Водитель, одетый в темно-серый костюм и демократичную черную рубашку без галстука, с расстегнутым воротом, выбрался из машины первым. Он был неопределенного возраста, со спортивной фигурой и короткой темной прической, слегка тронутой на висках ранней сединой. На переносице у него поблескивали темные солнцезащитные очки, а пиджак на левом боку оттопыривался так, словно этот парень носил в наплечной кобуре один из первых кремневых пистолетов или, наоборот, какой-нибудь бластер из фантастического боевика.

Он двинулся к задней дверце с явным намерением распахнуть ее перед пассажиром – без свойственного состоящим при высоком начальстве холуям в погонах подобострастия, а просто как воспитанный человек, уважающий старшего по возрасту и званию. Но толком проявить свое уважение ему не дали: дверца распахнулась, как от сильного порыва ветра, и пассажир без посторонней помощи выбрался наружу – среднего роста, сухопарый пожилой человек с обильно посеребренной, слегка поредевшей, но все еще густой шевелюрой, которую, не будь она такой короткой, так и подмывало бы назвать артистической. Одернув пиджак, он хмуро покосился на безоблачное ярко-голубое небо, как будто ожидая возобновления дождя, а то и налета вражеской авиации, и что-то сказал водителю. Тот кивнул, и оба посмотрели на окна особняка, за одним из которых стоял генерал в наброшенном поверх штатской рубашки парадном кителе.

Генерал-полковник знал старшего из гостей, как облупленного. Когда-то он даже пытался ему покровительствовать, обучая премудростям карьерного роста, но быстро охладел к своей затее: свежеиспеченный генерал оказался ярко выраженным представителем породы, на которой, по словам героя одного фильма, издревле держится Россия – честным дураком. С тех пор утекло много воды, несостоявшийся протеже генерал-полковника окреп и вошел в силу, хотя настоящей карьеры так и не сделал. За ним тянулась двусмысленная слава честного, неподкупного служаки, бессребреника, отличного профессионала и коллекционера скальпов, под которыми некогда скрывались могучие, изворотливые умы коллег-генералов, подающих большие надежды политиков и олигархов. С точки зрения генерал-полковника он был отменно натасканный цепной пес, палач на твердом окладе, начисто лишенный гибкости долдон, который, давно перешагнув рубеж пенсионного возраста, продолжал свято хранить верность усвоенным еще в школьной пионерской организации принципам и идеалам. Он, чтоб ему пусто было, тоже по-своему понимал благо государства Российского и всегда действовал в полном соответствии с этой своей трактовкой – безнадежно устаревшей, но неуязвимой для критики ввиду своей непрошибаемой верноподданности.

Генерал-полковник отлично понимал, что означает появление этого типа под окнами его загородного дома. Там, внизу, стоял Слепой Пью, доставивший герою Стивенсона черную метку. А сама черная метка, надо полагать, висела под пиджаком у щеголяющего в темных очках водителя, который из них двоих как раз таки больше всего и смахивал на слепого.

Эта мысль, как проникший в щель между двумя ветхими зданиями сквозняк, взвихрила мелкий мусор: обрывки мрачных слухов и легенд, клочки догадок, разрозненные воспоминания о событиях, эти догадки подтверждающих…

Весь этот сор разлетелся в разные стороны, обнажив голую, неприглядную, как грязная ноябрьская мостовая, истину. Теперь стало окончательно ясно, кто ухитрился вычислить и взять с поличным исполнителя. Финал этой драмы тоже был предельно ясен: коль скоро на сцене появилась данная парочка, для гаданий на кофейной гуще уже не осталось места. Показания исполнителя, скорее всего, не были доведены до сведения высокого руководства, которое могло решить так, а могло и этак. Гостя, который незваным пожаловал к генерал-полковнику, «этак», видимо, не устраивало, и он решил действовать по своему разумению, на свой страх и риск.

И, если его спутник действительно был тем, кем казался, о дальнейшем беспокоиться не приходилось.

Генерал-полковник еще колебался, не зная, какое из двух решений ему выбрать, и тут глаза его через стекло встретились с глазами стоявшего у калитки пожилого человека. Рука, будто сама собой, протянулась к подоконнику и взяла с него то, что лежало там просто так, на всякий пожарный случай.

Потому что пожарный случай, судя по всему, уже наступил.

* * *

Дом стоял посреди спускавшейся к озеру березовой рощи. Он был трехэтажный, красного кирпича, крытый серой черепицей, и изобиловал какими-то застекленными от пола до потолка выступами, эркерами, пристройками, широкими балконами, верандами и прочими архитектурными излишествами, при виде которых Глебу Сиверову захотелось издать сакраментальный возглас: «Живут же люди!..»

Он, разумеется, промолчал, поскольку знал, какие комментарии последуют с заднего сиденья. Взятый накануне при его непосредственном участии человек заговорил практически сразу: он был профессионал, а каждый профессионал знает, что запираться бесполезно, особенно когда те, кто ведет допрос, тоже профессионалы. Мало кто способен промолчать, испытывая достаточно сильные и продолжительные болевые ощущения, а не открыть интервьюеру душу, получив внутривенно инъекцию грамотно подобранных наркотиков, сумел бы разве что Будда. Единственный по-настоящему действенный способ сохранить тайну – не знать ее вообще; ловкий тип, которого ценой немалых усилий удалось изловить агенту по кличке Слепой, кое-что знал. Он не испытывал ни малейших сомнений по поводу своей дальнейшей судьбы. Когда такие люди, как он, попадаются, их устраняют, независимо от того, сказали они что-нибудь на допросе или молчали, как партизан в гестапо. Молчать, выгораживая тех, кто уже приготовил для него петлю из простыни или заточку из столовой ложки, не имело ни малейшего смысла, и арестованный поспешил рассказать все, что знал, пока у него была такая возможность.

Генерал Потапчук присутствовал на допросе. Он уже тогда был мрачен, как грозовая туча, поскольку был неприятно удивлен, взглянув на задержанного и узнав, за кем, оказывается, они так долго и упорно охотились. А когда тот поделился имеющейся у него информацией, Федор Филиппович и вовсе начал напоминать Глебу восставшего из могилы мертвеца, который еще не решил, улечься ему обратно или, скажем, податься в вурдалаки.

У Глеба была слабенькая надежда, что за ночь генерал немного придет в себя. Он знал, что выдает желаемое за действительное, и не ошибся: события пошли не так, как хотелось Глебу Сиверову, а так, как они должны были пойти, поскольку ими руководили простые и ясные законы – в отличие от законов природы, временные, ибо история человечества имеет начало и конец, но на время своего действия столь же непреложные, как закон всемирного тяготения. Разговорчивый профессионал был приговорен с того момента, как его личность перестала быть тайной; это была такая же аксиома, как то, что подброшенный камень всегда падает вниз, а не вверх. И она получила блестящее (и совершенно излишнее) подтверждение, когда арестованного нашли поутру повешенным на собственных брюках в одиночной камере, расположенной в наиболее строго и тщательно охраняемом крыле следственного изолятора.

Это событие, разумеется, не прибавило Федору Филипповичу бодрости и оптимизма. И дело тут было не в повешенном на светлых, зеленоватого оттенка и нелепого покроя брюках профессионале – генерал наверняка считал, что туда ему и дорога, – а в тех, кто отдал приказ об его ликвидации. Почти всех их Федор Филиппович знал лично, и гибель арестованного служила косвенным доказательством правдивости его слов, в которой и без того никто не сомневался.

Поэтому сегодня с утра Глеб предпочитал первым с ним не заговаривать, а на редкие вопросы, поступавшие от его превосходительства, отвечал коротко, предельно четко и, по возможности, односложно – да или нет. От посторонних замечаний также следовало воздерживаться. Однако он не мог не отметить про себя, что дом, к которому они подъехали, стоит в отличном месте, грамотно посажен и недурно спроектирован – так, что даже Ирина, собаку съевшая на проектировании коттеджей для нуворишей всех мастей и рангов, ограничилась бы лишь парой-тройкой мелких, несущественных замечаний.

Сквозь кованую решетку ограды виднелся зеленый двор, над которым явно потрудился грамотный ландшафтный дизайнер, сумевший удержаться в рамках избранного стиля и не превратить участок в нагромождение того, что Ирина пренебрежительно называла финтифлюшками – так называемых альпийских горок с фальшивыми водопадами, горбатых мостиков над ручьями, которые никуда не текут, валунов размером с гараж для «жигулей», а также гипсовых венер, аполлонов и прочих персонажей греческой мифологии.

Глеб заглушил двигатель, выбрался из машины и направился к задней двери, чтобы помочь Федору Филипповичу выйти, но тот опередил его, самостоятельно выгрузившись из служебного авто. Вид у него при этом был, как у вздорного старикана, который тщится доказать внукам, что еще не настолько одряхлел, чтобы нуждаться в их помощи и поддержке. Язык у Глеба так и чесался, но он снова почел за благо оставить подходящий к случаю комментарий при себе.

Прямая, как стрела, выложенная фигурной цементной плиткой дорожка вела от ворот к гаражу, за открытыми воротами которого поблескивала хромом радиаторная решетка хозяйского «мерседеса».

– Дома, – подозрительно, как будто ждал оттуда неприятных сюрпризов, покосившись на небо, констатировал Федор Филиппович.

Глеб кивнул, соглашаясь. Хозяин этой приятной во всех отношениях усадьбы был не из тех, кто пускается в бега пешком или на такси. И потом, если хорошенько подумать, куда ему бежать? И, главное, зачем? Он давно перешагнул черту, за которой понятия вины и наказания теряют какой бы то ни было смысл, а планета Земля сжимается до размеров теннисного мячика. Он был чертовски силен и влиятелен, и он так давно стремился стать еще сильнее, что, наверное, уже не всегда мог отличить действительность от плодов своего воображения. Он никого не боялся и, хотя дом его по современным меркам выглядел довольно скромно, а сам он был всего-навсего генерал-полковник, привык считать себя неуязвимым для большинства грозящих простым смертным неприятностей и в своих размышлениях оперировать исключительно глобальными или, как минимум, общероссийскими категориями. С некоторых пор господин генерал-полковник стал действительно заметной общественно-политической фигурой. Его скромное по московским меркам загородное жилище давно превратилось в ширму с намалеванным на лицевой стороне портретом честного, бескорыстного служаки; у него было множество обязанностей и еще больше прав, от него зависело решение многих вопросов, и поэтому…

Поэтому, помимо всего прочего, ему полагалась личная охрана.

Во дворе справа от ворот, которые, несомненно, открывались автоматически, стояла аккуратная будка охранника – красный кирпич, отмытое до скрипа стекло и та же серая черепица, что и на доме. Окна в ней были со всех четырех сторон; будка просматривалась насквозь, как аквариум, и было видно, что в ней никого нет. Никто не слонялся по двору с таким видом, словно от его бдительности зависит спасение мира, никто не вылизывал до немыслимого блеска и без того сверкающий «мерседес», и ровным счетом никто не обращал внимания на гостей, которые уже вторую минуту подряд торчали на виду у всего дома перед закрытыми воротами.

– Охраны нет, – рискнул озвучить то, что и без него было очевидно, весьма удрученный этим безлюдьем Глеб. – Не нравится мне это, Федор Филиппович. Может, все-таки вернетесь в машину? А вдруг это засада?

– Если это засада, машина меня не спасет, – помолчав – видимо, чтобы справиться с раздражением и не облаять ни в чем не повинного Глеба, проворчал генерал. – Это стандартный «мерседес», а не БТР, в нем от пули не спрячешься. Да и не хочу я ни от кого прятаться. Как там говорил этот тип, которого ты в конце весны шлепнул? В моем возрасте…

– Уже грешно бояться смерти, – напомнил Глеб, напряженно озирая пустой двор и борясь с желанием достать пистолет. – Она прорастает внутри ветвистым деревом, дающим благодатную тень… В общем, как-то так. Но это, по-моему, вовсе не означает, что надо торопиться.

Федор Филиппович не ответил, и, бросив на него короткий взгляд, Глеб увидел, что генерал опять, не отрываясь, смотрит на окна второго этажа. Последовав его примеру, Сиверов увидел в одном из них парадный генеральский мундир – вернее, человека в парадном мундире, но в первое мгновение в глаза ему бросился именно мундир, как кольчугой, прикрытый орденскими планками и рядами сверкающих медалей. Это зрелище заставило его воздержаться от высказывания вслух предположения, согласно которому хозяин дома все-таки подался в бега, воспользовавшись для этого какой-то другой машиной.

У него на глазах человек отступил от окна, растаяв в темном стекле, как погрузившийся в воду утопленник. Потом до них долетел короткий, приглушенный расстоянием и двойной оконной рамой, будничный хлопок выстрела.

Федор Филиппович еще немного посмотрел на окно, а потом опустил взгляд.

– Все, – констатировал он бесцветным голосом. – Отпустил на всякий случай охрану, чтобы не позориться, и стал ждать, чем обернется дело. А когда понял, что ждать больше нечего, воспользовался единственным выходом, который у него остался.

– Вы имеете в виду заднюю дверь? – спросил недоверчивый Глеб.

– Это вряд ли, – все тем же тусклым и бесцветным, словно неживым, голосом возразил генерал. – По-своему он был честным человеком.

– Очень по-своему, – вставил Слепой, продолжая поглядывать по сторонам, а заодно и прислушиваться, не донесется ли откуда-нибудь из-за дома звук отъезжающей машины, а то и отходящей от личного причала господина генерал-полковника моторной лодки.

Федор Филиппович проигнорировал эту реплику.

– Кроме того, – продолжал он, – у него была цель. Пустившись в бега, о ней пришлось бы навсегда забыть, а бесцельное и сытое, как у бройлерного цыпленка, существование его никоим образом не прельщало. Согласись, материальных благ ему и здесь хватало с лихвой. Не из-за денег же он этот огород городил! Так что, думаю, ты смело можешь вычеркнуть его из своего списка.

– Прежде чем кого-то откуда-то вычеркивать, я бы все-таки хотел убедиться своими глазами, – сообщил Сиверов. – А то как бы потом заново вписывать не пришлось. Одного, помнится, уже вычеркнули, и что из этого вышло?

– Не передергивай, – устало произнес генерал. – А впрочем, как знаешь. В конце концов, это не моя, а твоя компетенция. Валяй, я подожду.

Глеб не стал спрашивать, не хочет ли Федор Филиппович составить ему компанию. Генерал был уже слишком стар, чтобы упиваться зрелищем плавающего в луже собственной крови врага и плясать «Барыню» на его могиле. Кроме того, в доме их могла-таки поджидать засада, и прозвучавший в комнате на втором этаже выстрел мог оказаться просто положенной в ловушку приманкой.

– Вы тут поглядывайте все же, – сказал он. – А то мало ли что…

– Ты мной еще покомандуй, мальчишка, – проворчал Потапчук и достал из кармана пиджака плоскую круглую жестянку с леденцами, которая обычно появлялась на свет, когда его превосходительство испытывал сильные отрицательные эмоции и начинал скучать по сигарете.

Подергав закрытую калитку и экспериментальным путем установив, что, просунув руку между прутьями решетки, не может дотянуться до кнопки, отпирающей электрический замок изнутри, Глеб подпрыгнул, ухватился за похожие на наконечники копий острия и, используя завитки чугунного узора в качестве ступенек, без труда забрался наверх. Спрыгнув на влажный после недавнего дождика, курящийся на солнце теплым паром бетон, он сразу же запустил руку за левый лацкан пиджака и извлек оттуда «стечкин». Сам по себе немаленький, пистолет казался чудовищно огромным из-за надетого на ствол длинного глушителя.

– Вылитый Джеймс Бонд, – прокомментировал его действия оставшийся по ту сторону забора генерал. Похоже, настроение у него все-таки улучшилось, и Глеб понимал, почему: хозяин дома хотя бы напоследок повел себя по-человечески, добровольно сделав то, к чему Федор Филиппович явно намеревался его склонить.

Кажется, он был целиком и полностью уверен в том, что хозяин действительно отослал охрану и, убедившись, что все его козыри биты, пустил себе пулю в висок. Глеб разделял уверенность своего куратора процентов на восемьдесят, а может, и на все девяносто. Но игнорировать оставшиеся десять он не имел права и потому действовал так, словно в доме его и впрямь поджидало целое отделение автоматчиков.