносто девять вёсен – это не точный счет. Будто бы волхвы на Востоке называют так очень долгое время. Словно им лень сказать «вечность».

– Так ты усомнился в цикличности божественного возмездия? Быть может, ты считаешь, что и вины пред богами нет на людях? И искупление им не нужно?

– В чем же вина?

– Да хоть бы в кощунственных помыслах! Почто ты сомневаешься? Почто не берёшь мои слова на веру? Ведь моими устами говорит Пробудившийся!

– Кстати, а как он разговаривает с тобой? – спокойно спросил Длиннодум.

– Мне не позволено рассказывать об этом, – взъярился жрец. – Во всяком случае, не каждому вотще вопрошающему я должен отвечать. Но тебе отвечу, сын царя. Я говорю с Пробудившимся так же, как с тобой. Он приходит ко мне в облике могучесильного мужа, нагой, с блеском в очах. Он произносит слова, которые я не понимаю, но у меня в голове, словно сны наяву, проступает его воля. И яснее этих образов не может быть ничего в целой Вселенной – её невозможно трактовать двояко. Божество знает, как именно общаться со своими слаборазумными творениями.

– Значит, никогда у тебя не возникает никаких сомнений?

– Ни разу не было такого, сын царя.

– А где Он является тебе?

– Чаще всего – на Холме, возле храма древних богов. Но иногда спускается и сюда, в мою скромную хижину, буде явится ему такое желание.

Жрец говорил уверенно. Слова его были как никогда прямолинейны, и сила их была велика. Но впервые в жизни молодой воин почувствовал настоящее недоверие к Солодану. Так же, как до этого в разговоре с царём Василием. «Да ведь он просто врёт!» – догадался Длиннодум. И понял, что ни в коем случае нельзя показать, что догадался. Это было бы неразумно и даже – опасно.

Никогда ещё он не чувствовал настоящей опасности для себя здесь, в самом центре Города-в-Долине, в двух шагах от главной площади, на которой под навесом был установлен трон его отца. Словно заноза впилась в самое сердце его уютного, родного маленького мира.

– Спасибо, что рассказал мне об этом, жрец, – сказал Длиннодум. – Я ценю это, и не забуду твоей доброты.

– Прекрасно, сын царя! – улыбнулся Солодан. – Приходи ко мне снова, если возникнут вопросы.

Длиннодум очень сомневался, чтобы, когда в следующий раз у него возникнут вопросы о богах, он решил задать их жрецу. Теперь вряд ли на этот счёт он поверит кому-нибудь, кроме самого бога.

Выйдя из дома Солодана, Длиннодум медленно направился к Холму. Он вспомнил, как всего несколько дней назад ребёнок, которым он был тогда, радостно взбирался на Холм, чтобы заглянуть во всеведающий зрак благоволившего ему божества. Теперь же он шел наверх с трудом, словно глубокий старик, для трудного и неприятного разговора.

Когда Длиннодум добрался до вершины, око бога уже склонилось к закату. Взгляд Пробудившегося был таким же, как всегда. Но теперь воин не чувствовал в нем ни теплоты, ни взаимопонимания. Он смотрел просто на солнце, равнодушно светившее всему, что есть под ним.

«Почему ты оставил меня?.. Нет. Что ты такое?.. Нет, не то. Можешь ли ты говорить со мной?..» – перебирал он в уме вопросы, которые хотел бы задать своему прежнему наперснику.

– Ты всё ещё здесь?! – закричал Длиннодум изо всех своих сил.

Ничто в природе не ответило на его вопрос. Око Пробудившегося коснулось горного хребта.

Когда Длиннодум спустился в город, навстречу быстро наползающей ночи, у двери своей пристройки он встретил Сану. И сразу почувствовал неладное – в её глазах не было прежней сердитой неприступности. Что-то случилось.

– Её нигде нет, – тихо сказала девушка.

– Кого? – не сразу понял Длиннодум.

– Твоя рабыня сбежала, – быстро заговорила Сана. – Я достала нож и хотела зарезать эту разлучницу, но не смогла нигде найти! – она даже продемонстрировала короткий изогнутый бронзовый кинжал, который, видимо, стащила у отца.

– Что значит – не смогла найти? – опешил Длиннодум. – Она, наверное, здесь, – он подошел к бывшему дровяному сараю, где поселили Марину. Внутри никого не было. Никакими вещами рабыня ещё не успела разжиться, поэтому нельзя было понять, сбежала ли она насовсем или просто где-то бродит.

– Никто в городе её не видел с самого вчерашнего дня, – продолжала Сана. – Я, наверное, всех спросила, кроме Кропаря, который где-то коз пасет. Сбежала, это точно!

Длиннодум промолчал.

Поиски ничего не дали – пленницы действительно не было в Городе-в-Долине. И тогда Длиннодум неожиданно для себя вздохнул с облегчением – решение, что делать дальше, пришло само. Теперь ему нужно было лишь следовать за судьбой, которую избрали для него боги.

18

– С чего ты взял, что она пошла в Кадм? – спросил Стойкий. Он ни на волос не сомневался, когда Длиннодум сказал, что ему нужна будет помощь, – и сразу начал собираться в дорогу.

– Я уверен, что Марина попытается помочь своему отцу, – ответил сын царя. – Ну, или сначала найти брата, а потом освободить отца…

– Ну и пускай пытаются! Их поймают и убьют, – заключил Стойкий, не переставая, однако, складывать в заплечный мешок вещи для похода.

– Я… почему-то не хочу этого, – неуверенно сказал Длиннодум. – К тому же в Кадме у меня все равно остались неоконченные дела.

– Опять эта твоя Сариза?

– Да. И не только. Я, наверное, просто не хочу просидеть всю жизнь в Городе-в-Долине, как мой отец.

– Как скажешь, Длиннодум, – просто сказал Стойкий. – Я всегда с тобой. Можешь не сомневаться.

– А Силач что скажет?

– Я теперь сам воин, и не должен отца спрашивать. А ты – сын царя. Ты говоришь – я делаю. Всё просто.

«Эх, если бы и для меня всё было так же просто», – на какой-то миг Длиннодум почувствовал неуверенность. Но тут же постарался взять себя в руки и отринуть сомнения.

– Мне вот интересно, что Сана скажет… – продолжал Стойкий.

– Мне тоже, – искренне ответил Длиннодум.

Они вышли из Города-в-Долине тайно, как только спустилась ночь, – это было на следующий день после побега Марины. Длиннодум долго сомневался, но потом всё же решил не сообщать о своём уходе отцу. Будь что будет, решил он. А спорить с Твердом ему сейчас вовсе не хотелось.

Правда, исчезать без всякой весточки не годилось тоже. Поэтому незадолго до заката он нашёл Жало и рассказал ему, что уходит.