– Приготовьте письмо к капитану Фернандесу, – говорит, наконец, Фидель. – Пусть едет.

Через пять минут “джип” с погашенными фарами пробирается по шоссе».

Очень многое поместилось в этой паузе.

Через много лет, вспоминая этот эпизод, Тимур расскажет: ему показалось, что Фидель ожидал другого – что корреспондент «Правды» попросит разрешения остаться, сопровождать его, «команданте», великого вождя революции, везде и всюду, стать его тенью и его летописцем.

Но молодой Тимур попросил другое: с пистолетом и редакционным удостоверением поехать прямо на войну. Как когда-то его отец – в осажденном немцами Киеве.

С тех пор, считает Ариадна Павловна, между ними установилась некая прохладная атмосфера. Никакого интервью, газетного очерка о Фиделе Тимур Гайдар так никогда и не напишет.

А вот с его братом, Раулем Кастро, у Тимура были очень дружеские, близкие отношения. Дружили даже семьями, часто общались. И недаром, когда в начале двухтысячных к власти на Кубе пришел Рауль Кастро и запахло «кубинской перестройкой», Егор Гайдар сказал вдруг задумчиво кому-то из своих близких друзей: «Надо бы поразмыслить о реформировании кубинской экономики. О том, как из классического социализма сделать что-то приемлемое».

О том, что делал Тимур на Кубе, в узких московских писательских кругах ходило немало легенд и слухов. Отчасти в этом виноват сам Тимур, человек лихой, пылкий, душа любой компании, порой склонный и к широким жестам, и эффектным словам. На одной из дружеских посиделок он как-то обмолвился, что на самом деле не просто писал репортажи с Кубы, а выполнял важное задание. (Приводим это свидетельство со слов Андрея Максимова, сына поэта Марка Максимова, ну а то, что такие слухи и легенды имели место, могут подтвердить и другие люди, еще ныне живущие.) Таким образом, писатели, друзья Тимура, были абсолютно уверены, что их друг не просто военный журналист.

Что именно стояло за этой как бы случайно оброненной фразой, – со стопроцентной уверенностью сказать сегодня нельзя. Документы закрыты, семья Тимура о таких подвигах папы и деда никогда даже не слышала и абсолютно их отрицает, поэтому придется и нам поневоле оставаться в поле предположений. Но вот одна любопытная деталь.

В 1984 году в родном Воениздате, через двадцать с лишним лет после Карибского кризиса, Тимур переиздал свою книгу «Из Гаваны по телефону» – но с некоторыми добавлениями. Немного подсократив и отредактировав свои ежедневные корреспонденции в «Правду», он сделал из них как бы приложение к той документальной повести, изданной в конце 1960-х.

Бонус-трек, как сказали бы сейчас. Живые документы эпохи.

Так вот в этом приложении, среди официальной хроники («…Вчера вечером в международном аэропорту Гаваны приземлился самолет ИЛ-18, на борту которого прибыл первый заместитель Председателя Совета Министров СССР, член Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян…»), среди нехитрых репортерских зарисовок («…они еще раз крепко обнялись, широкоплечий сибиряк ефрейтор Николай Зайков и смуглый кубинец Армандо Сьерра»), встречается вдруг такая странная корреспонденция, сильно выпадающая из всего остального материала – и стилистически, и фактически.

Тимур в ней пишет о том, что предшествовало Карибскому кризису. США готовили атаку на Кубу уже не силами «повстанцев», то есть эмигрантов, бежавших от Кастро, а силами своих собственных военно-морских и сухопутных подразделений.

Это обвинение – войска США хотели высадиться на Кубу, то есть готовили настоящую войну – не раз звучало тогда в советской прессе. Звучало, да – но мало ли в чем обвиняли американцев советские пропагандисты.

Однако у Тимура в 1984 году идея эта вдруг обрастает удивительной конкретикой:

«…К вторжению на Кубу предполагалось привлечь 5 дивизий: воздушно-десантную из состава 18-го корпуса ВВС, одну танковую, одну пехотную и две дивизии морской пехоты. Военно-воздушные силы должны были нанести массированные удары по береговой обороне Кубы, по ее аэродромам и обеспечить прикрытие с воздуха десантируемых войск. Военно-морские силы – обеспечить транспортировку дивизий к побережью острова, осуществить огневую поддержку высадки. Кроме того, на них возлагалась задача установления морской блокады Кубы.

В штате Флорида, неподалеку от Майами, в военной базе США Хомстед созданы два передовых командных пункта. Один из них – “Атлант Авдон” – руководит высаживающимися на Кубе войсками. Его возглавляет генерал Герберт Пауэлл. Второй – “Атлант Форвард” – руководит соединениями авиации. Здесь находится генерал Уолтер Свейн.

Немаловажная роль отводилась Гуантанамо – военной базе США на территории Кубы. Гарнизон базы был значительно увеличен за счет контингентов морской пехоты. На базу переброшены танки – их стало здесь до 150, и самолеты – до 120. Семьи военнослужащих – 2700 человек – эвакуированы из Гуантанамо в США… Продолжительность операции – до 30 дней, предполагаемые потери в личном составе американских вооруженных сил – до 5 тысяч человек…»

Ничего подобного в дни кубинских событий советские СМИ, разумеется, не писали и не передавали – все эти сведения носили характер исключительно конкретных разведданных.

«Помню, что читал этот “сценарий” поздним вечером, жена и сын мирно спали, – продолжает в книге Тимур Гайдар, – а мне, конечно, не спалось. Загорелся красный огонек. Аппарат зажужжал, по бумажной ленте забарабанили молоточки (аппарат назывался «телетайп». – А. К., Б. М.). “Ке таль?” – откликнулся дежурный на узле связи. “Как дела?” – “Хорошо, – ответил я. – Передам материал в Москву”. – “Готовы!”

И в редакцию “Правды” пошла информация о том, что в Гаване скоро состоится премьера пьесы “Васса Железнова” в постановке аргентинского режиссера Нестора Раймонди…

Об остальном в Москве те, кому положено, знают и сами».

В этом кусочке Тимур делает массу оговорок и ссылок: «…кое-что просачивалось в американскую печать, кое-что стало известно позже, когда был рассекречен ряд документов, появились воспоминания американских генералов…», он ссылается на конкретную (с датой) публикацию в газете «US News & World Report», однако внимательному читателю совершенно очевидно: автор этих строк тогда, в 1961–1963 годах, имел полный доступ к совершенно секретной военной информации, и не скрывает этого.

Но кем бы ни был Тимур в те годы на Кубе, просто журналистом или журналистом, которому доверялись какие-то важные переговоры (и соответственно, секреты), нам сейчас интересно другое.

Что тогда было важно для его сына, Егора? Что он запомнил?

Да, конечно, он запомнил все это – своей детской памятью (а она у него оказалась, как потом станет понятно, совершенно особым инструментом): яркие краски, зелень камышей, запах моря. Запомнил удивительно веселых красивых людей, которых было много рядом с его отцом, – кубинцев, англичан, чехов. Атмосферу особого праздника, праздника великих событий, которую нельзя не почувствовать даже ребенку.

Великими переменами бредили все вокруг, и для шестилетнего человека это не могло не стать главным впечатлением, может быть, даже более ярким, чем крокодилы, море и прыжки в бассейне с вышки.

Остро ощутил он и сам Карибский кризис (который в Штатах называли «кубинским»), ощутил особую тревогу взрослых, которые с волнением и даже страхом говорили о близкой угрозе ядерной войны. Детская память у всех устроена по-разному, но для маленького Егора Гайдара тема «ядерной угрозы» никогда не была формальным штампом советской идеологии. Он эту угрозу ощущал остро, писал о ней всерьез, и даже много работал (в разные годы жизни по-разному), чтобы ее предотвратить.

Есть еще одна семейная легенда, которая родилась из рассказов Ариадны Павловны. Ее до сих пор с улыбкой пересказывают внуки. Город гудит. Военные самолеты барражируют над Гаваной. Военные американские корабли на рейде видны невооруженным глазом. Все говорят об угрозе ядерной войны. Тимура нет, он на работе. Ариадна, понимая, что ядерный удар, или даже просто артиллерийская бомбардировка Гаваны – вещь абсолютно реальная, лихорадочно думает, что ей делать с ребенком, куда в этом случае бежать. Ведь будет не просто взрыв, а взрыв мощный и, возможно, радиоактивный. Наконец она открывает холодильник и задумчиво смотрит внутрь его. Все-таки железный ящик. Настоящий железный ящик. Если Егорка согнется, он влезет…

В дальнейшем этот эпизод станет темой в семейной мифологии. Мол, Егор сам часто открывал холодильник и в условиях карибской жары доставал из морозилки снег, повторяя про себя: хочу снег, хочу в Москву. Мол, идея про «спрятаться в холодильнике» если и была высказана, то в шутку.

Но – так или иначе – хорошо, что тема ядерной угрозы превратилась в итоге в иронический семейный фольклор.

Куба – это еще и столкновение очень памятливого, очень глубокого и эмоционального мальчика с другим, не советским миром. С миром, который устроен иначе. Как вспоминала Ариадна Павловна, и здания, и дороги, построенные американцами, были еще во всей красе, новенькие, целые. И машины были новые, американские. И в целом – внешний вид западной страны, западного курорта. Как устроен «другой мир» – на материальном уровне, на уровне визуальном, цвета, запаха, рисунка – Егор Гайдар усвоил очень рано. Хотя Куба в те годы была уже далеко не «западной страной», Егору хватило и этого флера воспоминаний, разлитого в воздухе.

Ему было потом с чем сравнивать.

Ну и наконец, сам образ отца. Наверное, там, на Кубе, он проявился наиболее четко и объемно. Как никогда потом.

Отец много работал – причем, что важно, непосредственно на глазах семьи. Тимур Гайдар сочинял и диктовал статьи для «Правды» по телефону. Если телефонная связь была плохая и сдать статью в номер он физически не успевал – швырял со всего размаха телефонной трубкой об стену. Наверное, сначала Егор пугался, а потом смеялся. Вместе со всеми. Эти статьи, этот язык советского газетчика, который укладывал важнейшие мировые события (Карибский кризис, и все, ему предшествовавшее) в четкие сухие абзацы – все это тоже было необыкновенно важно. Это был яркий пример участия человека в истории.

После Карибского кризиса Тимура отозвали, но в Москве они прожили всего два года. Затем новая длительная командировка – в Белград, снова собственным корреспондентом «Правды».

В 1968 году Егору было уже двенадцать лет. К тому времени они с отцом и матерью находились в Белграде два года.

В своей биографии он, уже вполне взрослый, напишет: «Веду семейный бюджет с 11 лет».

Это правда. В одиннадцать лет он заметил, с каким трудом даются отцу финансовые отчеты о работе корпункта «Правды», которые он должен был высылать в редакцию ежемесячно. Туда входили и телефонные счета, и представительские расходы, и плата за аренду квартиры, и многое другое.

Родители – Тимур и Ариадна (Тимур всю жизнь звал ее Ридой, как и было заведено в семье Бажовых) – стали из-за этого даже слегка ссориться. Тимура Аркадьевича невероятно бесила вся эта «копеечная» бухгалтерия, вся эта казенная процедура. Да, он умел и зарабатывать, и тратить деньги, но составлять финансовые отчеты ему не нравилось, жена тоже была от этого не в восторге. И вдруг их одиннадцатилетний сын предложил: «Давайте я это буду делать».

Вслед за финансовыми отчетами наступил следующий этап: и Егор спокойно подсчитал, какие деньги и на что может тратить их семья ежемесячно, не залезая в долги. Он дал им бумажку с цифрами – все было как на ладони.

Родители были потрясены.

Вообще здесь, в Югославии, Егор многому научился. Сербские мальчишки были довольно задиристыми, спуску «чужим» не давали, и Егор научился себя защищать вместе с другими пацанами из «русской», то есть посольской, школы.

Он самостоятельно пошел на курсы английского и вскоре начал читать по-английски уже не только художественные, но и научные (в частности, экономические) книги.

Егор прочел многое из того, что в книжных магазинах в Белграде продавалось – а в Москве нет.

Он продвинулся в тренировке своей юношеской «гиперпамяти», запоминая все – от шахматных партий до страноведческой статистики и исторических фактов. Его голова почти лопалась от разнообразных сведений, которые он поглощал, как машина.

Было еще одно обстоятельство, о котором скромно и как бы между прочим упоминает Ариадна Павловна в фильме «Долгое время»: это быт. Белградский быт.

Этим коротким словом обозначалось в советском языке слишком многое, практически весь горизонт обычной жизни, доступный любому нормальному человеку: еда, питье, одежда, обувь, жилищное положение, мебель, автомобили, сигареты, медицинские услуги и лекарства, оправы очков, бытовая техника, радиоприборы, словом, все, что видел глаз, ощущала рука и нюхал нос.

Все это в СССР и в 1960-е оставалось довольно скудным, не предполагающим большого выбора, а то и просто «дефицитным».

Ариадна Павловна вспоминает, с каким чувством смотрела на платья, выставленные в белградских витринах, на женские туфли (которые подходили по цвету к сумке). Для многих советских женщин эти витрины были потрясением, да и на десятки сортов колбас, которые были доступны тут каждому, смотрела тоже – всего этого в СССР она никогда не видела вообще.

Каждый, кто пересекал границу СССР в те годы, не мог не задать себе этот вопрос: в чем же дело?

Почему в Югославии, в Польше, в ГДР, даже в Болгарии и Румынии этот самый «быт» и выглядит, и пахнет совсем по-другому? Что с нами не так, в конце-то концов?

Но в отличие от взрослых, которые вынуждены были оставлять вопросы без ответа или пользоваться какими-то расхожими стереотипами времен холодной войны, Егор мог задуматься об этих различиях уже более глубоко. Используя свой «углубленный английский», он прочел в Югославии первые классические труды по экономике. Прочел Адама Смита, например.

Ну и наконец, еще один важный опыт, вывезенный семьей из Белграда 1968 года: опыт резко изменившейся политической ситуации. Опыт кризиса. После августовского вторжения СССР в Чехословакию изменилось отношение к советским, изменилось отношение к стране.

Если до августа 1968 года советским людям улыбались, им были всюду рады, их всюду приглашали как братьев по социализму, как представителей народа-победителя, то после Праги эмоции стали совсем иными. Гайдары не могли не почувствовать это, даже на уровне обычных уличных продавцов, соседей, прохожих, друзей. Это было больно. И заставляло задуматься.

Тимур как человек глубокий, начитанный, склонный к анализу и интеллектуальному поиску, пытался разобраться в уроках «югославского социализма» с рыночным уклоном, «югославского самоуправления», бывшего тогда в моде. Он читал статьи и книги (оба, и отец и сын, неплохо говорили и читали на сербском), обсуждал все это – в каких-то пределах – со своим сыном.

Но после 1968-го весь этот чаемый поворот к «социализму с человеческим лицом» стал уже невозможен в СССР. И об этом они говорили тоже.

Стало понятно – пора возвращаться в Москву.

Глядя на Егора и думая о возвращении, и отец, и мать, скорее всего, вздыхали про себя с некоторым облегчением. Юный человек должен расти все-таки не в искусственной среде (какой была советская колония в любой стране), а в естественной. Просто ходить по улицам, приглашать в гости друзей, чувствовать вокруг себя родной город, учиться самостоятельным поступкам и решениям в самой что ни на есть гуще московской жизни.

Для Егора, книжного мальчика – это было вдвойне актуально.

Поразительную историю рассказывает мать Егора Ариадна Павловна в документальном фильме «Долгое время». Когда сыну должно было исполниться тринадцать лет, Тимур Гайдар спросил его: скажи, Егор, что же тебе подарить на день рождения?

Ответ мог быть любым: путешествие, велосипед, удочка, мяч, просто карманные деньги в каком-то приличном количестве, чтобы девушку сводить в кино – ну, о чем мечтает парень в этом возрасте?

Егор ответил: «Папа, я хочу, чтобы ты разрешил мне читать книги, которые стоят у тебя во втором ряду».

Как и многие другие реалии советской жизни, ответ этот сегодня нуждается в подробной расшифровке.

Да, конечно, вы правильно догадались: это были самиздат, тамиздат, запрещенная литература. Но как в принципе это было устроено?

Книжные шкафы, книжные полки были главным украшением любой советской квартиры, вокруг них порой создавалось все остальное, весь остальной бытовой уют.

Богатые наследственные библиотеки существовали не у многих, поэтому заполнить эти шкафы и полки было не простой задачей. Основу библиотеки всегда составляли собрания сочинений, так называемые «подписные издания» (Гоголь, Шекспир, Лев Толстой, Эрнест Хемингуэй, Сергей Есенин, Томас Манн). Работая в «Правде», Тимур мог на все это подписаться, не стоя в очереди с ночи до утра в книжном магазине и не утруждая себя обменом или денежными расчетами с книжными «жучками» – то есть книжными спекулянтами, которые тоже страстно любили книги, но имели с этого в той брежневской Москве неплохой профит.