ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТРЕБУЕТСЯ МОЗГ

Вчера… Вчера примерно в это же время, а может быть и того раньше – второй день просыпаюсь ни свет ни заря – я увидел на берегу девушку. Точнее не на берегу, а на причале Умберто Первого. Так правильно, и звучит, наверняка обратили внимание, очень достойно, весомо, хотя, поверьте опытному человеку – берег берегом. Не самое, на мой взгляд, заслуживающее упоминания место, если не принимать во внимание, что именно там пришвартована лодка вашего покорного слуги. И совсем уже не вяжется с ним имя короля – щедрого, храброго, целеустремленного, правившего Италией в конце девятнадцатого века. Кстати, это на него – на Умберто Первого – в Неаполе бросился с кухонным ножем повар – анархист. Да вот незадача – попал в премьер-министра. Понимаю, стрелял бы. Ну промахнулся, с кем не бывает. А тут – с ножем. И попал в другого… Перепутал… И что делало с людьми отсутствие цифровых камер? Великая жизнь была спасена неспешностью поступи технического прогресса. А может быть, все дело в Италии? Каждый день, проверяя в ресторанах сдачу, нахожу, что эту страну населяют великие путаники.

Начатое в Неаполе, все-таки довели до конца, но только через двадцать два года, в одна тысяча девятисотом. Где – не скажу, не помню. Да и неважно это, раз получилось… На сей раз авторы покушения не полагались ни на поваров, ни на кухонную утварь: выстрелили из пистолета три раза в упор – и всё. Попали в того, в кого просили попасть. Кто стрелял? Не каждый экскурсовод сходу ответит. А вот неудачника повара Джаванно Пассаннанте итальянцы не забывают. Даже мозг его сберегли, плавает себе до сих пор в формалине в какой-то посудине. Говорят, недавно мэрия его маленькой родины вытребовала эту посудину из римского Музея криминалистики. Отцы города убеждены, что экпонат привлечет к себе толпы туристов. Совершенно с ними согласен: чего не хватает туристам, так это мозгов.

ПЕЙЗАНКА

Девушку нельзя было не заметить. Она вышагивала, как автомат, раз за разом повторяя строго заведенный порядок: пять шагов в одну сторону, разворот на месте, еще пять в другую, разворот. Все это босиком. Я считал, а она ходила. Молча, сосредоточено, туда-сюда. Если бы не наушник с микрофоном, при всей своей миниатюрности неказисто громоздкий для изящного ушка, можно было бы предположить, что девушка про себя репетирует гневную речь, сулящую собеседнику трудно, в мучениях провести скупые минуты оставшейся жизни. Отчего-то вспомнилось давнишнее, из обрушенной жизни, партсобрание и симпатичная, глазастенькая молоденькая дура, настучавшая на мужа, будто он обозвал тещу толстожопой тварью при том, что та – ветеран труда, орденоносец и одна, без мужа, подняла четверых детей. И юбки, между прочим, покупает сорок четвертого размера, это – к жопе… В такт резкой отповеди «хамству в быту» она молотила маленьким кулачком в раскрытую ладонь, а когда закончила, то костяшки на ее правой руке горели ярче чем щеки.

«Комиссарское племя, – пришло мне тогда на ум чужое определение. Чужое и чуждое по настроению, по интонации. – Странно, что расстрелять мужика не требует. Главное, чтобы завтра руки на себя бы не наложила, узнав, что по ее дури мужу трехмесячную стажировку в Британском суде зарубили…»

С учетом опыта прожитых лет, думаю, хуже всех на следующий день пришлось ее маме.

Объект моего нынешнего наблюдения попеременно то хмурил брови, то прищуривался недобро, потом глаза неожиданно широко распахивались, а губы, чуть полноватые для тонко вылепленного лица, наоборот – плотно сжимались. Трудно было представить себе больше внешних несоответствий лекалу, по которому родной советкий кинематограф выпилил в моем мозгу образ женщины – комиссара, однако лишенная предрассудков услужливая фантазия легко упаковала стройную фигурку в хром, подпоясала широким ремнем, перетянула грудь портупеей. Стильно: кожан вышел от Армани, сапоги о Эрме. Что поделаешь: какое время – такие и комиссары. А вот косынка оказалась совершенно лишней, неуместной, перебор. Я ее стер мгновенно, еще завязаться не успела, и упрекнул фантазию во вредительстве – такие раскошные волосы нельзя прятать, грех. Тем более, что в душу мою ниоткуда проникла уверенность, что темно каштановый с медным отливом – родной цвет. Спросите – а разница есть? Не отвечу. Одно знаю: на подушке они бы выглядели бесподобно, просто потрясно, нет у меня других слов. Образов, увы, тоже – годы берут свое и требуют экономить время.

«Что это на уме у нас, смелый парень? – постукивает в моей голове науке неведомое передающее устройство, я его называю «дятлинг». – Последняя твоя пассия, из сверстниц, если бы разметала по подушке прическу, могла бы и не собрать…»

Я представил себе, как улыбалась бы девушка, слушая мои бессвязные бредни, и подумал, что хотел бы эту улыбку видеть. А еще – «Ну же, господа подержанные и траченые молью эротоманы!» – здорово было бы провести ладонью по этим волосам, разбросанным по подушке, потом поднести к лицу…

«Какое там «комиссарское племя»?! Пейзанка…»

Девушка остановилась напротив моей лодки, лицо повернуто в мою сторону, и я, грешным делом, подумал, что сейчас она улыбнется, а мне на старости лет не останется ничего иного, как уверовать в Господа, что, признаюсь, было бы крайне обременительно для нас обоих… Дальше и в самом деле произошла удивительная метаморфоза. Увы, не та, о которой я грезил. Девушка выхватила из кармана широкой цветастой юбки телефон – по-видимому «хэндс фри» забастовал или просто решил уйти в сторону от накаляющеяся обстановки – и неожиданно сдержанным тоном, но явно на пределе, внятно выговорила в микрофон, поднесенный к самым губам: «Убирайся из моей жизни, Бобан! Только попробуй отключиться…»

«Во как?! – ахнул я про себя. – Вот это по-нашему, по-русски!»

У девушки был легкий, едва заметный акцент, скорее всего польский, а может быть так «мягко» по-русски говорят где-нибудь на Львовщине или в Закарпатье – я, правда, не замечал, но это еще ничего не значит. Кстати сказать, ни по лицу, ни по одежде не подумал бы, что соотечественница… И эти разноцветные ногти на правой руке… Почему для среднего пальца она выбрала желтый? По-моему, не очень политкорректно.

В этот момент наши взгляды пересеклись.

– Вас это тоже касается! – получил я в свой адрес все в той же тональности.

«И неплохой английский, явно не школьный, легко перешла, без запинки…»

Также естественно девушка вернулась к родной речи:

– Гондон мальтийский!

Было ясно, что плотина не просто дала течь – рухнула, и притом сразу, до основания.

Я все еще по инерции улыбался – с возрастом все реакции замедляются, – когда телефон с обидно невыразительным для производителя стуком врезался в борт моей яхты и завершил свои земные часы серией внятных всплесков.

«Соединяем людей… ценой собственного разъединения!»

А может быть и не «Нокия». Честно говоря, не успел рассмотреть.

«Неудачно бросила: отскочил бы назад, на причал – «симку» удалось бы спасти Боже, какая же здесь грязь после шторма… – я невольно поморщился, глянув за борт, и подумал уже о телефоне: – Неудачно попал».

Наверное, в такой воде мучали в бочке Человека-Амфибию в застенках Буенос-Айреса. Вспомнилось, с каким трудом, чтобы не опозориться на весь двор, я сдерживал слезы сочувствия к Ихтиандру, любви к Гуттиэре и ненависти к Зурите. Весь кинотеатр страдал вместе со мной, даже на «Трех мушкетерах» такого не было, когда умирала отравленная Констанция. Во французской версии ее называли Констанц, если кому-то важны детали.

Не так давно совершенно случайно пересмотрел «Человека- Амфибию». По-моему, фильм показали по разу на каждом канале, что могло означать юбилей кого-то из снимавшихся в этой ленте корифеев советского кинематографа, самого фильма или детское увлечение Беляевым кого-то из нынешних первых мужей государства, кого-то из двух. Сегодня я думаю, что Ихтиандр не так уж сильно и пострадал – отправился себе на вечный нерест в морские дали, от людей подальше, и все. Сегодня я завидую такой судьбе.

– Черт! Черт! – девушка со всей силы впечатала в камень босую ногу.

Я невольно охнул, по низу живота полоснула судорога. Со мной такое бывает, когда, к примеру, смотрю кино, а там кто-нибудь прыгает на асфальт с большой высоты. Возможно, это последнее, что осталось во мне от способности переживать чужую боль. Вчера, кстати, с трудом перенес собственную: перепрыгнул с дуру босиком с трапа на причал – будь они неладны, эти чертовы камни, даже если помнят они самого Умберто Первого…

От неожиданной резкой боли девушка вкрикнула и присела, но почти сразу же распрямилась, поджав ушибленную ногу. Она закусила нижнюю губу и с ненавистью посмотрела сквозь меня полными слез глазами. Позже я так и не вспомнил, какого они были цвета, но точно какого-то необычного.

Натуральная цапля в образе птичьего бога войны.

«Да, дорогая, кто же еще, кроме меня, мог разбросать здесь эти колючие камешки…»

Дразнить страдалицу улыбкой, однако, я поостерегся – кто знает, что еще найдется в её карманах? Сдернул вниз козырек бейсболки, сближая его с собственным носом и пересел на поручень, демонстрируя обращенным к берегу профилем, что все происходящее на причале меня более не интересует. Бицепс, однако, напряг и живот подобрал, насколько хватило сил. Надеюсь, что хоть на сколько-то хватило.

На самом деле, сел плохо, не туда, как раз на тот борт, где отметилось прилетевшее средство связи, так что пришлось напрягать волю, преодолевая искушение оглядеть, окинуть взглядом последствия.

«Вот ведь жлоб! А пробоину увижу – что стану делать? – издевался я над собой и все косился, косился… – Вязать страдалицу и карабинеров кликать? Какая, к черту, пробоина… Нас и «Верту» не пробьет, а у барышни явно что-то попроще было, хлипкое, если судить по звуку… По результату тоже.»

В конце концов, насчет собственности я успокоился, но обнаружил возможность бессовестно, в оба глаза, следить за событиями на твердыне – выпуклая стеклянная дверь вцелом неплохо отражала происходившее. Конечно, картинку она искажала, портила – фигурка уже не казалась такой прилекательной – размера три в плюс – и рост поубавился, но если держать в уме пропорции оригинала, то смотреть можно. Да и вообще – интересно же…