Глава 2

Утро выдалось хмурое – серенькое, пасмурное, с мелким дождичком, который с тупым упорством рябил воду в скопившихся за ночь на асфальте лужах. Отопление уже отключили, под одеялом было тепло и уютно; возможно, поэтому, а может быть, в силу каких-то иных, более уважительных и наукообразных причин – например, вследствие меняющегося атмосферного давления – выбраться из кровати в это утро оказалось тяжелее, чем когда бы то ни было. Глаза закрывались сами собой, и стоило векам сомкнуться, как на темном экране дремлющего сознания начинало разыгрываться очередное захватывающее действо, во сне казавшееся исполненным смысла, а в момент очередного пробуждения нелепым, ни с чем не сообразным. От этих утренних сновидений в памяти оставались лишь смутные обрывки, тающие буквально на глазах, как брошенные в таз с водой снежные комья, – какие-то массивные золотые сосуды и украшения, драгоценные камни величиной с кулак чемпиона мира по боксу, серьги, подвески и античные вазы, которые, стоило к ним приблизиться, превращались в груды пыльного, ни на что не годного хлама. Все эти сны, вне всякого сомнения, были вызваны из глубин подсознания впечатлениями вчерашнего дня. Вполне возможно, просыпаться было трудно еще и потому, что сны эти дарили смутную надежду: казалось, если поспать еще немного, хотя бы минуток пять, ответы на все вопросы придут во сне, как, по легенде, явилась Менделееву его периодическая таблица. И тогда останется лишь встать, умыться, выпить кофе и отправиться на службу, чтобы там удивить коллег готовым решением проблемы…

Никакое решение к подполковнику Ромашову во сне, естественно, не пришло, зато, поддавшись лени, он здорово проспал. В результате на работу явился с небольшим опозданием, скверно выбритым и не успевшим совершить утренний кофейный ритуал. Пить кофе ему пришлось уже в кабинете, и кофе, разумеется, был именно того качества, которого можно ожидать от напитка, приготовленного путем растворения подозрительной коричневой субстанции из жестяной банки в стакане с кипятком.

Правда, после второго стакана этой бурды, напоминавшей слабый отвар дубовой коры пополам с древесным углем, и трех-четырех выкуренных подряд сигарет в голове прояснилось, и подполковник с удивлением осознал, что впервые за последние полгода чувствует себя отлично выспавшимся, свежим и отдохнувшим. Неужто ему постоянно, изо дня в день, недоставало именно этого получаса?

Днем тучи как-то незаметно разошлись и в небе засверкало солнце – веселое, яркое, какое бывает только во второй половине апреля, когда весна наконец набирает полный ход и властно вступает в свои права. Солнечные лучи слепящими вспышками отражались в подсыхающих лужах и стеклах проезжающих по улице автомобилей. Солнце щедро золотило осевшую на окнах кабинета пыль, в которой дождик промыл массу замысловато извивающихся дорожек; косой четырехугольник яркого света пересекал заваленный бумагами стол, ложился на истертый коваными каблуками паркет и загибался на стену, немного не дотягиваясь до нижнего края деревянной рамы, в которую был заключен портрет президента. Глава государства смотрел со стены строго, без намека на улыбку – не смотрел, а прямо-таки целился, напоминая тем, кто успел об этом забыть, кем он был до того, как перебрался в Кремль.

Впрочем, толстяк, сидевший за столом напротив Ромашова, на президента не смотрел – ему, толстяку, было не до того. Он пыхтел, сопел и поминутно утирал потеющую лысину мятым носовым платком. Всякий раз, когда он взмахивал этой клетчатой тряпицей, по кабинету распространялся запах дорогой парфюмерии, да такой густой, что временами забивал даже крепкий дух переполненной пепельницы. Лысину, спереди украшенную смешным хохолком, обрамляли полуседые волосы, волнистыми локонами ниспадавшие на покатые плечи; жирное туловище было втиснуто в светлый парусиновый пиджак, под которым виднелась винно-красная шелковая рубашка с распахнутым воротом. Под рубашкой, поверх туго набитого салом кожаного мешка, заменявшего этому типу шею, был кокетливо повязан цветастый шейный платок; на пухлой, синеватой от бритья щеке виднелось некое образование, что-то среднее между родинкой и бородавкой – крупное, темно-багровое, с торчащим пучком длинных, завивающихся колечками волос. В левую глазницу была вставлена лупа, как у часовщика или ювелира, почти целиком утонувшая в жировых складках; на столе, под рукой, лежала еще одна лупа, по виду старинная и притом очень мощная, к помощи которой толстяк прибегал уже четыре раза. В коротких и толстых, поросших жесткими черными волосами пальцах толстяк сжимал некий предмет из тусклого желтого металла – совсем небольшой, сантиметра полтора в длину, немного похожий на морскую ракушку, – уже в который раз придирчиво осматривая его со всех сторон. Он занимался этим уже битых двадцать минут. Поначалу подполковник Ромашов пытался задавать ему какие-то наводящие вопросы, но толстяк не реагировал, и подполковник, смирившись с неизбежным, стал ждать. Он положил себе ждать полчаса, по истечении которых намеревался вывести посетителя из транса любыми доступными средствами, вплоть до рукоприкладства, поскольку создавалось впечатление, что посетитель способен просидеть так не один час.

О, разумеется, он был способен! В этом подполковник Ромашов не сомневался, поскольку прямо перед ним, кое-как втиснутый в узкое пространство между спинкой стула и краем стола, сидел не кто-нибудь, а сам Петр Самсонович Степаниди – один из крупнейших и наиболее авторитетных коллекционеров антиквариата, человек-легенда, в чьих жилах бурлила взрывчатая смесь греческих, кавказских и бог знает каких еще кровей. Две недели назад человека-легенду нагло обокрали, нанеся его коллекции огромный и невосполнимый (по его словам) ущерб. Такова была причина, по которой Петр Самсонович в данный момент обретался на Петровке, 38; а поскольку это был не обычный «терпило», а сам Степаниди с его многочисленными связями и знакомствами, обретался он именно в кабинете подполковника Ромашова, а не в каморке у кого-нибудь из оперов. Чему, надо добавить, подполковник вовсе не был рад…

Предмет, который с таким вниманием рассматривал, обнюхивал и разве что не пробовал на зуб многоуважаемый Петр Самсонович, представлял собой серьгу – надо понимать, золотую, хотя из-за бесчисленного множества мелких царапин золото было совсем тусклым и с виду больше напоминало дешевую латунь. В списке вещей, похищенных из квартиры Степаниди, значились три пары золотых серег. Та вещица, что в данный момент подвергалась осмотру, не очень-то подходила под данное потерпевшим описание, однако само описание было достаточно расплывчатым, и, заполучив серьгу в свое распоряжение, Ромашов решил на всякий случай предъявить ее Петру Самсоновичу, о чем, признаться, уже начал горько сожалеть. Степаниди наслаждался наблюдаемым сквозь лупу зрелищем, а Ромашов терял драгоценное время, поскольку даже без лупы видел, что серьга, хоть и очевидно ценная, Петру Самсоновичу никогда не принадлежала. Такой маститый коллекционер, как Степаниди, надо полагать, узнал бы свое имущество с первого взгляда, не прибегая к столь тщательному осмотру.

Покосившись на часы (до истечения отведенного коллекционеру на изучение серьги срока оставалось еще около шести минут), Ромашов закурил очередную сигарету и стал, скучая, наблюдать за прихотливыми извивами табачного дыма в солнечных лучах. На дым он за эти двадцать четыре минуты уже насмотрелся до тошноты, равно как и на мелкий чешуйчатый узор, созданный на оконном стекле дождем и пылью. Наконец Степаниди встрепенулся, осторожно положил серьгу на стол, вынул из глаза лупу и принялся гримасничать, разминая затекшие мускулы лица.

– Прошу меня простить, – сказал он своим высоким, как у женщины, голосом и приложил жирную короткопалую ладонь примерно к тому месту, где под могучим слоем сала должно было скрываться его сердце, – прошу меня простить, я запамятовал, как вас по батюшке?..

Запамятовать он этого не мог, поскольку никогда не знал. В силу некоторых причин подполковник Ромашов, когда это было возможно, избегал представляться незнакомым людям по имени-отчеству. Ссылка на забывчивость в данном случае являлась не чем иным, как вопросом, заданным Степаниди в соответствии с его представлениями о вежливости; сознавая это, подполковник взял себя в руки и не стал грубить, заявляя, что его имя и отчество не имеют отношения к делу.

– Иван Гермогенович, – буркнул он, уже в который раз испытав не самые добрые чувства по отношению к своим покойным деду и бабке, которые не сумели придумать для сына лучшего имени.

Степаниди несуразное отчество подполковника Ромашова привело в необъяснимый, но явный восторг. Весь засияв, как внезапно включившийся в непроглядной тьме зенитный прожектор, толстяк вскочил, обеими руками схватил лежавшую на столе ладонь подполковника и сердечно потряс ее раньше, чем Ромашов успел этому хоть как-то воспрепятствовать. Освободившись, подполковник украдкой вытер руку о брюки – ладони у коллекционера оказались скользкими и липкими от пота.

– Иван Гермогенович, – с удовольствием, будто смакуя, повторил Степаниди. – Очень, очень приятно!

Ромашов наконец сообразил, чем вызван столь бурный восторг коллекционера. Нетрадиционное отчество подполковника милиции Ромашова, видимо, заставило толстяка думать, что он имеет дело не с обычным ментом, а с потомком старинного, интеллигентного, а может быть, даже и дворянского рода – наследником вековых традиций московской профессуры, адвокатуры или, к примеру, царского офицерства. Почему этот жиртрест не предположил, что подполковник Ромашов продолжает традиции, скажем, российской жандармерии, оставалось только гадать; наверное, видеть в Ромашове родственную душу ему было приятнее, чем общаться с обыкновенным долдоном в пуговицах.

– А скажите, если не секрет, глубокоуважаемый Иван Гермогенович, – вновь усаживаясь на недовольно скрипнувший стул, с сердечностью, которая косвенно подтверждала догадку подполковника, продолжал Степаниди, – каким путем попал к вам этот бесценный раритет?

Подполковник деликатно выдул дым в сторонку и ввинтил окурок в переполненную пепельницу.

– Прошу меня простить, уважаемый Петр Самсонович, – произнес он, безотчетно копируя манеру речи собеседника, – но вынужден напомнить, что… э… ну, словом, вопросы здесь задаю я. Я с удовольствием удовлетворю ваше любопытство, но дело – прежде всего. Итак, эта серьга из вашей коллекции?

– Нет, что вы! – воскликнул Степаниди с таким испугом, словно Ромашов попытался обвинить его в ограблении Алмазного фонда. – Как вы могли подумать?!

«Головой», – хотел ответить Ромашов, но, естественно, промолчал.

– Нет, – повторил коллекционер, – разумеется, нет. Однозначно и категорически. Мне казалось, я дал вашим людям вполне исчерпывающее описание…

– Возможно, оно выглядит таким для эксперта в данной области, – самым корректным тоном, на какой был способен, возразил Ромашов. – Но вы должны сделать скидку на нашу неосведомленность…

– Понимаю, понимаю, – с готовностью согласился толстяк. – Так вы не эксперт? Надо же, а мне почему-то казалось… Впрочем, это не суть важно. Важно, дорогой Иван Гермогенович, что перед нами сейчас находится воистину бесценная вещь! Поверьте, если бы не строгость моих моральных принципов, мне было бы трудно устоять перед искушением… э, ну… в общем, сказать, что это мое.

Ромашов сумел сдержать ироничную улыбку. Строгость принципов… Ха! Держи карман шире. Да кто бы тебе поверил?

– Фантастика! – продолжал Степаниди, осторожно беря серьгу двумя пальцами и любуясь ею – на сей раз, для разнообразия, невооруженным глазом. – Ума не приложу, как она могла попасть к вам…

Ромашов потеребил кончик носа, прикидывая, стоит ли откровенничать с этим типом. Он решил, что стоит: все эти коллекционеры, торговцы антиквариатом и ювелиры одним миром мазаны, все не прочь при случае обойти закон, и эта история, будучи правильно преподнесенной, послужит толстяку неплохим уроком на будущее. Так сказать, укрепит его хваленые моральные принципы… Тем более что процедура, в результате которой серьга попала на Петровку, была стандартная, хорошо знакомая всякому, кто имел отношение к купле-продаже антиквариата.

– Попала эта вещица к нам очень просто, – сказал он, наконец преодолев искушение закурить еще одну сигарету. – Ее пытались сдать в антикварный магазин. Владелец магазина, поставленный в известность о приключившейся с вами неприятности, позвонил нам, поскольку данный предмет показался ему весьма ценным и… э… ну, словом, по-настоящему старым.

– Xa! – отреагировал Петр Самсонович. – Ха-ха!

– Мы задержали человека, пытавшегося продать серьгу, до выяснения обстоятельств, – закончил Ромашов, – и допросили.

– И что он вам сказал? – иронически поинтересовался Степаниди.

– Что эта серьга принадлежала его бабке, – сообщил Ромашов. – Вторая-де потерялась много лет назад, а эта хранилась дома как семейная реликвия…

– Ха! – опять воскликнул Степаниди. – А как звали его бабку, вы не спросили?

– Не уверен, что это имеет отношение к делу, – осторожно заметил подполковник Ромашов.

– Еще как имеет! – заверил его коллекционер. – Судя по этому предмету, – он снова схватил со стола серьгу и повертел ее перед глазами, – судя по этой семейной реликвии, бабку вашего задержанного вполне могли звать Еленой Прекрасной.

– Простите? – механически переспросил подполковник.

В первый момент он действительно не понял, что имеет в виду собеседник. Это имя – Елена Прекрасная – вызвало у него ассоциации с народными сказками о Василисе Премудрой, Марье-Искуснице и тому подобных персонажах, вплоть до Царевны-Лягушки. Слова Степаниди прозвучали как неуместная шутка, и Ромашов не раздражился лишь потому, что давно усвоил: чувство юмора у каждого свое, и то, что кому-то кажется весьма остроумным высказыванием, собеседнику зачастую представляется бессмысленным набором слов. Ему самому не раз доводилось растолковывать друзьям и знакомым – неглупым, наделенным чувством юмора людям – смысл своих собственных шуток. Они, эти шутки, не были ни чересчур плоскими, ни, наоборот, слишком сложными для восприятия; они просто отражали свойственный Ромашову склад ума, который не всегда был таким же, как у его слушателей. Профессиональный юмор милиционеров наверняка покажется профессору филологии грубым и циничным; ботанику ни за что не понять, в чем соль анекдотов, которыми обмениваются за столом ученые-физики, а уж о том, как шутят врачи, лучше вообще не вспоминать. Перед Ромашовым в данный момент сидел коллекционер антиквариата – человек, дела и мысли которого находились далеко за пределами сферы профессиональных интересов подполковника. И, коль скоро этот тип начал шутить на узкоспециальные темы, определенное недопонимание со стороны Ромашова было, можно сказать, неизбежно…

Степаниди, явно ожидавший совсем иной реакции на свое эмоциональное заявление, посмотрел на подполковника с нескрываемым удивлением, а потом, видимо что-то сообразив, утвердительно кивнул.

– Елена Прекрасная, – повторил он. – Дочь Зевса и Леды, жена царя Спарты Менелая, славившаяся красотой. Похищение ее Парисом послужило поводом к началу Троянской войны.

– Ах да, – припомнил Ромашов.

Представление о Троянской войне у него было самое общее и притом довольно-таки расплывчатое. Ну, Елена, яблоко раздора, троянский конь… Надо же, дочь Зевса! Ну и что?

– Что ж, – сказал он, решив оставить в стороне древних греков и их сложные взаимоотношения с богами Олимпа, – поскольку серьга не ваша, вопросов больше нет. Подпишите, пожалуйста, протокол.

Он перевернул бланк протокола, чтобы Степаниди мог прочесть его и подписать, и через стол подвинул бумагу к посетителю. Петр Самсонович, однако, не стал ничего подписывать. Он сидел неподвижно, уставившись на подполковника Ромашова с таким видом, словно тот у него на глазах только что превратился в чудище морское или отрастил вторую голову. У толстяка даже рот приоткрылся от изумления, так что стало видно, как там, в глубине, поблескивает надетая на коренной зуб платиновая коронка.

– В чем дело? – больше не скрывая нетерпения, поинтересовался Ромашов. – Что-нибудь не так?

– Вы что, не поняли? – тихим голосом спросил Степаниди. – Ах, Иван Гермогенович, да как же можно?! Это же сенсация! Настоящее открытие! Возможно, вам удалось раскрыть преступление века! Эта серьга… Неужели вы не понимаете? Когда родился Иисус Христос, этой серьге было уже без малого полторы тысячи лет!

– Как вы сказали? – опешил Ромашов.

– Я датирую ее тринадцатым или двенадцатым веком до нашей эры, – заявил Степаниди. – Возможно, специалист сумел бы определить возраст точнее, но несомненно одно: данный предмет принадлежит к малоазийской культуре античного периода – вероятнее всего, лидийской. Очень похожие серьги находили во время раскопок на холме Гиссарлык…

– Гиссарлык?

– В развалинах древней Трои, – уточнил Степаниди. – Эта вещица бесценна, Иван Гермогенович. Так что на вашем месте я бы более внимательно изучил генеалогическое древо человека, который пытался обменять ее на рубли…

* * *

Кофе был не то чтобы совсем плохой, но безнадежно далекий от того, что Глеб Сиверов привык называть хорошим. Напиток подали в белой цилиндрической чашке, он даже имел приятный аромат. Местечко, в котором готовили и подавали этот напиток, тоже оказалось вполне уютным, особенно если не принимать во внимание копии голландских натюрмортов, которыми были украшены гладкие кремовые стены, понизу обшитые темными деревянными панелями. Было видно, что создателю этих копий сплошь и рядом приходилось заменять мастерство усердием, черпая творческое вдохновение в суровой необходимости отработать полученный аванс. Если бы Глеб заранее знал об этих сомнительных украшениях, он постарался бы назначить встречу в каком-нибудь другом месте. А то сейчас придет, и начнется: ах, какие шедевры! Вы, наверное, нарочно пригласили меня именно сюда? Хотели, наверное, сделать приятное, порадовать, доставить, так сказать, эстетическое наслаждение?.. Что ж, вам это удалось! Поздравляю, ваше чувство прекрасного прогрессирует на глазах. Вы еще не начали коллекционировать рисунки на стенах общественных туалетов?

Пригубив кофе, Слепой снова попытался угадать, что послужило причиной вчерашнего телефонного звонка. Вряд ли Ирина Константиновна Андронова позвонила только потому, что ей наскучило вращаться в кругах музейных работников, коллекционеров и галерейщиков и захотелось пообщаться с «охотником за головами», каким она представляла себе Слепого с самой первой их встречи. Выбор места для этого свидания Ирина Константиновна оставила на его усмотрение, ограничившись перечислением заведений, которые, по ее мнению, для этого решительно не подходили. Все названные ею места, насколько было известно Сиверову, частенько посещались все теми же художниками, владельцами галерей, коллекционерами и прочими представителями богемы. Следовательно, Ирина Андронова не хотела, чтобы знакомые видели ее в компании Сиверова. А поскольку Глеб, как правило, выглядел вполне прилично, не носил на лбу рогов, а на плечах – погон с синими просветами и вполне мог бы сойти если не за кавалера, то хотя бы просто за хорошего знакомого, можно было предположить, что разговор пойдет о весьма щекотливом деле и не предназначен для чужих ушей. Дело, заставившее Ирину Константиновну вспомнить телефонный номер Слепого, судя по всему, находилось в точке пересечения их профессиональных интересов – ее, знаменитого на обе столицы искусствоведа и признанного эксперта в вопросах живописи, и его – меткого стрелка, агента ФСБ, «охотника за головами»…