Цитаты из книги «Доисторические и внеисторические религии. История религий»

эпоху верхнего палеолита религиозный гений человечества делает великое открытие. Можно, нарисовав изображение жертвы, быть уверенным, что она вечно будет приноситься, независимо от участия людей в

Вместе с натуралистическими изображениями животных в «картинных галереях» палеолита встречается множество загадочных знаков, смысл которых никто не может объяснить убедительно, – от простых точек или групп точек до сложных орнаментов (домино, меандр, зубчатых форм и т. п.). Скорее всего, здесь перед нами какие-то носители информации, расшифровать суть которых нам вряд ли когда-нибудь удастся.[192]

А. Леруа-Гуран подсчитал частотность сюжетов, избираемых верхнепалеолитическими художниками Франции и Испании. Нижеприведенная таблица, обобщающая данные, имевшиеся к 1965 году, может немало сказать о религиозных воззрениях и практиках кроманьонца.[193]

Древние художники, в отличие от их нынешних собратьев, кажется, вовсе лишены были профессионального честолюбия. Они избегали работать там, где жили их соплеменники. Кроманьонцы селились, как правило, недалеко от входа в пещеру, если уж избирали этот вид жилища, а рисовали подальше от стойбищ, в сокровенной тишине труднодоступных подземелий. Но особенно любили они избирать «картинными галереями» пещеры, вовсе не приспособленные для жилья, где никаких следов повседневной жизни кроманьонца археологи так и не обнаружили.[183] Как раз Три Брата и Ляско с их труднодоступностью и промозглостью оказались особенно желанными для древнего художника. Только там, где подходящих пещер не было, палеолитические художники создавали свои святилища под открытым небом, нанося изображения на поверхности скал, как, например, в Фош-Коа (Португалия, долина реки Коа) – палеолитическом святилище, открытом и описанном в 1992–1994 гг.

Этнография давала необходимый дополнительный материал: некоторые примитивные племена, например пигмеи, перед охотой действительно рисуют на песке животное, которое они собираются убить, и на рассвете дня охоты, с первыми лучами солнца, поражают изображение охотничьим оружием, рецитируя определенные заклятия. Охота после этого, как правило, бывает удачной, и животное поражается именно в то место, которое пронзило копье на рисунке. Но после завершения охоты рисунок никогда не сохраняется. Напротив, на него изливают кровь, то есть жизнь-душу убитого животного, а потом изображение изглаживается пучком отстриженной от шкуры шерсти.[181]

Верхнепалеолитическая живопись была открыта в 1879 году маленькой дочерью испанского дворянина Марчеллино де Сатуоло. Он взял семилетнюю Марию с собой посмотреть на случайно замеченную им за несколько лет до того во время псовой охоты пещеру. Марчеллино шел впереди со светильником; девочка, с замирающим от восторга и страха сердцем почти бежала за отцом. И вдруг Марчеллино услышал ее крик: «Папа, папа, быки!» Для детского глаза многоцветные подтеки по потолку и сводам пещеры Альтамира сложились в замечательных зверей. Вскоре их разглядел и отец. Не прошло и нескольких лет, как весь культурный мир говорил о наскальной живописи доисторического человека, тем более что открытия следовали одно за другим. «До конца XIX века… никто не представлял, что человек каменного века мог создать столь совершенные художественные ценности. Признание того, что это искусство восходит к доисторической эпохе, может рассматриваться, как одно из самых важных открытий нашего времени», – пишет один из виднейших современных специалистов по доистории чешский ученый Богуслав Клима.[179]

В Тата, на северо-западе Венгрии, мастер среднепалеолитического времени вырезал на круглой окаменелости крест правильной формы, и это изображение было закрыто отполированной пластинкой, сделанной из коренного зуба мамонта, со следами на ней охры.[167] Вряд ли это «искусство для искусства». Скорее всего, усилия неандертальского мастера были направлены на достижение какой-то религиозной цели, символом которой и стало изображение креста – кажется, первое известное нам в истории человека.

Сейчас палеоантропологи все чаще говорят и о том, что человеку раннего палеолита было знакомо эстетическое чувство, переживание прекрасного. М. Лорбланше приводит примеры находок на стоянках раннего палеолита камня, грубо обработанного в виде женской фигурки (Берехат-Рам, Палестина, 250 тыс. лет), и даже камня в виде взволнованного темного лица (Южная Африка, 3 млн лет).[142] Перемещение красивых кристаллов кварца или раковин на стоянки со времен австралопитека «служит подтверждением того факта, что они были с незапамятных времен основой производства ценностей и мотивом общения». Красивы, а не только строго функциональны многие каменные орудия Homo erectus, например, на стоянке Надаонийе-Айн-Аскар в Сирии, которые делались из яшмы и обсидиана полмиллиона лет назад.

Тому, кто начинает заниматься изучением религиозных идей, тут же бросается в глаза сходство двух, привычных для нас, но очень, казалось бы, различных по смыслу слов: культура и культ. А между тем различие этих слов мнимое. В латинском языке, откуда и пришли они к нам, слова cultus, cultor, cultura имеют очень широкий спектр значений. Это и возделывание почвы, сельское хозяйство; и воспитание, образование, развитие юношества; и внимание к своей одежде, прическе, украшениям; и определенный строй, порядок всей жизни; и интеллектуальные занятия философией, словесностью, историей; и, наконец, поклонение Богу, религиозные практики и обряды. Cultor же – это тот человек, который возделывает землю, или разводит скот, или учит детей, или пишет научные труды, или священнодействует, или просто живет культурной, то есть трудовой, творческой и религиозной жизнью.

Буквальное прочтение метафор – ошибка, свойственная не только религиеведам, но нередко и самим последователям той или иной религии. Популярная английская религиозная писательница Анна Джеймсон (1797–1860) признавалась: «Я помню, что была уже не очень молода, когда я сомневалась в существовании бедного Лазаря и богача не более, чем в существовании Иоанна Крестителя или Ирода, когда добрый самарянин был в моих глазах такое же действительное лицо, как любой из апостолов, когда я от всего сердца жалела неразумных дев, которые забыли зажечь свои светильники и с которыми, по моему мнению, обошлись слишком строго. Такое же понятие о буквальной, фактической истинности притчи я с тех пор часто встречала у детей и у необразованных, хотя и ревностных слушателей и читателей Библии. Я помню, в какой ужас пришла одна добрая старушка, которой я старалась объяснить настоящее значение слов притчи и дать понять, что рассказ о блудном сыне вовсе не есть истинное происшествие. Она осталась при своем убеждении, что Христос не мог говорить своим ученикам ничего, кроме истины, и я сочла за лучшее оставить ее в покое».[102]