Видя, с каким энтузиазмом Софи услаждает слух профессора Миттера лестью, Ханс заподозрил, что она не высказывается не потому, что не имеет собственного мнения, а только из хитрого расчета. Видимо, острота дебатов доставляла ей удовольствие. Подталкивая гостей к спору и никого не перебивая, она в то же время старалась угодить профессору. Эта девушка, подумал Ханс, еще потреплет мне нервы. Но, дорогой господин Ханс, возразил профессор Миттер, нажимая пальцем на дужку очков, Европе совершенно необходим порядок, едва ли имеет смысл напоминать вам о войнах и вторжениях, которые мы пережили. Профессор, ответил Ханс, косясь на зеркало, Европа никогда не сможет установить внутри себя порядок, если справедливый порядок не установится в каждой из ее стран. Разве тот факт, что конституции наших захватчиков принесли нам гораздо больше свободы, чем мы до этого имели, не повод, чтобы хотя бы задуматься?

И тут взгляды перекрестились: Ханс увидел в зеркале, что господин Готлиб поворачивает к нему голову, а Софи, в свою очередь, ищет в зеркале его глаза, чтобы привлечь его внимание. Ханс быстро обернулся, как раз вовремя, чтобы успеть извиниться: Сударь, прошу вас простить мне мою горячность. Хозяин дома покачал головой, словно отказываясь кого-то судить. Ах, оставьте, господин Ханс, вмешалась Софи, мой отец уважает мнение каждого участника Салона, ценит свободу высказываний, и это его качество, не правда ли, дорогой отец? одно из тех, которые меня в нем особенно восхищают. Господин Готлиб застенчиво подобрал усы, подержал руку дочери в своей и снова откинулся на спинку кресла. Как я бы сказал, кхм, laissez faire, laissez passer^[12], вдруг лукаво прокомментировал господин Левин. Все засмеялись. Невидимое зубчатое колесо преодолело преграду и продолжило свое вращение. Ханс увидел в зеркале приподнятые брови Софи.

Но позвольте узнать, милостивый государь, снова заговорил профессор Миттер, за что вы так ненавидите Меттерниха? За слишком длинный нос, ответил Ханс. Софи не смогла сдержать легкой усмешки. Покосившись на отца, она отвела глаза в сторону и поспешила за новой порцией печенья, прихватив с собой Эльзу. Ханса поддержал Альваро: Его величество Фридрих Вильгельм^[13] хоботком также не обездолен и, видимо, поэтому так хорошо чует все то, что попахивает республикой. Профессор Миттер, обладавший удивительной способностью реагировать вдвое спокойней как раз в тех случаях, когда готов был взорваться, ответил отеческим тоном: Liberté, fraternité, кто этого не желает? Sans rancune, bien sûr, mais qui ne voudrait pas ça?^[14] Сам Спаситель к этому призывал! Честно говоря, господа, меня удивляет допотопность ваших так называемых новых идей. Вы вспомните, вмешался господин Готлиб, подняв указательный палец и высунув из-за спинки кресла усы, словно вынырнувший бобр, к чему привело взятие Бастилии. Сударь мой, ответил Ханс, видя, в каком состоянии теперь пребывает Франция, мы не удивимся, если ее возьмут еще раз. Профессор Миттер сухо засмеялся. Je vois, добавил Ханс, que vous avez l’esprit moqueur^[15]. Глядя друг другу в глаза, оба вынуждены были признать, что хорошо владеют французским. В это время из коридора появилась Софи. Шелест ее юбок замер возле камина. Мой молодой друг господин Ханс, медоточивым тоном продолжал профессор, давайте проявим благоразумие и, как предложил наш милейший господин Готлиб, посмотрим, куда нас завела революция; скажите нам: это и есть правосудие? в этом и заключаются новые времена? в рубке голов? в переходе от абсолютизма к сверхабсолютизму? в низвержении монархов с целью короновать императоров? но в таком случае объясните, как же добиться этой вашей хваленой свободы? Не знаю, ответил Ханс, но, поверьте, точно знаю, как ее добиться нельзя. Например, ее нельзя добиться, упраздняя конституции, запрещая свободу слова. Франция, заметил Альваро, хотела революции, а все обернулось бунтом. Настоящая революция должна быть другой. Но какой? вдруг словно проснулся господин Левин, какой она должна быть? Думаю, что совершенно другой, ответил Ханс, она должна быть чем-то таким, что сначала преобразует нас самих, а потом и наших правителей. По крайней мере, во Франции, усмехнулся Альваро, революции затевают те, кто у власти, а здесь этим занимаются исключительно философы. Если мы обратимся к латыни, наставительно изрек профессор Миттер, то все станет на свои места: слово «революция» означает поворот вспять. И единственное, что она умеет делать, это повторяться. Боюсь, господа, что ваша так называемая свобода есть не что иное, как историческое нетерпение. Нежелание терпеть, профессор, это и есть принцип свободы, возразил Альваро. Не так ли? поддакнул господин Левин. Именно так, неожиданно вмешалась в спор госпожа Питцин. Господин Ханс? Софи повернулась к нему за ответом. Я, сударыня, улыбнулся Ханс, предпочитаю не проявлять нетерпения.

Чтобы нарушить наступившую тишину, Софи вдруг сказала: А вы, госпожа Левин? Госпожа Левин подняла глаза и в ужасе уставилась на Софи. Я, промямлила она, что я? Дорогая, продолжала Софи, мне показалось, вы так молчаливы! Я просто хотела узнать, каковы ваши политические взгляды. Если, конечно, с моей стороны не слишком дерзко спрашивать вас об этом (добавила она, глядя на мужа госпожи Левин и очаровательно хлопая глазами). По правде говоря, ответила госпожа Левин, дотрагиваясь до своей прически, у меня нет политических взглядов. Сударыня, вы хотите сказать, уточнил Альваро, что никогда не задумываетесь о политике или просто от нее устали? Господин Левин ответил за жену: Мою супругу политические дискуссии утомляют, она никогда об этом не задумывается. Ах, господин Левин, вздохнула Софи, умеете же вы разрушить чужое молчание!

К запаху табачного дыма господина Готлиба примешался запах бульона. Эльза и Бертольд зажигали свечи. Бертольд что-то шептал горничной в ухо, она отрицательно качала головой. В свете канделябров черты лица профессора Миттера приобрели патрицианскую обстоятельность. Я полагаю, что французы, продолжал он, восприняли разгром Бонапарта и уничтожение своих армий не как конец какой-то аномалии, а как начало грандиозной реконструкции. Французские политики озлоблены и строят из себя оскорбленную невинность. Не знаю, удастся ли им таким путем восстановить страну, или они уничтожат себя дважды. Лишние воспоминания замучают их стыдом, а если они станут изображать амнезию, то так никогда и не поймут, каким образом до всего этого докатились. Вы совершенно правы! вмешался Ханс, хотя и мы, немцы, должны это помнить, ведь подобное с нами случалось и может случиться вновь. Именно чем-то в этом роде и занимаются изменники, сказал профессор Миттер, которые поддерживали Бонапарта, а теперь претендуют на объединение с Пруссией, совершенно игнорируя прошлое и, как этого не упомянуть! все наши культурные различия. Дражайший профессор, возразил господин Левин, но разве мы так уж отличаемся друг от друга? разве обязательно настаивать на нашем разделении, вместо того чтобы… Послушайте, перебил его профессор Миттер, вы все, кто с восторгом судачит о единстве, братстве разных государств и бог весть о чем еще, верите, что различия между народами исчезнут, как только на них перестанут обращать внимание! Исторические различия нужно изучать (но не усугублять, заметил Ханс), изучать, господин Ханс, и учитывать, каждое в свою очередь, чтобы очертить разумные границы, а вовсе не для того, чтобы безответственно играть в их устранение или сдвигать их, как нам заблагорассудится. Но Европа ведет себя так, словно мы все сговорились мчаться вперед без оглядки. И позвольте добавить, что при старом режиме наши герцогства, княжества и города имели больше свобод и больше автономии. Вот именно, ответил Ханс, выпрямляясь в кресле, ровно столько автономии, что постоянно свободно воевали, выясняя, кто из них главный. Господа, воскликнул Альваро, подобная картина напоминает мне Средние века в Испании. Это плохо? спросила госпожа Питцин, чрезвычайно интересовавшаяся то ли Средними веками, то ли Альваро де Уркихо. Плохо – не то слово, ответил он, хуже некуда. Я обожаю Испанию! вздохнула госпожа Питцин, это такая пламенная страна! Ах, сударыня, не переживайте, сказал Альваро, вы еще познакомитесь с ней поближе. Господин Ханс, снова заговорил профессор Миттер, меня удивляет вот что: вы, столь многословно рассуждающий о личных свободах, отказываетесь соглашаться, что национализм выражает индивидуальность народов. В этом следовало бы сперва убедиться, ответил Ханс, иногда мне кажется, что национализм – одна из форм подавления индивидуальности. Кхм, интересная мысль, заметил господин Левин. Я лишь хочу сказать вам вот что, настаивал профессор: сделай Пруссия все необходимое, чтобы остановить распространение революции, французы никогда бы нас не оккупировали. А я вам говорю, ответил Ханс, что мы просто ошиблись с оккупацией и, вместо того чтобы позволить захватить себя французским идеям, позволили захватить себя французским войскам.

Видя, что профессор Миттер набирает воздуха для ответа, Софи поднесла ему тарелку с теплым пудингом из саго и сказала: Господин Ханс, поясните нам, пожалуйста, свою мысль. Да, конечно, продолжал Ханс, мы были унижены и преданы Наполеоном. Но теперь мы, немцы, управляем собой сами и, удивительное дело, когда нам удалось изгнать захватчиков, притеснять нас взялось наше собственное правительство, как вам это нравится? Дорогой господин Ханс, вмешался господин Готлиб, поймите, мы двадцать лет терпели унижения на своей земле, наблюдали, как мимо нас маршируют французские войска, видели, как они устраиваются на берегах Рейна, как идут через Тюрингию, захватывают Дрезден, кстати, Софи, в последнее время тебе писал твой брат? нет? и после этого он жалуется, что мы его не навещаем! одним словом, что я говорил? а! войска, как они оккупируют Берлин и даже Вену, дорогой господин Ханс, да Пруссия почти прекратила свое существование, одним словом, возможно ли было не отреагировать на это жестко? Не будем забывать, дорогой господин Готлиб, сказал Ханс, что, помимо всего прочего, именно наши князья довели дело до того, что. Я не забываю, перебил его господин Готлиб, я не забываю, но, честно говоря, неплохо бы народу Пруссии однажды отомстить за все свое бесчестье. Отец, запротестовала Софи, не говори таких слов. Voilá ma pensée^[16], объяснил господин Готлиб, поднимая руки и прячась за ушками кресла. Чтобы уничтожить всю Европу, сказал Ханс задумчиво, Наполеон не понадобится, нам достаточно самих себя. Я только что из Берлина, сударь, и уверяю вас, мне совсем не понравился воинственный энтузиазм молодежи, лучше бы у нас было больше английской политики и меньше прусской полиции. Не будьте таким легкомысленным, возмутился профессор Миттер, эта полиция защищает вас и меня. Мне она об этом ничего не говорила, иронично возразил Ханс. Господа, вмешалась Софи, господа, немного выдержки, у нас впереди еще чай, и будет жаль, если мы не успеем его выпить. Эльза, дорогая, пожалуйста…

Ханс увидел, что Софи заговорила с господином Левином, и стал смотреть в другую сторону. Господин Левин, сказала Софи, вы выглядите таким задумчивым, скажите, какого вы мнения о нашем излюбленном злодее? Кхм, ответил господин Левин, я не думаю о нем ничего определенного, то есть вы понимаете. Нужно признать, что среди прочих деяний, кхм, достойных упоминания, Наполеон ввел некоторое гражданское равноправие, я хочу сказать, что. Это мы отлично понимаем, перебил его профессор Миттер, скривив губы, а мне интересно, что сказано в Торе по поводу гражданского равноправия. Дорогой профессор, осадила его Софи, прошу вас не записываться в острословы! Кстати, сказал Альваро, а что думает по этому поводу наша очаровательная хозяйка? Вот именно, поддержал его профессор, нам всем это ужасно интересно. Дорогая, сказала госпожа Питцин, тебя взяли в оборот! Усы господина Готлиба обвисли в ожидании. Госпожа Левин перестала пить чай. Ханс снова обратился к зеркалу и смотрел в него во все глаза. Господа, сказала Софи, хотя по сравнению с вами в политике я полный профан, но все же думаю, что разочарование в революции не должно становиться причиной для разворота истории вспять. Возможно, я слишком далеко захожу в своих догадках, но вы читали «Люцинду»^[17]? не кажется ли вам, что эта книжица есть закономерный плод революционных ожиданий? Дорогая моя, воскликнул профессор Миттер, эта книга не имеет никакого отношения к политике! Милейший профессор, улыбнулась Софи и грациозно пожала плечами, смягчая свое возражение, разрешите мне заняться домыслами и на минуту предположить, что имеет, «Люцинда» – глубоко политический роман именно потому, что в нем нет рассуждений на темы государства, а есть лишь рассуждения о частной жизни, о новых личностных взаимоотношениях граждан. Но бывает ли более серьезная революция, чем революция нравов? Профессор Миттер вздохнул: Эти Шлегели, они невыносимы. И какая идиотски исступленная враждебность к протестантскому рационализму! Младший брат в конечном счете превратился в то же, во что и его афоризмы – в прах. А старшему, бедняжке, из увлекательного за всю жизнь только и досталось, что переводить Шекспира. Изумленный Ханс уже не смотрел в зеркало. Так, значит, вам нравится Шлегель, сударыня? спросил он тихо. Шлегель – нет, ответила она, вернее, не во всем. Я обожаю его роман, мир, который он создал. Вы не представляете себе, прошептал Ханс, до какой степени я с вами согласен. Софи опустила глаза и принялась переставлять чашки. Еще мне кажется, продолжила она, убедившись, что ее отец и профессор завели разговор между собой, мне кажется, что Шлегель закончил тем же, чем и Шиллер: паническим страхом перед настоящим. По правде говоря, будь на то их воля, я бы не имела возможности рассуждать об их произведениях, а занималась бы только примеркой нарядов. Дорогие друзья, произнес господин Готлиб и встал с кресла, надеюсь, что вы приятно завершите эту встречу. Он подошел к настенным часам, пробившим ровно десять. Как и каждый вечер в этот час, он завел пружину. Затем раскланялся и удалился в свои покои.

Понимая, что ему нельзя уходить последним, немного погодя встал и Ханс. Бертольд пошел за его пальто и шляпой. Ханс отвесил общий поклон, задержав взгляд на профессоре Миттере. Софи, как будто бы оживившаяся после ухода отца, подошла к нему попрощаться. Госпожа Готлиб, сказал Ханс, прошу вас, не сочтите мои слова за пустую вежливость, но благодаря вам я провел несколько незабываемых часов. С вашей стороны было весьма великодушно пригласить меня, и я надеюсь, что не буду изгнан из Салона за свою болтливость. Напротив, уважаемый господин Ханс, ответила Софи, это я должна вас благодарить, сегодняшние дебаты были самыми оживленными и интересными из всех, какие я могу припомнить, и подозреваю, что ваше присутствие имело к этому отношение. Даже не знаю, как мне воспринимать вашу поддержку, сказал Ханс, переходя дозволенные рамки кокетства. Не беспокойтесь, покарала его Софи, в следующую пятницу я буду чаще вам возражать и проявлю меньше гостеприимства. Госпожа Готлиб, откашлялся Ханс (слушаю вас, поспешно откликнулась она), если вы позволите, одним словом, я хотел, мне было бы приятно поздравить вас с таким удачным высказыванием о Шлегеле и «Люцинде». Благодарю вас, господин Ханс, улыбнулась Софи, поглаживая пальцами ребро другой ладони, вы, видимо, заметили, что я стараюсь не возражать своим гостям, но, когда меня спрашивают о Наполеоне, я не нахожу в себе сил поддерживать реставраторов монархии. А сейчас, уважаемый друг (при слове «друг» у Ханса екнуло сердце), если это не слишком смело с моей стороны, мне хотелось бы кое-что конкретизировать по поводу Французской революции (прошу вас, продолжайте, сказал он), думаю, сегодня мы оба защищали определенные убеждения, но, чтобы не изменять самой себе, я должна напомнить вам о том, о чем вы не сказали. Видите ли, среди многих упреков, которые мы можем предъявить якобинцам, один связан с их возмущением в ответ на требование французских женщин позволить им участие в публичной жизни. Поэтому я говорила, что, помимо новых политических проектов, необходимы преобразования в частной жизни. Думаю, вы со мной согласитесь: если бы революция личностных отношений свершилась должным образом, ее естественным следствием стало бы изменение государственного управления, вы понимаете, о чем я говорю, и мы, женщины, смогли бы претендовать на места в парламенте, а не только на места за пяльцами, хотя, уверяю вас, я не имею ничего против вышивания и, по правде говоря, считаю его одним из лучших способов успокаивать нервы. Короче, уважаемый господин Ханс, не надо считать меня такой уж изобретательной, я уверена, что в ближайшую пятницу вы найдете интересные аргументы, чтобы мне возразить, Бертольд! куда ты запропастился? я уж думала, что ты потерял пальто нашего гостя! доброй ночи, и будьте осторожнее, на лестнице очень темно, до свидания, спасибо, до свидания.

Пока Ханс, как сомнамбула, брел к воротам Готлибов, кто-то окликнул его с лестницы, и он остановился. В просвете между двумя полосами тьмы мелькнул, блеснув глазами, Альваро. Дружище Ханс, сказал он, хлопнув собеседника по спине, не слишком ли сейчас детское время, чтобы два таких кабальеро, как мы, отправились по домам?