2

Любопытное солнце, выставив рыжую голову из-за соседнего высотного здания, заглянуло в квартиру, расчертив пол и стены длинными косыми тенями. Лиза пошевелилась, и, повернув голову, Андрей увидел, что она смотрит на настенные электрические часы. Он сейчас же услышал их размеренное тиканье; привычное настолько, что уже не воспринималось сознанием, сейчас оно звучало назойливо, раздражающе, как записанный на пленку голос в телефонной трубке, напоминающий о необходимости своевременно оплатить накопившиеся счета.

Предчувствие его не обмануло, и раньше, чем Андрей успел сообразить, откуда растут ноги у данной ассоциации, Лиза одним движением села на кровати. Еще одно движение – и плавный изгиб ее обнаженной спины скрылся под складками шелковой ткани.

– Что такое? – не скрывая разочарования, спросил Андрей. Он знал, что такое, потому что, как и Лиза, прекрасно видел часы на стене и даже умел узнавать по ним время.

– Не валяй дурака, – сказала Лиза и поднялась, запахивая халат. – Уже половина четвертого, Женька вот-вот вернется.

Андрей тяжело, длинно вздохнул.

– Сто пятьдесят квадратных метров, – капризно произнес он, – два этажа, шесть комнат, гуляй – не хочу! Парню семнадцатый год, и неужели ты всерьез думаешь, что он не догадывается, чем мы тут занимаемся в его отсутствие?

– Может, и не догадался бы, если бы ты пореже на это намекал, – расчесывая перед зеркалом волосы, заметила Лиза.

– Да, я такой, – самодовольным тоном отпетого негодяя сообщил Андрей. – Целиком состою из грязных намеков и инсинуаций, преследующих определенные цели – тоже, разумеется, грязные. И коль скоро эти цели уже, можно сказать, достигнуты, коль скоро все всё понимают и обо всем догадываются, может, мы, наконец, перестанем прятаться?

– Тебе просто лень вставать, – сказала Лиза.

– Не надо валить с больной головы на здоровую, – потягиваясь, возразил Андрей. – Это не я, это твой сын лентяй и лоботряс. Посмотри, какая погода! Лето на дворе, солнышко светит – живи и радуйся! Гоняй в футбол, ухаживай за девушками, загорай, купайся… Так нет же, ему необходимо круглые сутки торчать дома за компьютером, мешая родной матери налаживать личную жизнь!

– Ты прекрасно знаешь, что он всерьез увлечен программированием, – напомнила Лиза.

– Как бы не так! Матерям свойственно заблуждаться по поводу своих любимых чад. Если он там что-нибудь и изучает, то уж никак не программирование. Фотографии голых тетенек в Интернете – вот истинный предмет его изучения!

– Липский, – с угрозой произнесла Лиза, – вытряхивайся из постели! Иначе я вытряхну тебя сама и выставлю за дверь без штанов.

– Чтобы меня изучали посторонние тетеньки? – озадаченно уточнил Андрей. – Над этим стоит подумать. Среди тетенек порой встречаются довольно симпатичные экземпляры. Причем не только на фотографиях в Сети, но и, как выражается столь обожаемый тобой двоечник, в реале.

– Липский!..

– Ну еще пять минуточек! – взмолился Андрей.

– Не канючь. Я иду ставить кофе. И если через пять минут не будешь одет, вылью его тебе на голову.

– На голову нельзя, я ею работаю, – объявил он.

– Не надо себе льстить, – надменно посоветовала Лиза и удалилась, шлепая тапочками без задников.

Спорить стало не с кем. Спать тоже не хотелось, и лежачая забастовка свободного журналиста Липского автоматически потеряла смысл: чего, в самом деле, он не видел средь бела дня в пустой кровати? Андрей сел, опустив на пол босые ноги, и потянулся за трусами, испытывая при этом странное чувство неудовлетворенности, которое казалось беспричинным. Все было хорошо и даже чудесно и в то же время как-то не так – не так, как хотелось бы, не так, как должно было быть. С Лизой все складывалось прекрасно, но не так, и Женька в последнее время поглядывал на него как-то косо, будто ожидал подвоха, и планы открыть собственный журнал так и остались планами – не в силу финансовых или административных препятствий, а из-за внезапно навалившейся на Андрея апатии.

«И тут ты стал, не сделав шаг; открытый путь страшнее был, чем лютый враг…» Мечты должны оставаться мечтами, сказал какой-то умный человек; очутившись в шаге от цели, журналист и блогер Андрей Липский неожиданно с полной ясностью осознал, что его мечта о по-настоящему свободной, независимой журналистике неосуществима. Это была чистой воды утопия. Не то чтобы он не знал этого раньше; знал, конечно же, знал, но закрывал на это глаза, подбадривая и утешая себя рассуждениями типа: «Вы сначала дайте мне журнал, а смогу я сделать его независимым или нет – это, господа, время покажет». Рассуждать подобным образом, не имея денег, было легко и приятно – точно так же, как легко и приятно было Архимеду хвастаться, что перевернет Землю, заведомо зная, что необходимый для этого рычаг ему никто не даст.

Теперь деньги, этот незыблемый фундамент любой независимости, у Андрея были, оставалось только возвести стены и соорудить крышу. Вот то-то и оно – крышу… Может, где-то все иначе, но в России даже самый прочный фундамент и самые крепкие стены ни черта не стоят без хорошей крыши. А там, где появляется крыша, говорить о независимости уже не приходится.

Стоя перед огромным, во всю стену, окном и застегивая пуговки на манжетах, он рассеянно любовался открывающейся с двадцатого этажа панорамой Москвы. Женька Соколкин исполнил свою мечту, купив для матери эту шикарную квартиру в элитном небоскребе. Ему оставалось только позавидовать: его мечта была осуществима. А независимость – просто миф; человек, будь он хоть трижды свободный и талантливый, всегда от чего-то зависит – как минимум, от законов природы.

– Ответь, пожалуйста, на один вопрос, – обратился он к Лизе поверх чашки кофе. Это было три минуты спустя в просторной комнате, по распространившейся в последние десятилетия моде объединившей в себе столовую и кухню. – Скажи, если я в установленном российским законодательством порядке сведу тебя в ЗАГС, смогу я тогда проводить с тобой столько времени, сколько захочу?

– Не сможешь, – ответила она. – Потому что тогда ты будешь обязан проводить со мной не столько времени, сколько хочется тебе, а столько, сколько у тебя его есть. А это что, предложение?

– Предположим, да.

– То есть все-таки не предложение, а предположение, – сказала Лиза, улыбаясь, что не помешало Андрею мысленно обозвать себя кретином, – которое, как я понимаю, нуждается в проверке.

Лиза посмотрела на часы, в очередной раз напомнив, что жизнь развивается как-то не так – не в соответствии с разработанным планом или хотя бы пожеланиями трудящихся, а сама по себе, как ей заблагорассудится.

В машине по дороге домой он включил радио, поискал на музыкальных волнах что-нибудь этакое, под настроение, не нашел ничего подходящего и остановил свой выбор на выпуске новостей. Будучи опытным журналистом, матерым блогером и неглупым человеком, он давно не воспринимал такие выпуски как источник информации – для него они были сродни юмористическому развлекательному шоу с элементами викторины. Последние заключались в попытках угадать, кем оплачена и под чью диктовку написана та или иная новость. Иногда это удавалось, иногда нет; успехи Андрея не радовали, а неудачи не огорчали, поскольку все его выводы были писаны вилами по воде и сплошь и рядом не поддавались проверке.

– …Не лишним напомнить, что генеральной прокуратурой России в отношении Валерия Французова было возбуждено уголовное дело. Против него выдвинуто обвинение в сокрытии доходов и уклонении от уплаты налогов в особо крупных размерах. До недавнего времени местонахождение подозреваемого оставалось неизвестным, однако на протяжении последних суток некоторые западные интернет-ресурсы усиленно муссируют слух о якобы запланированном Французовым возвращении на родину, – тараторил диктор.

– Совсем обалдели, – пробормотал Андрей, имея в виду зарубежных коллег. – Он что, по-вашему, окончательно выжил из ума?

– …По мнению экспертов, представляется сомнительным, – поспешил реабилитироваться диктор. – Генеральная прокуратура пока воздерживается от комментариев по поводу возможного возвращения Валерия Французова в Россию, однако сам факт того, что Французов на протяжении довольно продолжительного периода времени находится в федеральном розыске, заставляет усомниться в серьезности озвученных некоторыми частными новостными агентствами намерений. Впрочем, существует и иное мнение; отдельные источники склонны считать, что дыма без огня не бывает…

– Да бывает, бывает, – выключив радио, сказал диктору Андрей. – Тебе ли этого не знать?

Миновав забитую транспортом развязку, движение на которой балансировало на грани пробки, он под влиянием внезапного порыва переменил решение и погнал машину не к ресторану, где планировал пообедать, а домой. Разнузданная чушь, которую несли в новостях, как обычно, вызвала чувство глухого протеста, которое, в свою очередь, всегда порождало у него желание поскорее сесть за работу. Как и многие его коллеги, Андрей Липский посвятил какое-то время безуспешным попыткам отыскать затерявшийся где-то за воротами пассажирского терминала одного из столичных аэропортов след беглого мультимиллионера Французова. Полная туманных намеков и ничем не подтверждаемых предположений болтовня по радио пробудила уснувшее любопытство. В ней содержалось по крайней мере одно рациональное зерно, а именно ссылка на зарубежные интернет-ресурсы и частные новостные агентства. На многое Андрей не рассчитывал, но те, кто поспешил на весь свет раструбить о будто бы вынашиваемых Французовым планах возвращения, должны были знать – или, как минимум, думать, что знают, – где он находится.

Нехитрый план предстоящих действий сложился сам собой; старая английская поговорка о кошке, погубленной собственным любопытством, Андрею на этот раз не вспомнилась, и, направляясь от припаркованной во дворе машины к своему подъезду, он уже почти бежал.

3

За толстым стеклом иллюминатора виднелось неправдоподобно яркое и чистое, какое редко увидишь с земли, голубое небо. Под крылом, слепя глаза первозданной белизной, лежала сплошная пелена облаков, сверху похожая на чуть всхолмленную снежную равнину. Рев турбин проникал в салон трансконтинентального аэробуса в виде едва слышного ровного гула, создающего мирный, убаюкивающий звуковой фон. В салоне бизнес-класса демонстрировался недавно вышедший в прокат голливудский фильм. Стюардесса в очередной раз разнесла напитки, обратив внимание на то, что пассажир в среднем ряду по-прежнему спит. Он уснул, как только самолет оторвался от взлетной полосы аэропорта Буэнос-Айреса и пассажирам разрешили расстегнуть привязные ремни, и до сих пор, насколько могла судить стюардесса, ни разу не открыл глаз и даже не переменил позу.

Пассажир относился к тому типу мужчин, что нравились миловидной стюардессе: не молодой и не старый, на глаз лет пятидесяти или около того, сухопарый, спортивного телосложения, хорошо одетый и ухоженный, но при этом не холеный. Грань между ухоженностью и холеностью тонка и трудноуловима, но она существует, и стюардесса давно научилась ее распознавать. Человек, сидевший в крайнем справа кресле среднего ряда, следил за своим внешним видом, поддерживая тело в чистоте, порядке и спортивной форме, но явно не стремился выглядеть как картинка из модного журнала. Он напоминал дорогой автомобиль, который любят, ценят, регулярно чинят и моют, но при этом так же регулярно используют по прямому назначению, гоняя на большие расстояния и на предельных скоростях, для которых он и предназначен. Он был смуглый, а может быть, просто загорелый, с правильными, твердыми чертами лица, которое обрамляли длинные, прямые, густотой напоминающие парик иссиня-черные волосы с низкой прямой челкой. На взгляд молоденькой стюардессы, его немного портили длинные, с закрученными кверху а-ля Сальвадор Дали кончиками усы и тронутая сединой острая эспаньолка, но они же придавали пассажиру ярко выраженную индивидуальность, выделяя его из толпы и намекая на независимость взглядов и прохладное, чуть свысока, отношение к тому, что принято называть общественным мнением. Одет он был в песочного цвета летний костюм; в вырезе рубашки виднелся шелковый шейный платок, на переносице, съехав к кончику носа и чуть сбившись на сторону, сидели большие солнцезащитные очки без оправы. Колец, перстней и каких-либо иных украшений он не носил, но его левое запястье отягощал золотой «ролекс», да и костюмчик, насколько могла судить стюардесса, стоил, как слегка подержанный «мерседес».

(Помимо мужчин, стюардесса живо интересовалась автомобилями – видимо, потому, что до сих пор не имела своего, – и неплохо в них разбиралась, с первого взгляда безошибочно отличая «сааб» от «сабербана» и «исудзу» от «дайхатсу», потому-то и сравнения, приходившие в ее аккуратную головку, как правило, были связаны именно с автомобилями.)

Съехавшие очки, если изловчиться и посмотреть поверх них, позволяли видеть, что глаза пассажира закрыты. На какое-то мгновение стюардессе почудилось, что столь продолжительная неподвижность приглянувшегося ей респектабельного господина с артистической наружностью вызвана причинами более серьезными, глубокими и неприятными, чем обыкновенный сон; говоря без экивоков, она вдруг преисполнилась уверенности, что пассажир либо уже умер, либо весьма к этому близок. Она совсем уже было собралась потрепать спящего по плечу, рискуя вызвать его недовольство, но тут заметила, что его грудь медленно, размеренно вздымается под пушистым бежевым пледом. Пассажир был в полном порядке, он просто спал, и стюардесса двинулась дальше по проходу, недоумевая, что это на нее нашло – мало, что ли, она на своем веку навидалась уснувших пассажиров?

Пассажир действительно спал. Ему снилась затерявшаяся среди заснеженных полей и перелесков, по самые окна утонувшая в глубоких сугробах деревушка в полтора десятка дворов, дремлющая под низко надвинутыми снеговыми шапками. Черные от старости бревенчатые стены, покосившиеся щербатые заборы, корявые разлапистые яблони в садах, воздевшие к низкому небу скрюченные пальцы голых ветвей, утоптанная, скользкая от пролитой и замерзшей воды тропинка, ведущая к колодцу, – памятные с детства места, медленно старившиеся и приходившие в упадок и запустение, пока он, стиснув зубы, карабкался вверх по лестнице, ведущей вниз. Во сне над деревушкой сгущались короткие, синие зимние сумерки; в домах загорались редкие желтовато-оранжевые огоньки, кое-где из полуразвалившихся печных труб столбами поднимались к темнеющему небу белые дымы. К ночи мороз усилился, снег на разные голоса скрипел и визжал под ногами. Как это всегда бывает во сне, человек не ощущал своего тела, не чуял под собой ног, но отчетливо слышал пронзительное поскрипывание ледяных кристаллов, сопровождавшее каждый его шаг.

Он шел единственной здешней улицей, на которой знакомые до боли приметы пребывали в причудливом соседстве с фантастическими, нереальными деталями, затесавшимися сюда из других снов и воспоминаний о местах, в которых ему довелось побывать, а может быть, и из каких-то других, прошлых его воплощений. Глубокие, бугристые, уже припорошенные свежим снегом колеи, проложенные прошедшим здесь несколько дней назад трактором, плавно изгибаясь, вели его к деревенской околице, ко второму с краю дому, который издалека манил его единственным тускло освещенным окошком. Отсветы слабой электрической лампочки ложились на высокий горбатый сугроб под окном, похоронивший под собой завалинку, высокое крыльцо с точеными балясинами совсем покосилось, резные зубчики и завитушки оконных наличников местами обломились, трещины в стеклах были заклеены пожелтевшими бумажными полосками. Дом был точь-в-точь такой, каким запомнился во время последнего посещения; он сулил тепло и уют, но гнетущее чувство тревоги, незаметно возникнув, усиливалось с каждым шагом.

И он не удивился, когда в каком-нибудь десятке метров от дома, взявшись словно бы ниоткуда, дорогу ему заступили три темные человеческие фигуры. Большие воротники овчинных тулупов были подняты, из-за чего фигуры казались хищно сгорбленными, под низко надвинутыми шапками призрачно белели смутные, лишенные деталей, будто смазанные пятна лиц. В темноте разгорались и гасли красноватые огоньки, и почему-то казалось, что это не тлеющие кончики сигарет, а отливающие хищным кровавым блеском глаза.