– Зажигалки, Иван Сергеевич, зажигалки, – нетерпеливо повторил Пермяков. – Мы с тобой знакомы не первый год, не один пуд соли на двоих съели. Так неужели же ты думал, что я могу поверить на слово – неважно, тебе или кому-то другому?! Неужели ты вообразил, что я поленюсь изучить улики, собранные на месте преступления? Я говорю о зажигалке Шиханцова – той самой, с которой он не расставался уже лет пять. Она лежала вот здесь, прямо на этом месте, и, судя по некоторым признакам, горела до тех пор, пока в ней не кончился бензин. Закурить собирался? Возможно! Но возможно и другое. Ты ни словечком не обмолвился об отключении электроэнергии, которое произошло буквально через десять минут после того, как Шиханцов покинул здание. И представляется вполне вероятным, что зажег он ее именно в тот момент, когда погасли фонари. Зажег, чтобы в потемках не сверзиться с моста, и выронил горящую – выронил, надо полагать, потому, что умер. Электричества не было минуту или около того, и в этот коротенький промежуток времени наш приятель, очень кстати оказавшийся там, где его никто не мог увидеть, благополучно откинул копыта. Не слишком ли много совпадений для простого несчастного случая?

– Это что – выговор? Фитиль в задний проход, чтоб служба медом не казалась? – Буров подошел к Андрею Родионовичу и стал рядом, облокотившись о перила. Он был невысокого роста, худощавый, русоволосый, с располагающим, обманчиво простодушным лицом деревенского балагура и безобидного сплетника. – Не узнаю тебя, Андрей Родионович! Стареешь, что ли? Раньше, бывало, шашку наголо и марш-марш – или грудь в крестах, или голова в кустах. А теперь придираешься к каким-то мелочам, как какой-нибудь замшелый крючкотвор: зажигалка, совпадение… Да ты поставь себя на место тех, кто ведет расследование! Следов борьбы нет, свидетелей нет, мотивов нет, угроз в его адрес не поступало… А что есть, так это ночь, туман, состояние тяжелого алкогольного опьянения и вызванный оным обширный инфаркт, подтвержденный светилами отечественной патологоанатомии. И кто при таком раскладе станет глубоко копать? И что он, по-твоему, выкопает? А я тебе скажу, что. Дохлую обугленную мышь, вот что!

– Ну-ну, поспокойнее, Иван, – с легкой полуулыбкой посоветовал Пермяков. – Не кипятись, ты уже не мальчик. И побереги свои метафоры для митинга ветеранской организации.

– Метафоры… – Буров щелчком выбил из пачки сигарету и принялся ощупывать карманы в поисках зажигалки. – Метафоры, – повторил он сквозь сжимающие патентованный угольный фильтр, чересчур ровные и белые для того, чтобы быть настоящими, зубы. – Никаких метафор, Андрей Родионович. Просто ты не слишком внимательно изучил материалы дела. Или твои халдеи не обо всем тебе доложили. Дохлая мышь – это не метафора, а просто мелкий грызун, которого угораздило забраться в распределительный шкаф и замкнуть собой контакты. Такая, понимаешь ли, разновидность самодельного электрического стула…

Теперь настал черед Андрея Родионовича удивленно задирать брови.

– Мышь? Какого дьявола ей понадобилось в трансформаторной будке? И как она в шкаф залезла?

– Самая обыкновенная мышь, – прикуривая, кивнул Буров. – А что тебя удивляет? Помню, в молодости, когда с женой по съемным квартирам скитались, был у меня похожий случай. Она меня просит: духовку, мол, зажги. Ну, я открываю дверцу, а из отверстия, куда спичку подносить надо, чтоб в духовке газ загорелся, мышиная голова торчит – застряла, и ни вперед, ни назад.

– И?.. – заинтересованно скосив глаза в его сторону, спросил Пермяков.

– Ну, пока я думал, как с ней быть – сам понимаешь, и жалко бестолочь хвостатую, и духовку загаживать неохота, – она с перепугу дернулась посильнее, и поминай как звали… У меня тогда, помнится, те же вопросы возникли, что и у тебя: какого лешего она там потеряла и как туда забралась? И спросить не у кого – вчерашняя в уголек превратилась, та, моя, сбежала… Так что напрасно ты, Андрей Родионович, к мелочам цепляешься. Подавляющее большинство трагедий происходит в результате нелепейших случайностей и дурацких совпадений. Помнишь, как у американцев шатл на взлете рванул из-за того, что от обшивки кусочек отвалился? Тогда много болтали о диверсии, но это не подтвердилось. Там была обыкновенная халатность, недосмотр технического персонала. А тут даже в халатности обвинить некого: к каждой московской мыши по конвоиру не приставишь. В общем, дело еще не закрыто, иначе это был бы абсолютный рекорд скорости, хоть ты в книгу Гиннеса его заноси. Но закроют его в ближайшие дни, а возможно, что и часы. Все шито-крыто, Андрей Родионович – как говорится, комар носа не подточит.

– Н-да?

– Не «н-да», а так точно. И именно это меня сейчас больше всего беспокоит.

Откуда-то послышалось скрипучее карканье вороны. Ее хриплые крики следовали один за другим с монотонной размеренностью метронома, как будто серая королева московских помоек вообразила себя кукушкой и вздумала накуковать кому-то небывало долгий век. Налетевший ветерок снова наморщил водную гладь; плавающий торчком окурок с золотым ободком вокруг фильтра качнулся пару раз, а потом тонкая папиросная бумага расклеилась, разбухший табак неотличимо смешался с остальным мусором, а освобожденный от груза фильтр горизонтально лег на воду. Мелкая волна накрыла его бурым ивовым листом, смотреть стало не на что, и Пермяков с облегчением отвел взгляд.

– Объяснись, – потребовал он.

– Охотно, – попыхивая дымком, сказал Буров. – Следствие может думать все, что ему заблагорассудится. Но мыто с тобой знаем, что это никакой не несчастный случай, а результат чьей-то виртуозной, я бы даже сказал филигранной, работы. Согласен, иначе нам нельзя, и я погорячился, когда напомнил тебе о лихой молодости: шашки наголо и так далее. Рисковать мы теперь не имеем права, но все хорошо в меру, в том числе и осторожность, и профессионализм.

– Меру надо знать во всем, даже в чувстве меры, – иронически усмехаясь, ввернул старую английскую поговорку Андрей Родионович. – К чему это ты, не пойму.

– К тому, что мы оба хорошо знали Шиханцова, – сказал Иван Сергеевич. – Плакать о нем я не собираюсь, он был дерьмо, слизняк. Но именно потому, что он был тем, кем был, обстоятельства его смерти меня настораживают. Не вызывает сомнений, что сюда, к пруду, он забрел не просто так. Ему назначили встречу, и он не посмел проигнорировать приглашение, хотя, судя по поведению в клубе, приходить сюда не хотел – попросту говоря, боялся. Не хотел, боялся, но все-таки пришел, изрядно приняв на грудь для храбрости. Знал, что ничего хорошего его тут не ждет, но явился один, без охраны, хотя обычно даже в сортир без вооруженного до зубов эскорта не ходил.

– Намекаешь на шантаж? – хмурясь, спросил Пермяков.

– Я не намекаю, я прямо говорю: его заманили сюда шантажом. Причем шантаж был такого свойства, такой силы, что он послушно, на задних лапках, пришел туда, куда ему велели. Ночью, один, без охраны… И ведь он был не проворовавшийся завмаг, не мелкий подкаблучник, которого уличили в супружеской измене, а… Сам знаешь, кто. Чтобы так плотно его прижать, кто-то должен был очень основательно поработать и многое о нем разузнать. Ты представляешь, до чего этот работяга мог докопаться, исследуя его биографию и связи?

Андрей Родионович покашлял в кулак и демонстративно помахал ладонью перед лицом, разгоняя дым, который на самом деле вряд ли так уж сильно его беспокоил.

– Да уж, – медленно проговорил он. – А я-то, было, решил, что ты от большого ума парадоксами развлекаешься: слишком хорошо – уже нехорошо, и так далее. А дело-то и впрямь скверное. Жаль, что нельзя было просто, без затей, вышибить ему мозги.

– Что пнем по сове, что совой об пень – сове все равно, – сказал на это генерал Буров. – Если бы его пристрелили, непременно возник бы вопрос: за что? И не сегодня, так завтра какой-нибудь ретивый умник мог докопаться до правильного ответа.

– Ну да, – саркастически кривя рот, согласился Пермяков. – Поэтому Шиханцова решили убрать тихо, без кровавых луж на асфальте, мозгов на штукатурке и общественного резонанса. Поручили это дело надежному человеку, настоящему профессионалу, и тот, придумывая, как подобраться к клиенту, проделал ту же самую работу, что и твой гипотетический ретивый умник. Превосходно! Вот уж, действительно, горе от ума. Ну, и что ты в связи со всем этим предлагаешь?

– Предлагать быть проще, не изобретать велосипед и не чесать правое ухо левой рукой из-под через правое колено, полагаю, уже поздно, – в тон ему ответил Буров. Он знал, что играет с огнем, но это был тот случай, когда выбирать меньшее из зол не приходилось: слова не имели значения, важен был результат – вот именно, или пан, или пропал. – Возможно, все это не более чем наши домыслы. В конце концов, исполнитель мог использовать в качестве приманки бабу… или сам он баба, этого добра у нас в органах с давних пор хватает, и работают они, да будет тебе известно, сплошь и рядом куда эффективнее мужиков. Но гадание на кофейной гуще для нас с тобой нынче – роскошь непозволительная. Посему считаю необходимым принять превентивные меры, а именно: выяснить, кто конкретно организовал для нашего Гены Шиханцова этот несчастный случай.

– И?.. – повторил Андрей Родионович.

– Дальнейшее будет зависеть от того, что мы узнаем, – сказал Буров. – Говоря без экивоков, от личности того, на кого выйдем. Посмотрим, насколько этот человек пригоден для дальнейшего использования, и либо привлечем к работе, либо…

Он красноречиво щелкнул ногтем по тлеющему кончику сигареты, сбив пепел за перила, в канал. Белесый столбик, кувыркаясь и разваливаясь в падении на части, достиг поверхности воды, коснулся ее, мгновенно потемнел и ушел в непрозрачную глубину. Ворона коротко каркнула в последний раз и замолчала, будто поперхнувшись. Послышалось хлопанье крыльев, и Андрей Родионович краем глаза заметил темный птичий силуэт, который, поднявшись из гущи колышущихся ветвей, с обманчивой неторопливостью удалился в направлении недалекой отсюда Кольцевой.

– Черт, – сказал Андрей Родионович с досадой, – до чего же все это не вовремя! Не хочется отвлекаться на пустяки, но, видимо, ты прав: отвлечься придется, пока пустяк не перерос в неразрешимую проблему. Займись этим, Иван Сергеевич. Лично займись, чтоб никаких сомнений, чтобы наверняка…

– Уже занимаюсь, – сообщил Буров. – Думаю, результат мы получим не позднее вечера, в крайнем случае – завтрашнего утра. Ты хочешь сам принять решение?

– Нет уж, уволь, – отказался от этого предложения Пермяков. – У меня своих дел предостаточно. Это твоя епархия, тебе и карты в руки. Не могу же я, согласись, в одиночку решать все за всех! Грош цена тому руководителю, который пытается работать за подчиненных. Дело у нас общее, и я уверен, что ты выберешь оптимальный вариант, который пойдет на пользу именно делу, а не… гм… кому-то еще.

Иван Сергеевич сдержанно фыркнул.

– Об этом можешь не беспокоиться, – сказал он. – Ты сам организовал все таким образом, что личные интересы каждого из нас полностью совпадают с тем, что мы считаем интересами общества. Должен признаться, это очень удобно.

– Уж сколько лет твердили миру, что лесть гнусна, вредна…

– Да все не впрок, – подхватил Буров.

– В общем, да, – подумав секунду, согласился с классиком Пермяков.

Они немного посмеялись – два уже немолодых, отлично одетых, холеных, облеченных немалой властью господина на горбатом каменном мостике, построенном за полтора века до их появления на свет. Человека, который не сумел удержать баланс между общественным благом и личными амбициями, в результате чего поменял высокое положение заместителя министра обороны на незавидный статус плавающего в грязном канале куска мертвечины, их разговор уже не касался. О нем просто забыли, как забывают о пришедшем в окончательную негодность и выброшенном на помойку предмете. Он выполнил возложенную на него задачу; анализ его личных качеств и поведения показал, что для дальнейшего использования он непригоден, и его списали в расход, подобрав достойную замену. Говорить о нем теперь стало так же бессмысленно, как обсуждать прошлогоднюю погоду; он стал частью прошлого, а помыслы стоявших на мостике людей были устремлены в будущее, которое они твердо намеревались сделать светлым – по крайней мере, для себя.

Солнце поднималось все выше, ощутимо пригревая сквозь одежду, кроны деревьев становились зеленее, прямо на глазах теряя прозрачность, и казалось – вернее, так оно и было, – что эти два процесса тесно связаны между собой. Установить связь между набирающим силу солнечным светом и распускающимся березовым листком сумеет любой школьник, если только он не умственно отсталый. В социуме, как и в природе, все взаимосвязано; здесь тоже не бывает следствий без причин, но проследить связи между ними порою очень нелегко. Двое на мостике это умели. Более того, они могли не только отыскивать ниточки, с помощью которых управляются происходящие в мире процессы, и прослеживать их от начала до конца. Они еще умели собственноручно протягивать эти ниточки и своевременно за них дергать, направляя неповоротливую громадину государственной машины в нужную сторону.

Не покладая рук, они трудились на благо общества, которое в понимании этих людей было неотделимо от их личного блага.

– А симпатичное здесь местечко, – с благодушным видом поглядывая по сторонам, сменил тему разговора Андрей Родионович Пермяков. – Тихое, зеленое, уютное…

– Да. И укромное к тому же, – не раздумывая, добавил Иван Сергеевич Буров.

Он хорошо изучил своего старшего партнера и давно усвоил, что тот никогда и ничего не говорит просто так, ради удовольствия послушать собственный голос. Восторг Андрея Родионовича по поводу окружающего их вполне себе обыкновенного ландшафта, несомненно, имел скрытый, сугубо практический, утилитарный смысл, и Иван Сергеевич, кажется, догадывался, какой именно.

– Узнай, кто хозяин, – сказал Пермяков, и в его голосе теперь явственно угадывалась холодная сталь не подлежащего обсуждению приказа. – Нужно выработать предложение, от которого он не сможет отказаться. А я потолкую с Казначеем. Хватит уже нам общаться с призраками, пора встретиться, так сказать, во плоти.

– А не рано? – забеспокоился Буров.

– Главное, чтобы не стало поздно, – ответил Андрей Родионович и, бросив прощальный взгляд на нелепое сооружение с мачтами и бушпритом, торчащее у дальнего берега пруда, неторопливо зашагал к выходу из парка.