В этой ситуации именно в городах назревает кризис. Причём если на фронтах достигаются победы, то в городах это не ощущается. Эти победы на город, да и на деревню тоже, не распространяются. В городе начинает всё больше и больше чувствоваться, что жизнь становится очень тяжёлой. Хотя карточек нет, голода, в общем, нет, продукты есть, денег становится мало, жить становится тяжелее. И начинается недоедание. Не забудем, что в это время в Германии просто голод. 1916 год назван «брюквенным» годом в Германии, потому что совсем нет еды. Едят брюкву, которой скотина до этого питалась. В России до такого не доходило, но всё же было тяжело. И поэтому в конце октября 1916 года в стране начинается забастовочное движение. Говорят, что его инспирировали немцы. Немцы не немцы, но в нём участвовали десятки и сотни тысяч рабочих. И надо сказать, что войска – это был очень серьёзный сигнал – в Петербурге переходили на сторону рабочих и стреляли в полицию, в казаков. После забастовок и демонстраций под лозунгами «Долой войну», «Долой союзников» 31 октября 1916 года было казнено в одном Петербурге сто пятьдесят солдат за нарушение присяги, то есть за то, что они выступили на стороне восставших. Низы общества бурлили.

Здесь надо сказать буквально два слова о состоянии умов. Русское общество в целом было малообразованное, малокультурное, это все знают. Вот, например, как генерал Брусилов вспоминает состояние умов новобранцев: «Прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову – как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы – не знал почти никто; что такое славяне – было также тёмно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать – было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу Царя». Поэтому всё в армии держалось на доверии к власти.

Беда же заключалась в том, что после войны с Японией и революции 1905–1907 годов Царя считали неудачником. Его в народе считали несчастливым, невезучим. Кровавое воскресенье никто не забыл. Поэтому первый подъём патриотизма в августе 1914 года легко сменился разочарованием. 1915 год, тяжёлое отступление армии привело к очень большому разочарованию. Началось дезертирство. Этого не знал полковник Нокс, но мы это знаем, к 1917 году так или иначе из армии дезертировало около миллиона нижних чинов. Это люди, которые прятались от призыва на дальних зимовьях или в подклетах изб, после призыва бежали из эшелонов по пути на фронт, бежали с фронта, не возвращались после побывок и т. д. Россия была большой, контроль был плохой, это было вполне можно сделать. Офицеры всё чаще и чаще с позиции во времена затишья уезжали в город самочинно, без разрешения, «проветриться». И, в общем, на это тоже никто не обращал внимания. То есть патриотизма, о котором говорил недавно господин Путин как о главной идее России, на самом деле особого не было. Он был в первые дни войны, опять же была такая экзальтация, не зная почему, не зная для чего, но – Царь призвал, все умрём за Царя, «вперёд, ура!». Как у нас в 2014 году говорили, что «мы сухарики будем грызть, только бы Крым был наш». Но в России это быстро проходит. Этот угарный патриотический восторг, он долго не продолжается. Русский народ был необразован, он не знал ни истории, ни географии, не читал газет. А других средств массовой информации тогда не было.

Немцы были образованы намного лучше. Они воевали, если судить по распределению потерь, в шесть раз лучше русских. Вспомните роман Ремарка «На Западном фронте без перемен». Кто призывал героя романа и его друзей идти на фронт? Учитель греческого языка гимназии. В гимназии учили греческий язык, немцы были очень культурными. Немецкие солдаты даже многие говорили по-древнегречески, читали Софокла. Но от этого цели их войны не становились благороднее. К сожалению, заурядный культурный человек индоктринируется ещё легче некультурного, вот это очень важно понять. Некультурный человек может загореться и так же легко остыть. Культурный загорится и не остынет легко. Немцы не остыли даже в 1945 году, не остывали долго, понадобилась смена поколений. Потому что немцы были культурными. Но обмануть, соблазнить можно почти каждого. Культура – не панацея от политического безумия. Это очень важный урок. Только культурный человек иначе безумствует, чем некультурный. Некультурного можно поднять, а потом, как у нас грубо говорят, он будет досадливо чесать репу. А культурный будет биться и умирать, и жизнь отдавать ради идиотских идей, как это делали немцы. Что лучше – это дело вкуса. И то и то плохо на самом деле…

Русский солдат во время Великой войны не имел сознательного патриотического чувства, не имел чувства славянского братства. Он непонятно за что воевал, и пока верили Царю хоть как-то, пока успешна была война, пока наступление шло на фронте, всё было неплохо. Но когда началось Великое отступление, Великое стояние на большинстве фронтов в 1916 году, то доверие к Царю-батюшке стало быстро размываться.

Вторая составляющая – это вера. Не надо думать, что русский мужичок был очень религиозен. Нет. Он, конечно, если бы его спросили в упор, как сейчас делают социологи: «В Бога веришь?» – ответил бы: «Конечно». – «Православный?» – «Ну конечно, православный». Но если копнуть дальше – там ничего нет. Поэтому первой реакции мужичка не следовало особенно доверять. Дело в том, что долгий период крепостного состояния, стремление не учить людей вере, культуре, грамоте, всему прочему, сделало веру, в общем-то, чужим делом, не своим делом для большинства русских людей. Они не знали ни богословия, ни молитв, ничего. Они не могли религиозно себя понудить к жертве. Поэтому такой большой процент сдавшихся в плен. Для человека обычного жизнь дороже всего. А чему мы удивляемся? А сколько русских людей сдалось в плен в первые полтора года нашей Второй Мировой войны, которую мы называем Великой Отечественной? Ещё больше, намного больше.

Два главных столпа, на которых зиждется нация, – вера в Бога и любовь к отечеству – оба были в России крайне слабы. И эти два столпа подменялись одним – стабильностью традиционного уклада, персонализированного в Царе. Мы знаем из многих воспоминаний, в том числе Ивана Бунина, что, когда Царь отрёкся от престола, мужики просто говорили: «Царя нет – теперь всё позволено». А некоторые культурные, интеллигентные люди, мы знаем их имена, кончали самоубийством, когда отрёкся Царь, потому что считали, что России больше нет. Мы знаем, что сейчас некоторые говорят: «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России». И тогда и сейчас – это очень вредное представление. Потому что, какой бы ни был человек – хороший ли, умный ли, – Россия умнее и лучше самого гениального человека и переживёт его. Но и ориентация на царя была, как оказалось, очень слаба в русском обществе. А тяготы начались серьёзные, особенно в городе, и жертвы пришлось приносить серьёзные на фронте, причём жертвы не только в лихой атаке – «на миру и смерть красна», но и в окопной войне. Сидеть во вшах в мокром окопе, в снегу и в воде зимой, скажем, конца 1915 года – тогда мир покажется с овчинку, особенно когда из деревни приходят письма, в которых намекают, что «твоя-то Машка-жена, она там не очень тебя ждёт». Тут уж бедному солдату совсем худо становится. А жена-Маша не очень ждёт почему? Потому что своих мужиков в деревне осталось мало, но жизнь в деревне налаживалась – в Среднюю Россию пришло огромное количество беженцев из западных губерний. Например, в одной Самарской губернии в 1916 году было 37 тысяч беженцев, работавших в сельском хозяйстве. Это, естественно, были мужики. А военнопленные? Ещё лучшие мужики. Хороших мужиков из западных губерний на фронт послали. А военнопленные как раз хорошие мужики, да ещё и обходительные иностранцы. А военнопленных работников в одной Самарской губернии было 43 700 человек. И в других губерниях так же. Эти военнопленные – это совсем не советские военнопленные времён Второй Мировой войны, их-то по всем правилам Гаагской конвенции содержали, деньги карманные давали. Понятно, что для оставшихся без женихов девок они были очень интересными друзьями. Какие-нибудь чешские, немецкие, венгерские солдатики, ефрейторы, да и работали они хорошо. И этот момент надо тоже учитывать. Он был болезненным. То есть русский мужик, умиравший в окопе, кормивший вшей, чувствовал, что там, в деревне, замена-то есть и жизнь без него налаживается. И из-за этого он ощущал себя очень несладко.

Вот что пишут в полицейском донесении октября 1916 года, почти современный язык: «Необходимо признать безусловным и неоспоримым, что внутренний уклад русской государственной жизни в данный момент находится под сильнейшей угрозой неуклонно надвигающихся серьёзных потрясений, вызываемых и объясняемых исключительно лишь экономическими мотивами: голодом, неравномерным распределением пищевых припасов и предметов первой необходимости и чудовищно прогрессирующей дороговизной. Вопросы питания в самых широких кругах населения огромной Империи являются единственным и страшным побудительным импульсом, толкающим эти массы на постепенное приобщение к нарастающему движению недовольства и озлобления. В данном случае имеются точные данные, позволяющие категорически утверждать, что пока это движение имеет строго экономическую подкладку и не связано почти ни с какими чисто политическими программами. Но стоит только этому движению вылиться в какую-либо реальную форму и выразиться в каком-либо определённом действии (погром, крупная забастовка, массовое столкновение низов населения с полицией и т. п.), оно тотчас же и безусловно станет чисто политическим». Это – октябрь 1916 года.

Что же происходит в это время в обществе? Не в народе, не в экономических силах, а в обществе. Происходит следующее. Всё остальное, что я говорил до сих пор, это разные уровни фона. А вот теперь о контенте, о содержании. Потому что хотя мы и мучаемся из-за того, что только 13 % населения – против, а 87 % – за, но на самом деле все реальные политические процессы осуществляются несколькими процентами граждан. Все остальные – это примкнувшие товарищи, или наблюдатели. И конечно, то, что называлось в России «ведущим слоем», политически активным слоем, вот его настроения наиболее интересны.

Как вы помните, в первый период войны, в первые месяцы войны, был колоссальный патриотический подъём. Полное единение Государственной Думы, левых и правых фракций. Дума ведь была настоящей, не как сейчас. И тем не менее во время исторического заседания Думы в начале войны Милюков пожимает руку Пуришкевичу, радикально правому, демонстрируя, что все они вместе. Одни социал-демократы выступают против войны, причём только фракция большевиков. Но их и арестовывают. А все остальные: и меньшевики, и социал-демократы оборонцы, и партии более правые, и все народы Империи, даже немцы – все соединились в идее сплочения Царя и народа. Собственно говоря, на этом принципе единства Царя и народа и строятся Военно-промышленные комитеты, как единство царской администрации и частного капитала. Единство Царя и народа – это не то что плакат нарисовать, это надо вместе работать. Причём работать не так, что одних гонят на убой, а другой их гонит на убой. Нет, не такое единство. Единство – это когда люди собираются, промышленники Рябушинский и Коновалов и министры Царя, и вместе обсуждают, как развивать, и что развивать, и где развивать, каждый говорит, что он даст, какие ресурсы, – вот это единство. Это единство не дурацкое, это – настоящее единство. И оно приносит свой плод колоссальный. Надо сказать, что работа Военно-промышленных комитетов вместе с этим военным патриотизмом и принесла свой плод.

Сначала был всеобщий патриотизм, а потом в народе – тяжёлый шок от отступления. В народе, но не в обществе. Общество, депутаты Думы понимают, что этот тяжелейший момент испытания надо суметь пережить. Они образованные, культурные люди. Так же как и царские министры, они понимают, что ситуацию переломить можно, что союзники сильны. В общем деле Антанты Россия, по объективным показателям, проиграть практически не может, если в ней не произойдёт революционный срыв. А революция, увы, возможна.

Урожденная Нина Мещерская, дочь крупнейшего миллионера Алексея Мещерского, владельца коломенских и царицынских заводов, которые стали в 1914 году строить «Мещерский и Vickers-Armstrongs», тех самых царицынских заводов, которые потом станут бронетанковыми заводами Сталинграда, вспоминает, что у них в семье и вообще в богатом Петербурге говорили, что «если мы будем делать что-то неправильно, то будет „Ре" (т. е. революция)». Они никогда не произносили слово целиком, боясь прислуги; прислуга не должна была понимать, о чем они говорят^[3]. Так вот ожидали этого «Ре», предполагали это «Ре» и боялись этого «Ре». И поэтому – совместные усилия правительства и частного капитала.

Настоящая беда заключалась в том, что боялись не только «Ре», но и народа. Революцию, конечно, бояться надо, но не народа. А вот все боялись друг друга. Царь и то, что называлось царской бюрократией, и общество – они воспринимали друг друга как враги. Да, в первые месяцы войны это чувство исчезло, но потом оно появилось снова.

В тяжёлый момент, когда Русская армия поздней весной и летом 1915 года, истекая кровью, отступала из Польши, Царь протягивает руку обществу. Он всё понимает, он не простачок. Он смещает самых одиозных министров и назначает министров, которые пользуются доверием Думы. Царь смещает Николая Алексеевича Маклакова, родного брата известного члена Конституционно-демократической партии (к.-д.) Василия Маклакова. Политически братья находились на совершенно разных позициях. Удивительно, два брата, выросшие под одним кровом. Николай Маклаков был министром внутренних дел и главным вдохновителем восстановления авторитарного режима. Он, а не премьер-министр Горемыкин, постоянно рекомендует Царю не созывать Думу, ввести авторитарное правление до конца войны. Смещается Николай Маклаков. Вместо него назначается весьма либеральный князь Николай Борисович Щербатов, рюрикович, известный украинский землевладелец. Смещается генерал Сухомлинов, и не только смещается, но и сажается в крепость, ему объявляется подозрение в государственной измене. Но измены как таковой не было, а была фантастическая русская безответственность. Разведясь со своей старой женой, женившись на молодой и красивой женщине, которая к нему перебежала от своего мужа как к более богатому и влиятельному человеку, он совершенно обо всём забыл и думать о деле даже не желал. Такое бывает, увы, и в государственной жизни. Он даже смещает тех генералов, весьма влиятельных, которые говорят, как надо повысить производство снарядов, как сделать то-то и то-то. «Главное, не мешайте мне радоваться жизни», – почти в открытую объявляет министр Сухомлинов. Всё это кончилось очень плачевно для Русской армии в 1915 году. И как раз один из людей, которых он сместил, генерал от инфантерии Поливанов, сравнительно молодой, был назначен на его место.