– По некоторым данным, – заговорил его превосходительство таким тоном, словно за все это время Сиверов не проронил ни словечка, – в Москве с недавнего времени действует постоянный центр, управляющий действиями террористов. В том числе, как ты понимаешь, и смертников-шахидов. Именно там были спланированы и подготовлены взрывы на Лубянке и Парке Культуры, и там же в данный момент разрабатывается акция, мишенью которой является здание нашего управления. Надеюсь, ты понимаешь, насколько это серьезно.

– Разумеется, – нахмурив брови и придав лицу сосредоточенное, в высшей степени серьезное выражение, значительным тоном поддакнул Сиверов. – Я готов, можете на меня полностью рассчитывать. Костьми лягу, но не позволю международному терроризму попортить ваш кабинет.

– Подход не идеальный, но вполне конструктивный, – одобрил его энтузиазм Федор Филиппович. – Только я предпочел бы, чтобы ты все-таки перестал ерничать. Да и костьми ложиться вовсе не обязательно. Пускай эта сволочь костьми ложится, а ты мне еще пригодишься.

– Центр, – хмыкнул Сиверов. – Центр… Как-то непохоже это на террористов. Вся их сила в том, что они неуловимы и вездесущи, а тут – центр какой-то, да еще в Москве… Так и представляю себе офисное здание – стекло, бетон, зеленое знамя над входом, куча новеньких японских джипов у парадного подъезда, а внутри полным-полно бородачей в камуфляже. Подходи, окружай и начинай зачистку – милое дело!

– Не совсем так, – вертя в руках извлеченную из портфеля коробочку с леденцами, сказал Федор Филиппович. – Где-то они, несомненно, базируются, какая-то крыша над головой у них есть. Но центр – это не здание, а группа людей, скорее всего, очень немногочисленная. Возможно, это всего один человек – тот, кто этот центр возглавляет, а остальные так, на подхвате.

– Тогда это должна быть весьма неординарная личность, – заметил Глеб.

– Более чем, – кивнул Потапчук. – Ты себе даже не представляешь, насколько неординарная.

Он отложил в сторону коробочку, внутри которой, как горошины в погремушке, брякнули леденцы, и достал из портфеля красную пластиковую папку. Папка была полупрозрачная, и в ней, насколько мог судить Глеб, не было ничего, кроме фотографии – по-видимому, той самой, которую генерал обещал показать, когда придет время.

– Вот, полюбуйся, – сказал Федор Филиппович, извлекая фотографию из папки и протягивая Глебу.

– Шутить изволите, ваше превосходительство? – осведомился тот, взглянув на снимок. – Личность, не спорю, известная и где-то даже легендарная. Но ведь он, если память мне не изменяет, уже года три, как землю парит!

– А сколько лет парит землю старший лейтенант ВДВ Глеб Петрович Сиверов? – вопросом на вопрос ответил генерал. – Он ведь, помнится, погиб еще в Афганистане. Да и после того ему пару раз случалось погибать. Помнишь? То-то же. А то – землю парит…

– Но ведь было же официальное сообщение, – сказал Глеб, уже понимая, что городит чепуху. – Была спецоперация, были потери с обеих сторон, было опознание тел, в том числе и этого… Что же, все это – липа?

– Может, и не липа, – пожал плечами генерал. – Может, обыкновенная ошибка или небезуспешная попытка выдать желаемое за действительное. И потом, этот Джафар Бакаев был генералом еще при Дудаеве. С тех пор утекло уже очень много воды, он многому научился, недаром ведь его так долго не могли прищучить. И что, скажи на милость, мешало ему обзавестись хоть дюжиной двойников? Возможно, те, кого взяли в плен во время той операции, были на сто процентов уверены, что на их глазах геройски погиб именно Черный Волк – Бакаев. А на самом деле это был двойник… А может, ты и прав, и то сообщение о ликвидации Джафара – чистой воды липа. Как бы то ни было, есть очень веские основания полагать, что он жив, полон сил и перенес свою ставку в первопрестольную. Как черный ферзь на шахматной доске – просочился сквозь оборону белых и бесчинствует в тылах… А кое-кто теперь теребит ордена и звезды на погонах, полученные за его голову, и думает: мать моя женщина, что ж теперь будет-то? Орден отберут, в звании понизят, да и страшно, елки-палки: а вдруг этот волчара и впрямь ухитрится заминировать Лубянку?

– Да, – с притворным сочувствием произнес Глеб, – что и говорить, положение тяжелое.

– Не вижу повода для зубоскальства, – строго сказал Федор Филиппович. – Я такого позорища, как эти бетонные блоки на мостовой около управления, пожалуй, и не упомню. Осталось только окна мешками с песком заложить, запереть все двери, погасить свет и притвориться, что все разошлись по домам.

Глеб задумчиво покивал, соглашаясь. Он проезжал через Лубянку буквально на днях и был весьма неприятно впечатлен зрелищем, о котором говорил генерал. Это напоминало последний рубеж пассивной обороны, хотя на деле, разумеется, все было далеко не так мрачно. А с другой стороны, куда уж мрачнее-то? Одна из главных целей террористов – посеять в рядах противника страх и панику. И эта цель благополучно достигнута: страх и паника посеяны, да не где-нибудь, а на самой Лубянке. Причем они сильны настолько, что их уже даже не скрывают, о чем неопровержимо свидетельствуют лежащие на мостовой посреди Москвы бетонные блоки… Еще бы противотанковых ежей понаставили и заплели их колючей проволокой!

– В общем, задание понятно, – сказал он. – Найти и уничтожить. Выковырять со дна канализации и положить обратно – желательно, в виде разрозненных деталей, не поддающихся повторной сборке. Чтобы больше не воскрес.

– Вот именно, – кивнул Потапчук. – Только так, и никак иначе: уничтожить.

– Уничтожить – не проблема, – вздохнул Слепой. – А вот найти – это да… Или у вас и адресок имеется?

– Ишь, чего захотел! Адресок ему подавай… Был бы адресок, мы бы с тобой узнали, что Черный Волк, оказывается, был жив, только из новостей, причем именно так – в прошедшем времени. Нет, Глеб Петрович, придется нам с тобой самим над этим поработать. Конечно, кое-какая информация есть, и я тебя с ней ознакомлю, но не обольщайся: большой пользы ты из нее не извлечешь. Искать Бакаева придется тебе.

– Кто бы сомневался, – снова вздохнул Глеб и принялся задумчиво разглядывать фотографию, на которой был изображен немолодой, до самых глаз заросший густой, черной с проседью бородищей мужчина в больших противосолнечных очках и армейском камуфляже без знаков различия.

* * *

Зажатое среди голых скал высокогорное селение Балахани утопало в темной зелени садов. Абрикосы уже собрали, урожай продали, и приземистые, раскидистые деревья стояли пустые под жарким августовским солнцем, терпеливо дожидаясь следующей весны, когда селение снова окутается белой кипенью цветения.

Балахани террасами спускалось к бегущей по дну ущелья речке, без затей именуемой Балаханкой. Укоренившиеся в расщелинах скал корявые, перекрученные ветрами сосны напоминали часовых, высматривающих с укрепленных высот подкрадывающегося к селению врага. Увы, толку от их бессонной вахты не было никакого, и даже всемогущий Аллах, о незримом присутствии которого напоминала выступающая из зелени садов островерхая макушка мечети, не уберег правоверных мусульман Балахани от свалившихся на их головы неисчислимых бедствий.

На обочине вырубленной в скалах, никогда не знавшей асфальта дороги, подняв облако пыли, остановилась побитая ржавчиной белая «шестерка». Правая передняя дверца открылась, и вышедший из нее молодой, одетый с провинциальным щегольством черноволосый парень помог выбраться из машины сидевшей сзади девушке в длинной юбке, модной кофточке и платке-хиджабе. Наклонившись к открытому окну, он что-то сказал водителю, рассмеялся над ответной шуткой, дружески помахал рукой, и «шестерка» укатила в сторону больницы, бренча отставшими железками и волоча за собой длинный шлейф белесой пыли. У ближайшего перекрестка она притормозила и прижалась к обочине, чтобы разминуться с выехавшим из-за поворота большим темно-синим джипом. Правый стоп-сигнал у нее не горел; потом погас и левый, и водитель, не включая указатель поворота, свернул направо, в узкий, круто карабкающийся в гору проулок.

Парень и девушка посторонились, пропуская ехавший им навстречу, прочь из селения, джип. Машина была не местная; с недавних пор ставший в Балахани привычным зрелищем иностранный регистрационный знак был осенен кольцом из маленьких желтых звездочек – гербом Евросоюза – и украшен буквой «F», намекавшей на то, что данное транспортное средство прикатило в это глухое даже по меркам Северного Дагестана место с родины Мольера, Дюма и Николя Саркози.

– Журналисты, – проводив машину хмурым взглядом исподлобья, неприязненно, почти с ненавистью, произнес молодой человек. – Опять приезжали спросить у старого Расула Магомедова, что он почувствовал, когда увидел на фотографии в интернете голову Марьям. Я бы им за этот вопрос сам, лично, головы поотрывал, клянусь!

– Они не виноваты, это их работа, – без особенной уверенности возразила девушка.

Ей было лет семнадцать; она еще не вышла замуж и потому ездила в город за покупками в сопровождении брата или еще кого-нибудь из родственников. При ней был новенький полиэтиленовый пакет с купленными в Махачкале обновками и косметикой.

– Вороны тоже не виноваты, что слетаются на падаль, – непримиримо сказал молодой человек. – Их работа – выклевывать мертвецам глаза, а работа журналистов – лгать и вываливать в грязи честное имя людей, которым они в подметки не годятся. Чего они только ни наболтали про Марьям! И что она была вдовой этого Вагабова, и что дружила со второй смертницей, Джанет, и что в дом ее отца каждый день приходят люди из леса – поздравить, что дочь стала шахидкой, и что Анвар, родной брат, сам привез ее к месту взрыва… Кем надо быть, чтобы говорить о человеке такое?!

Девушка промолчала. Брат говорил это не впервые; сказать по правде, с тех пор, как стало известно о смерти Марьям Шариповой, он никак не мог успокоиться, и его гневные филиппики в адрес журналистов, военных и следователей, которые не оставляли в покое ее семью, звучали ежедневно, а бывало, что и по несколько раз на дню.

Брата было легко понять. Мамед Джабраилов работал хирургом в единственной больнице Балахани и был неравнодушен к двадцатисемилетней учительнице из местной школы. Его не останавливал ни ее возраст, ни то, что Марьям уже успела побывать замужем. Он всерьез подумывал о женитьбе, и родители одобряли выбор сына. Семья Расула Магомедова пользовалась в Балахани всеобщим уважением, хотя и не могла похвастаться большим богатством. Сам Расул целых тридцать пять лет преподавал в школе русский язык, его жена Патимат вела биологию, а дочь Марьям, окончив с красным дипломом педагогический университет, уже четыре года работала в той же школе завучем. У нее было два высших образования – математика и психолога, – она была умна, красива, современна, и никто из знавших ее лично ни на минуту не допускал мысли, что Марьям могла добровольно пойти в шахидки.

Никто не понимал и того, каким образом она очутилась в Москве. Накануне двойного теракта в столичном метро они с матерью отправились в Махачкалу. Марьям попросила мать подождать ее на улице – ей надо было зайти в магазин за хной для волос. А через десять минут позвонила с незнакомого номера и сказала Патимат, чтобы та ее не ждала: дескать, она зашла к подруге и вернется позже, одна. После этого странного заявления связь резко оборвалась.

Своего мобильника у Марьям не было; встревоженная мать набрала номер, с которого поступил звонок, но тот оказался недоступен. Она обзвонила всех подруг дочери, живущих в Махачкале, но никто из них не имел представления, где находится Марьям. Растерянная Патимат Магомедова вернулась домой одна, а следующим утром на станции метро «Лубянка» в далекой Москве прогремел взрыв…

Мамед Джабраилов не сомневался, что Марьям была не террористкой-смертницей, а такой же жертвой, как и остальные сорок человек, чьи жизни унесли взрывы в метро. И его младшая сестра Залина не без оснований опасалась, что он вынашивает планы мести. Единственным, но зато труднопреодолимым препятствием на пути к осуществлению этих планов было то, что Мамед не знал, кому именно он собирается отомстить. Залина знала, что он ведет осторожные расспросы среди односельчан и своих знакомых в Махачкале. Время шло, результатов не было, и Мамед начал понемногу выходить из себя и терять осторожность. Это могло плохо для него кончиться: слух о проявляемом им любопытстве мог достичь не тех ушей. И тогда в хирургическом отделении больницы высокогорного селения Балахани почти наверняка опять откроется вакансия, которую будет не так-то легко заполнить…

Залина не раз пыталась намекнуть Мамеду, что надо быть осторожнее, а лучше всего совсем отказаться от этой самоубийственной затеи, но брат ее не слушал: по его мнению, она была еще чересчур молода и слишком мало понимала, чтобы давать ему советы. Ей было известно, что он прячет у себя в комнате пистолет, но эту небезопасную информацию Залина держала при себе, все еще не в силах принять решение, как поступить: открыто поговорить с братом, рассказать обо всем отцу или просто выкрасть оружие и от греха подальше утопить в Балаханке. Мамед часто ставил ей в пример самостоятельную и независимую Марьям, а сам обращался с ней, как с вещью или комнатной собачонкой – пусть горячо любимой и всячески оберегаемой, но бессловесной и не имеющей права на собственное мнение.