Мыслишка отступиться от утром задуманного подросла до размера мысли так же быстро, как сам Антон за последнее лето превратился из пацанчика в пацана. С той лишь разницей, что не понадобились ей ни три месяца, ни полцентнера подгоревших каш с хитрым желтым взглядом разомлевшего плевка масла из середины тарелки.
Трамвай отбивал колесами положенный ему ритм, приближая Антона к его остановке и с каждой минутой ему становилось понятнее и яснее, что и с «неудобоваримым» внутри себя вполне можно жить. И эта ясность возвращала мальчишке привычную бодрость и предвкушение еще не родившихся шкод. Он старался думать о старой жизни, сравнивая ее с так и не наступившей новой, неторопливо, сдерживая подступившее вдруг лихорадочное возбуждение, размеренно, обстоятельно, как если бы объяснял все это вслух кому-то из взрослых.
У него получалось.
«В самом деле, как-то же дожил до этого дня! Нормально дожил, можно сказать, неплохо. А то, что раз в две недели скандал в школе, что ремень, как отец выражается, с задницей дружит «неразлейвода», так нас «того-этого», а мы, как говорит Колька из девятого «А», только крепчаем. Раньше, вон, в пятом классе каждую неделю «разбор полетов» предки устраивали. Как по расписанию: пятница, дневник, скандал, ремень, без кино, два часа гуляния в воскресенье, все остальное время – уроки. А теперь, глядишь, нет-нет, и нормальные попадаются выходные.».
По всему получалось – налицо явный, неоспоримый прогресс. Что, собственно, и следовало доказать.
То есть, новая жизнь сама подкралась к Антону без звонков и прочих оповещений, и была она не «шапкозакидательской», без наскока, а вполне себе умеренной и деликатной. О такой только мечтать. А он, балда, не заметил. Так что начинать «самую новою» или «новейшую» – это уже вышел бы перебор. «Лучшее – враг хорошего», – вспомнил он еще один бытовавший в семье афоризм. Правда связан он был, по обычаю, с бытовухой, от того, наверное, и бытовал. Вряд ли кто из Кирсановых, что постарше, прибегнул бы к его помощи в таком вот контексте.
– Опа! – крутанул Антон с восторгом мешок со сменкой из-за спины, бессознательно, забыл в возбуждении, где находится. Через голову крутанул, из за спины и вперед, но в последний момент, опасаясь задеть тройку болтливых девушек, скорее всего из медичек-первокурсниц, дернул шнурок на себя и. это было ошибкой. Мешок, в котором, кроме кед, лежали две книжки для внеклассного чтения, отказавшиеся помещаться в ранец, сменил маршрут и прилетел туда, где его не ждали и куда вовсе не следовало прилетать. Да-да, именно в то самое место. Антон завис, как парашютист на проводах: думать – поздно, дышать – страшно. Сплошной ужас. Звук, вырвавшийся из горла, соответствовал позе: «У-у!» А тут еще бесчувственные девицы покатились со смеху. Беззлобно, но и без всякого понимания – куда им. Лишь кондукторша, сердобольная, посочувствовала:
– Вот накормят говном каким детей в этих школах, а потом дивятся, что малохольные повырастали. Веселятся тут, козы. Чего ржать-то? Своих вон рожайте. Байстрюков.
«Байстрюков» – повторил про себя Антон новое слово и тут же его забыл, окрыленный облегчением, отмечая, как к нему возвращается счастье дышать, бремя думать и способность стоять выпрямившись.
«Это мне прилетело за то, что, не подумав, начал еще одну новую жизнь, – определил он источник возмездия. – Вот только что теперь с этим делать?» От такой задачи мозг мог в два счета свернуться, как ложка сливок в чашке чая с лимоном.
Антон буквально за день до этого схлопотал дома знатный нагоняй за эксперимент с чаем, сливками и лимоном. Зато теперь он наглядно, до мелочей представлял себе, что может произойти в его голове, если он не послушает голос разума, взывающий к осторожности.
– Жопа, а не пионер, – привычно высказалась бабушка, не распознавшая вовремя замысел внука. Прозвучало это, как прогноз погоды в Прибалтике – чуть отстраненно, но убедительно: «Надо ехать, самое время – море, сосны, дюны.» Так бы все и осталось, не призови бабушка на кухню родителей. Море вспенилось, сосны нагнулись, а дюны снесло. Наверное, все из-за того, что лимон был последним, «пайковым», и Антон его израсходовал весь, без остатка. «На науке экономить неправильно» – он сам слышал по радио эти безусловно важные слова, но чувствовал, что радио, когда речь идет о последнем лимоне, – вряд ли такой уж надежный союзник.
В самом деле, я вот тут что подумал. А если бы Менделеев на всем экономил, жадничал? Так бы и жили без водки, никчемные. Без армии, потому что нечем было бы солдатский дух укрепить, помянуть героев, родственников, друзей утешить, генералов усовестить. Без газет и журналов, потому что откуда им взяться без журналистов? Нет верующих – нет и религии. И вообще остались бы мы без таблицы. Как следствие, ремонты кабинетов химии в школах существенно возросли бы в цене, потому как пришлось бы белить замызганные участки стен, прикрытые нынче масштабным детищем гения Дмитрия нашего Ивановича.
А Антон же подумал вскользь о бабуле: «Такие мелочные все становятся к старости!» Без неприязни, без обиды даже, просто подумал. Откуда ему, малолетке, было прознать, что редко у стариков по-другому бывает: крупное-то по жизни давно разменяно и разложено по заветным шкатулкам, расставлено в парадных рамках по трюмо и комодам – золотое, бумажное, черно-белое, цветное – какая разница.
«Чай – не человек, чай, ему хорошо», – безграмотно, но с непонятым им самим небрежным изяществом Антон позавидовал испорченному напитку. – Его вылили в раковину – и с концами, а мне с испорченным мозгом – жизнь жить, куда его выльешь?»
Таков был неутешительный вывод, сформулированный Антоном Кирсановым в трамвае, в трех минутах езды от отчего дома. Ко всем прочим невзгодам его удручала не проходящая, хоть и притупившаяся боль в том месте, где так неосмотрительно завершил полет мешок со сменкой и книгами, и которое неприлично жалеть руками на людях. В подъезд он вошел неуверенной походкой и совсем не в настроении. Поэтому вонь из-под соседних дверей на родимой лестничной клетке показалась ему просто невыносимой и чуть было не сгубила весь день окончательно. Короче, сплошное расстройство, а не понедельник. Чудовищный день.
«У-у, гад, – в никуда погрозил он кулаком бесконечно тянувшемуся дню. – Засада фашистская, а не денёк. Жопа ходячая, а не пионер. И после этого она еще сомневается, ее ли я внук?! Сама – жопа старая», – приготовился он к встрече с бабулей, нажимая не глядя кнопку звонка – куда тот со своего места денется?! Кнопка отсутствовала, вместо нее из звонка торчал гладенький металлический штырек. В квартире раздался запланированный перезвон, но Антон, получив пусть и не очень сильный, однако чувствительный, а главное – неожиданный удар током, был громче. Две двери распахнулись разом. Из двух дверных проемов на маленького соседа, сморщившего нос от рванувшего из квартир на волю амбре, глянули молча и недобро четыре пары глаз. Потом двери закрылись, соседи и между собой пренебрегали здороваться, а запах остался. Секунду спустя, за третьей дверью отозвалась из прихожей бабушка:
– Чего расшумелся, вот же неуемный. А то я без того не слышу. Не разувайся, за хлебом пойдешь.
Так снова досталось несчастному дню. Не хотел Антон, но пришлось еще раз помянуть понедельник справедливым словом, уж больно веской была причина.
Бабуля Кирсанова имела привычку каждый день запасаться свежим хлебом. Покупала при этом помногу, так что на стол постоянно подавали вчерашний, пока свежеприобретенный дожидался своего часа в хлебнице.
– Куда?! – одергивала она внука, потянувшегося за свежей горбушкой. – Сперва этот доесть надо, что со вчера остался. Хлеб, запомни, всему голова! С ним надо бережно.
Словом, очередь свежего батона наступала тогда, когда он терял свою свежесть. От родителей в битвах с бабулей за свежий хлеб Антону пользы не было никакой, так как мама Кирсанова хлеб не ела совсем, соблюдала диету, а отец на завтрак и ужин любил хлеб поджаривать, хотя и его пару раз отваживали от свежего. Впрочем, он не сопротивлялся. Однажды Антон почти что нащупал выход: пропустить один день, не покупать хлеб (соврать, в конце концов, что закрыли булочную), «подъесть», как выражалась бабуля, старый, а со следующего дня войти в ритм. Он даже погордился собой недолго – таким простым и в то же время изобретательным казалось решение. Но только не бабуле.
– Как это. хлеб не покупать? Ты чего говоришь-то? – искренне не поняла она. – Так нельзя. И так не будет. Сама схожу. Нет, ты иди.
Тема была закрыта, бабуля Кирсанова не представляла себе жизнь без запасов. По этой причине субботние закупки осуществлялись ею из расчета на два дня, в воскресенье булочная не работала, и по понедельникам Антону на обед доставался хлеб позавчерашний. В этом и крылась причина навалившегося на него дополнительного расстройства.
Антон послушно поплелся с авоськой в булочную, размышляя уныло, что, конечно, можно было бы купить булочку за семь копеек и пакет молока и съесть поесть по дороге домой, в скверике, но тогда от заначки останется единственная двухкопеечная монетка. К тому же домашнего борща с котлетами и пюре уже не захочется, а сейчас хочется так сильно, что язык того и гляди в слюне утонет. Еще он думал, чем бы таким на звонок нажать, чтобы снова током не дернуло, и кто, интересно, первым придет с работы домой – отец или мама? И своими ключами они дверь отопрут или позвонят? Обычно звонили. Антон прикинул, что если поторопится, то успеет к возвращению мамы, вспомнил, как она визжала, наткнувшись на дохлую мышь под умывальником, и решил: «Если что, услышу и с улицы. Вот будет потеха!» И в подъезде такое начнется.
КОРОТКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ, НАЗВАННОЕ «НЕРАЗБЕРИХА»
Короткое отступление, названное «Неразбериха».
«Громче!»
«Не-раз-бе-ри-ха!»
Если в общем и целом, однако же и без особого снисхождения, это в голос произнесенное слово вполне бы сгодилось для оценки школьных будней Антона Кирсанова. Сам он стремился к большей описательности, мыслил объемами – «трудно живется, как-то не так все» – и избегал деталей. Но откуда бы ей, простоте – наивной, и чтобы все своими словами. – взяться, если тут приврал, там притворился, нашкодил – пронесло, второй раз – схлопотал за оба раза и авансом за три предстоящие проказы, – так отец распалился. Пока оплакивал себя, невезучего, зарывшись носом в подушку, вспомнил про три страницы, в разное время вырванные из дневника, спрятанные под матрацем. «Ру-уки не доходят.» – поддразнил себя слезливо. Давно, дураку, надо было с мусором «компру» сплавить, изорвав в мелкие клочья, чтобы ни буквы не опознали, даже если под лупой, или в песочнице закопать нынешним грудничкам в назидание: пусть знают, какое лихое поколение им предшествовало, такому в самый раз поклоняться. Так нет же, под матрацем забыл! В добавок ко всему, уже укоренившемуся «неудобоваримому», выходило, что он еще и несобранный.
«Тоже мне новость».
«Ну тогда – совершенно несобранный».
«Ну тогда. права бабуля насчет пионера и жопы, еще как права». Поболтал сам с собой и примирился с неутешительной правотой старших. Она, правота старших, вообще редко кого утешает. Неправота, впрочем, тоже.
Закончилось отступление.
Судорожные метания мысли от недостатков привычной жизни к преимуществам новой и обратно явно затягивались, одни доводы легко перекрывались другими, и последние, хошь не хошь, влекли на глубину неизменности заведенных, привычных порядков. А пороги, омуты? Так они везде – пороги с омутами, где их только нет. Проще говоря, не хватило Антону понедельника, чтобы определиться. Вроде бы и насыщенным оказался день, и длинным, как пятница после контрольной, когда самое время терять дневник, или признаваться, но тогда – сделай выходным ручкой. В то же время он оказался недостаточным, бог ты мой, что там недостаточным – безнадежно коротким для судьбоносных решений. И все это нисколечко не напрягает, в смысле противоречий, то есть противоречий – ноль, потому что речь о понедельнике. Вторник бы такой суеты не вынес. А среда запросто – дама!
Нет, с заманчивостью призрачных высот все обстояло по-прежнему – манили. Вот только во всем остальном виделись сплошь сложности. Вслед за «суетным» понедельником наступил «нервозный» вторник, затем вся, как ей и предписано – суматошная, вся в противоречивых мыслях, «психанутая» среда. И даже «никакой» четверг, трудившийся подъемным, а точнее опускаемым мостиком навстречу вожделенным выходным, не порадовал, не порадел, вообще не сумел ничем радостным выделиться. Как и не было четверга. С другой стороны, странно было от «никакого» дня вообще чего- либо ожидать. Выходит, с возложенной на него миссией он справился на отлично.
О проекте
О подписке