ЧУДНОЙ КНИГОЧЕЙ

Я непросто читаю книжки. Кто-то скажет – смешно, другой может подумать, что интересничаю, дурачусь… Часто отвлекаюсь на фотографию автора на обложке, если она там есть. При этом всякий раз замечаю, как меняется выражение его или ее лица в зависимости от только что прочитанных страниц. То хитринку, притаившуюся в глазах, усмотрю, то искорки озорные, хулиганские. В другой раз вглядишься – скорбь беспросветная, а тут – мизантроп, циник… Такая выходит игра. Такое же, надо сказать, удовольствие для меня, как и само чтение, иногда и большее. Видимо, совсем не то читаю. Это и понятно – подсел на труды незнакомых авторов с их портретиками на задней обложке… Читаю, сравниваю… Часто случаются несовпадения, не похож автор на свое творчество, и всё тут. Такие книжки я не дочитываю, даю им фору страниц в двадцать и если ощущение, что написано кем-то другим, не развеивается – кладу в сторону, навсегда. «В сторону» – эвфимизим, это о подоконнике в подъезде. Новерное, у кого-то из моих соседей русская прислуга, книжки исчезают с подоконника в течение дня.

Глупо, наверное… слушать «Петю и Волка», сверяя такты с портретом Прокофьева. Тоже, не исключаю, могут вопросы возникнуть. Блажь, одним словом. Сам знаю, как и то, что все это ненадолго, и вскоре русская прислуга обитателей моего лондонского прибежища начнет потихоньку забывать родной язык; в следующем поколении они станут представляться Айванами и Мэри; это из за меня.

После отпуска схожу к психоаналитику. Он с кислой физиономией предложит: «Расскажите подробнее», и я, подспудно стремять казаться умнее, изложу ему всю эту галиматью. «Очень интересно», – поощрит он меня, думая про себя излюбленное «Ну-ну». Мне дорого его внимание к моим причудам. Он знает об этом, но никак не может отважиться и предложить скидку.

Я пытаюсь выдумать для себя автора «Набросков». Мне льстит, но не нравится, что он так похож на меня.

БЕЗНАДЁГА

Самое время взять паузу, прошло больше семи минут, намного больше. Организм уже ни на что не надеется, кряхтит, постанывает еле слышно.

Я выглядываю в окно. Возле заправки в лодке вполоборота ко мне сидит средних лет длинноволосый мужчина. Даже издалека было видно, насколько он атлетичен и наверняка физически очень силен. О такой фигуре я перестал мечтать лет пятнадцать назад, а начал… Страшно подумать, как долго живу.

Мужчина курит и стряхивает пепел в сторону бензоколонки, находящейся в метре – полутора от лодки, не дальше. Легкие порывы ветра срывают с его сигареты едва заметные искорки – я скорее чувствую их чем вижу – и сносят прямо на пропитанные соляркой, черные лоснящиеся тела шлангов, они громоздятся неаккуратными кольцами рядом с заправочным автоматом. Кто-то из остряков предлагал прогнать через шланги раствор «Виагры» и посмотреть – что будет…

Саму заправку по виду и состоянию я смело могу отнести к эпохе Марии Медичи, она обожала Портофино. На мой вкус, весьма интригующе будет звучать в ходе экскурсии: «Париж обязан своей королеве Люксембургским дворцом, а Портофино – бензоколонкой».

Удивительно, но заправка работает. Не помню, чтобы при мне ее хоть раз закрывали из за технических неполадок. Только, если кончалось топливо.

За шлангами именинником торчит свежевымытый мотороллер, на его сиденье, бездумно устремив пальцы в небо, лежит натуральная человеческая нога. Она не бликует пластмассой и выглядит вполне естественно, что делает всю картину шокирующей и дикой. Я помню: Джи Джи специально натягивает на протез чулок, чтобы избежать контраста с его загорелым телом.

Больше на заправке ни души. Похоже, умаялись все за ночь.

Ни на кого, право слово, нельзя положиться. Джи-Джи в задуманном мне не помощник.

НЕМНОГО О РАСТОЧИТЕЛЬНОСТИ

Чертовы «конверсы», завязывай их теперь… Нужно же было выбросить такие удобные, такие отличные, мягкие, разношенные, родные, привычные «мокасы». Подумаешь – одна дырка… У меня дома есть любимый свитер, в нем две дыры сверх положенных четырех, обусловленных конструкцией. Одна на правом боку, высоко, на самом деле почти незаметно, если руками не размахивать. С этим у меня все впорядке – правое плечо дважды вывихнуто. Вторая – на поясе, возле самой резинки, сзади, будто выгрыз кто-то из мелких хищников, может быть и вправду выгрыз… Тоже нельзя сказать, что совсем на виду. Главное правило обращения с дырками – пальцем дальше не ковырять… О чем я? Ах да… А тут, целую пару мокасин ликвидировал всего лишь за нецелый сантиметр разошедшегося шва. Абсолютно невзвешенное решение. Мой последний тесть – неподдельный голландец – проклял бы меня за такую расточительность. Сам он и жил и умер по всем правилам умеренности и экономии – настоящий, истинный кальвинист! – в квартире своей младшей сестры – доктора скорой помощи, в трех минутах от ближайшего морга и в получасе от семейной гробницы, если пешком. Я вот все думаю: знал ли он, что его младшая сестра лесбиянка? И её соседка тоже? Классно, кстати, устроились, не надо тратиться на такси… Если да, то был ли в курсе, каким образом я об этом узнал?

ЛЕВЫЕ НОГИ

У дверей бара я через пять минут, включая время на обмен впечатлениями о штормовой ночи с Джи Джи. Мне рассказывать не о чем, а Джи-Джи редко болтает; для итальянца.

– Нормально? – спрашивает он.

– Угу, – произношу я в ответ и вопросительно смотрю на ногу на мотороллере.

– Новенькая, из запасных, неопытная еще. Пристоил, чтобы хозяина видела, а то отправится с дуру на поиски. С нее станется – левая.

Я заметил, что на здоровой ноге Джи Джи совсем другая обувка, но спрашивать уже не было сил.

– Удачи, – закрыл Джи Джи дискуссию. – Я бы сбегал, ты знаешь, но не бегун.

Счастье, когда тебя понимают, иначе не светят тебе понедельники…

В бар заныриваю одновременно с хозяином. Хочется думать о себе: «Как знал, что задержится», но не ко времени мысль – спотыкаюсь, чудом подхватываю компьютер в паре сантиметров от каменной ступени. Шел бы за хлебом – лежал бы уже разбитым лицом на расплющенном ноут-буке. Цель важна.

«Надо бы тоже подучить ноги… Ведут себя как чужие, обе левые…»

Роберто еще и решетки, на ночь опущенные, до конца поднять не успевает, а я уже за стойкой соскучился, как и не уходил, с вечера тут сижу. Долго скучать не приходится, во всех барах люди с пониманием, место обязывает. Жизнь, по-своему, начинает налаживаться. Или по-моему, как тянет надеяться.

Я пристраиваю на стойку свой ноут-бук и возвращаюсь к прерванному занятию. От «звездочек» вниз…

ОТ «ЗВЕЗДОЧЕК» ВНИЗ…

В детском саду каждого второго мальчишку как нарочно звали Сергеем и к появлению Сережи Маркова почти все производные от этого имени были безнадежно заняты.

В купленной «на вырост», или перешедшей от старшего брата байковой рубашке щеголял конопатый «Серж», походивший на гусара не больше шолоховского Мишки Нахалёнка. К тому же, в играх «в немцев и партизан» ему, наверное из-за инородного прозвища, никогда не находилось места среди своих, в красном строю. «Серж» дулся и уходил к девчонкам лепить из песка куличики. Это при том, что в большинстве детских игр в «войнушку» немцы растреливали партизан и те умирали – гордые и непокоренные; немцы, при этом, фактически побеждали, но считалось, что на самом деле проигрывают. Наверное потому, что всем с малолетства был известен исход войны… Зато «Серж» был абсолютно незаменим в скачках на ночных горшках. Его горшок с паравозиком, что символично, в отличие от прочих, украшенных ягодками, грибочками и заячими семействами, даже во время простоев всегда оказывался на треть корпуса впереди эмалированного ряда, единственный без крышки, будто в мороз без шапки; лихой, отчаянный горошок-победитель.

Мальчик по прозвищу «Серый», как типаж, куда больше товарища «попадал» в ожидаемый образ, благодаря глубоко посаженным небольшим, «копеечным» светло-карим глазам и характерной стрижке, короче которой в саду не было, пожалуй, ни у кого. Конечно, не помешала бы фикса, но, вот беда, крепить ее было не на что, а носить в спичесном коробке вместе с дружно, как по команде, выпавшими молочными зубами было бы «западло». Точнее – «шапатло». Звонкие согласные повиновались «Серому» еще хуже, чем шнурки на ботинках. Его звонкие согласные оказались самыми несогласными. В довершение образа «Серый» гениально плевался, что с лихвой компенсировало все его недостатки в лице отца – дирижера городской филармонии и матери – члена Бюро обкома партии.

Родителей «Серёни» никто никогда в саду не видел, даже не знали – есть ли они. Те, кому надо, конечно же знали, а редята – нет. В сад его приводила и забирала бабушка. Молчаливая женщина средних лет всегда, даже ранним утром, выглядела уставшей и вечно торопилась. Внука, однако, не подгоняла, терпеливо помогала ему раздеться, переобуться, лишь чаще других поглядывала на часы и нервно покусывала верхнюю губу, словно с трудом сдерживала слёзы. Возможно, так на самом деле и было.

«Серёня» не выговаривал еще больше букв чем «Серый», хотя с зубами у него было все в порядке. По крайней мере, что касалось количества. Росли они, правда, совсем для зубов нетипично: стартовали, похоже, одновременно, рванули на волю, вверх, нещадно расталкивая друг друга, отвоевывая жизненное пространство, и замерли вдруг, неожиданно. Кто куда заторчал, тот там и остался. Заключительная сцена из «Ревизора». При этом «Серёня» обожал улыбаться, что называется, во весь рот и во время групповых фотографирований норовил оказаться прямо по центру. На большинстве снимков его нет – специально подгадывали, когда «Сереня» болел, а крепким здоровьем он не отличался. Зато он знал удивительные подробности о подвиге Александра Матросова и щедро делился ими с друзьями. Щедро, шепеляво, немного картаво, а некоторые неудобные буквы опускал – «проглатывал». «Серене» все время мешали разные буквы и, благодаря это непостоянству, после четырех-пяти повторений история представлялась полной и понятной.

«А тут он, такой, как бросится, как закричит на немцев: «Я – Матросов! Я пионер-герой! Понятно вам, фашисты?!» Они, такие, как побегут… А там Чапаев, такой, в бурке, и с Петькой, и с пулеметом таким…»

Разумеется, это фрагмент.

Время от времени, как правило, после очередного героического кино по телевизору, подвиг Матросова обрастал дополнительными подробностями. Особенно всем запомнилось как «пионер-герой» торговал в разведке «славянским шкафом с тумбочкой». Теперь уже вряд ли кто вспомнит, кому он их предлагал. Не Чапаеву – это точно.

«Серго» почти идеально соответствовал представлениям о своем знаменитом тезке, он табуреткой плющил в столовой чайные подстаканники и ломал алюмингиевые ложки почти что в промышленных масштабах. За это его регулярно ставили в угол и нещадно драли за уши, большие и оттопыренные. Всю жизнь Марк с улыбкой вспоминает «Серго», стоит мелькнуть на телеэкране наивной рожице Чебурашки.

Особо запомнился день, в который «Серго» узнал, что главного организатора советской промышленности Серго Орджоникидзе на самом деле звали Григорием… Кто поднес парню эту пилюлю, и в связи с чем? Понятно, что не дети из группы. Наверное, чья-нибудь старшая сестра, подражая родителям, решила произвести впечатление, блеснуть эрудицией. Взрослые все-таки осмотрительнее. Тоже, конечно, «те еще» разрушители детских мифов, но чтобы вот так, без всякой корысти…

Неизвестно почему, но «Серго» сразу в услышанное поверил. Таких слез Марк никогда больше в жизни не видел, каждая – натурально с горошину. И ведь чего, спрашивается, ревел? детсадовский «Серега», к примеру, был Толиком, фамилия у него была – Серегин и брат-близнец Сережа. Зато ни у кого из них не было прямо по центру лба был такого выдающегося вихора, как у «Серго» – настоящий водоворот из волос. За такой, даже меньший, лично маленький Марков примирился бы с именами Костя, Петя, Сёма и даже Адик.

Адик, лихой пьяница, жил в подъезде, где обитало семейство Марковых. Мама прозвала его «маленьким Адом». В день скромных похорон Адика, замерзшего в сугробе и подобранного снегоочистительной машиной, довершившей все то, с чем не справились водка и холод, соседи узнали, что по-настоящему, то есть по паспорту его звали Адольфом.

«А я с ним как с братом… – слезливо, с обидой на усопшего ныл один из его вроде бы близких друзей, – а он, сука, как Гитлер…»

Однако, от поминального стола ни он ни другие товарищи Адика, так разочаровавшего всех посмертно, не отошли, но наливать себе стали чаще и пили с особым остервенением.

Короче говоря, для любого Сергея вакантным в саду оставался только "Сергунька", на которого Марк категорически и сознательно не реагировал.

Надо сказать, что это ласкательно-уменьшительное – не имя даже, а имечко – совсем не подходило пареньку, внимательно и, возможно, слишком серьезно для своих лет наблюдавшему за новым окружением – людьми большими и людьми маленькими. "Сергунька" бесповоротно отпал в первый же день, отсох как неснятое яблоко.

С неделю воспитательница звала его по имени и фамилии через паузу.

«Сережа… Марков!» – кричала она.

От необходимости произносить лишние слова до хрипоты натруженным горлом, у нее еще больше портилось настроение, а может и целиком весь характер, и младшей группе становилось ясно, что никаких послаблений в тихий час не предвидится. Значит, опять придется лежать два часа молча, натянув к самому подбородку вытертые бледно голубые одеяла и рассматривать на стенах и потолке причудливые каньоны трещин, холмы и долины, возникшие на местах отвалившейся лепнины, чудом уцелевшую голову льва с отбитым носом.

Лежать полагалось на правом боку с ладошками под головой и лев из угла пристально смотрел Маркову прямо в глаза, безмолвно порицая за то, что из-за его расхожего имени никто теперь не может ни поболтать, ни подраться подушками… Сережа под этим недобрым, осуждающим взглядом жмурился, натягивал на голову одеяло, поджимал ноги, чтобы не торчали из под короткого куска фланели, и нередко засыпал.

В «Марка» Сережу Маркова переименовал детсадовский истопник. Конечно и раньше, время о времени, дворовая шпана окликала соседа подобным образом, двор тоже не испытывал дефицита в Сергеях, однако новое имя, которое не просто прижилось – приросло к нему так, что и родители перестали называть по-другому, он все-таки получил именно от истопника, когда остался на ночь в детском саду, единственный из детей.

В спальне было темно и одиноко, страшно от одиночества и темноты. Страшно было лежать с закрытыми глазами и угадывать в темноте презрительно кровожадную морду льва, еще хуже – перевернуться на другой бок, оставляя коварного хищника за спиной. Но больше всего пугали звуки. Откуда они доносились – с чердака, из под половиц? – не угадать, но зловещий шепот неминуемо приближался, стоило только закрыть глаза. Сережа пристроил подушку к изголовью кровати почти вертикально и сел, закуклившись в одеяло, подтянув колени под подбородок, даже пальцы ног поджал что было сил, чтобы не пооткусывала подлая нечисть. Шепот почти стих, зато послышалось шаркание, совсем не похожее на перестук невысоких и сильно стоптанных наружу нянечкиных каблуков. Синяя «ночная» лампочка перегорела две недели назад, и возможно к добру, неизвестно, что лучше: густо-серая тьма, позволявшая скорее по памяти угадывать аккуратно застеленные, рядком выстроенные кровати, или сине-фиолетовое свечение, превращавшее лицо мирно спящего соседа в чудовищную маску, хуже настоящего черепа, который Сережа видел недавно в краеведческом музее… Правда, сейчас в спальне он был один- одинешенек, всех детей по домам разобрали.

дверь заскрипела, было ясно, что ее открывают, причем в коридоре тоже не было света, иначе Марк как и раньше видел бы желтую полосу по низу дверного проема. Он так плотно зажмурился, что ресницы тут же намокли.

– Чего совой сидишь, не спишь что ли? – услышал Сергей голос из темноты дверного проема. Он не смог ответить сейчас же, только пискнул – дух перехватило от радости, таким хорошо знакомым оказался голос. За спиной пришельца, где-то под потолком, наконец-то опомнился маленький пасынок солнца, и громоздкую фигуру в дверном проеме будто кто-то обвел желтой гуашью. Лица с места Марка было не разглядеть, но и так было ясно – кто пожаловал в спальню младшей детсадовской группы.

Истопник.

Блестевшая в электрическом свете, будто салом натертая, лысина, пуще ладанок и чеснока распугала всех демонов ночи.

– Не сплю! – наконец со второй попытки отчеканил Сережа, стараясь звучать погромче и пободрее. Получилось так, словно отрапортовал об удачном выполненном задании, Гагарин покраснел бы от зависти.

– Тебя как зовут-то?

Истопник, покряхтывая, сперва влез на табуретку, потом, опасливо проверив на прочность тумбочку, взгромоздился на нее, без всякого результата покрутил туда-сюда синюю лампочку, ввинченную в патрон наискосок от кровати Сергея. Тому было слышно, как внутри стеклянного брюха что-то хрустнуло, отвалилось и зажило отдельной, теперь уже бесполезной жизнью. Истопник что-то пробормотал, наверное не для детских ушей.

– Марков, – назвался Сергей тоном уже поскромнее, думая о том, что если бы он был родителем своих родителей, то ни за что не оставил бы их одних на ночь в детском саду, пусть даже вдвоем.

– Марком так Марком. Из евреев что ли? Хотя, мне до этого дела нет, мне нет… – истопник еще более неуклюже, чем добирался до лампочки, проделал обратный путь. – Ну, давай, Марк, пошли за мной в кочегарку, а то обоссышься тут один со страху, нянькам потом – стирай за тобой…

делать им больше нечего, нянькам, как стирать за тобой.