Жертва режима. Не хухры-мухры!

– Жертва режима. Не хухры-мухры! По нынешним временам – серьезная биография. Любопытно, как он нынче устроен? Кто-кто? Собака в пиджаке. Друг мой, ну что ты тупишь?! Я о твоем стажере несчастном- разнесчастном. Наверное, в Бундестаге теперь заседает. Типа наших. Таких же. Или их сподобили уже на выход коленом под зад, как мы любим? Я что-то не проследил. Наверное. Там теперь публика, судя по рожам. А? Ну извини, увлекся.

Я, конечно же, был в курсе, что есть вещи, о которых в квартире Антона Германовича говорить не следует. В очереди – можно, в курилке – запросто, на радио, если правильную станцию выбрать – будьте любезны! А в квартире у Антона Германовича – не стоит. Возможно, традицию блюдет, есть нем немало от брюзги-консерватора. Но мне-то какое дело? Мое дело – уважать правила дома, куда пригласили.

– Понравилась, значит, тебе моя история. Что ж, я рад.

– Знаешь, Антон, как-то все удивительно просто. Я бы даже сказал: замечательно просто. И мило. И совершенно неясно, зачем ты рассказал мне историю, которой. Я, прости тупицу, так и не понял, была ль она все-таки, или. Или как? По-твоему, выходит.

– А «по чьему» еще может выходить?

– Забыл ты, душа моя, Антон Германович, что кое-что известно мне обо всем этом. Вот так-то, батенька! Что, удивил?

– Можно и так сказать. И от кого же, если не секрет.

– Какие у нас, простых смертных, секреты? От Шульца.

– Серьезный источник. Гений подлогов, магистр эзотерики.

– А ты зря ехидничаешь. Ты ведь с ним в том самом восемьдесят девятом и познакомился, я помню, Шульц говорил. И наверняка неспроста. У вас ведь там.

– Эй!

– Понял-понял, не мое дело. Так вот, а я Шульца на сто лет дольше знаю, с восемьдесят пятого. Ну, может шестого, это неважно, все раньше, чем ты. Он на стажировку в Москву приезжал. Восторженный такой, дубина! Пересеклись случайно в какой-то компании.

– Ты говорил.

– Я?

– Или он. Ладно, уймись, он и мой друг, если ты об этом. И, кстати, ничего дурного в его жизни не произошло, если ты и об этом тоже, хотя и могло произойти, врать не буду, запросто могло. А вышло, что наоборот – в гору пошел наш парень.

– Классно ты меня с темы подвинул, снимаю шляпу. Чему лыбишься?! Назад давай! Тебя послушать, так выходит, что однажды утром уборщик обнаружил пробоину вместо двери в домике кенгуру, а в самом вольере наткнулся граблями на брошенный пистолет Макарова с полной обоймой. Так? Не слабо! Он, понятное дело, позвонил куда следует, тут же нагрянули специально обученные добры молодцы в штатском, типа тебя.

– Уел.

– Типа тебя. Закрыли зоопарк, изъяли злополучную пушку, забрали записи с камер, всех опросили с доброжелательным пристрастием, осмотрели с ветеринаром Элизу и, удовлетворенные физическим состоянием животного, но совершенно расстроенные неясностью происшедших событий, убрались восвояси. Я правильно излагаю?

– В общем и целом. Как минимум, литературно. Никаких тебе «натырили», «запрессовали». Надо признать.

– Благодарствую за признание. Но ведь неужели не чувствуешь, какая из всего этого вышла тошнотворная, ну просто жутчайшая скукотища? Выломанная дверь, огнестрельное оружие в траве – рутина для немецкого зоопарка.

– Ирония. Я понимаю.

–. А все остальное – выдумки сбрендившего фантазера, который и рассказать-то толком ничего не мог?

– Это еще почему?

– Да потому что ты сам сказал: каша у него во рту! Ну-ка постой. Скажи «шаурма», а потом «заусеница»?!

Антон Германович от души расхохотался.

– Да ну тебя к черту. Ты же помнишь, каким я был три года назад. Какой, к черту, из меня стажер?! Староват я был для стажера! Полковник- стажер берлинского зоопарка. Ну уморил. Шаурма. Доволен? Я тебя обожаю!

Обожает Антон Германович не меня

Обожает Антон Германович не меня, а эти свои игры: навалит на тарелку наживки, а главное блюдо «на потом» притопчет. Нормальное, в общем-то, дело, вот только у меня к тому вечеру, о котором речь, а это лет двадцать назад было, этих его «на потом» скопилось жизни на полторы, если по разу в неделю в гости захаживать.

– Колись, как ты во всей этой истории прописался. Не верю.

– Стоп. Отличная мысль. Спонтанная, тем и ценна! Давай за Станиславского по соточке, а потом чайку с пряниками.

– Антон.

И вот тут, в этот самый момент я и уловил в глазу приятеля эту его чертову искорку. Блеснула на мгновение, на долю секунды. Не выдержала, тщеславная – пусть недолго, но покрасуюсь! Так и попалась. У завзятых троечников, нечаянно заработавших пятерку по пению или рисованию, вот такие же «чепушинки» мелькают в глазах, когда предвкушают они, как озадачат предков прямо с порога: «Никогда не догадаетесь, что сегодня у меня в дневнике!»

– Что «Антон»? Я Антон. То есть ты надеешься, – Антон Германович испытующе оглядел меня от разношенных тапочек до взъерошенных на макушке кудрей, – что вот так, можно сказать, ни за что ни про что, «за просто так», я открою тебе строжайшим образом охраняемую государственную тайну?

– Ага! Значит, есть тайна!

– А то!

– Я все понял. Насчет «за просто так» – это я за десять минут управлюсь, если на очередь не нарвусь. Мне только переобуться.

– Мои кроссовки возьми, так быстрее выйдет.

В тот вечер мне еще дважды пришлось бегать в гастроном. И еще один раз я поймал такси, багажник которого оказался натуральным Клондайком по части выпивки, так что ездить никуда не пришлось, хотя съездить и было дешевле. Но дольше. Да ведь все в радость, когда по молодости.

Молодые были, неуемные

Молодые были, неуемные. Сейчас и бегать не в жилу, и ездить лень. В такси под акцент водилы раболепно подделываемся, дабы не раздражать лишний раз, хотя именно этим и дразним. Побочная роль таксомотора – лавки на колесах, полные желанных чудес, благополучно почила в бозе. Да и пить столько – здоровья уже нет. Но что хуже всего: истории, похоже, все уже пересказаны. Разве что вот эти остались.

Часть первая
Хандра, наваждения и всякое разное

Все ближе и ближе красная площадь

Все ближе и ближе Красная площадь. Все больше и больше чувствуется весна, на дворе двадцать двенадцатый год; приход весны в целом приятен, как предвкушение, а о годе такое не скажешь – глупо как-то и не понятно: чем виноват предыдущий? в чем интрига наступающего? Нет, конечно же, нет ни вины, ни интриги, и что волнует – заранее предопределено.

Все отчетливее таинственные колебания воздуха, природа которых Антону Германовичу пока не ясна, но они ощутимы, и он точно знает, что нужно делать: набраться терпения и идти, идти, идти. Степенно, неспешно, заложив руки за спину – так проще держать спину ровной, не сутулиться, то есть не вызывать скорбные оханья-аханья и упреки жены. Пусть и нет ее сейчас рядом, важно не выходить из формы.

Он так и идет по Манежной. Мимо казненной гостиницы и собранной по правую руку модерновой сцены, возле которой уже народ толпится, понимающий, кому именно суждено через час-полтора, а может, поближе к ночи на эту сцену подняться. Антон Германович тоже знает это имя и поэтому не решил еще для себя, останется ли на митинг. Ну и. толпа – это не его, а в том, что толпа будет грандиозной, он не сомневается, в курсе, как этот мир устроен. Да и что скрывать – знает, сколько автобусов отрядили на мероприятие. Вот и арка Воскресенских ворот, воссозданных с бездарным запалом, с коим стало уже привычным смущать небо и граждан, живущих под этим небом в границах российской столицы. «А не в Москве еще хуже, поскольку денег таких у провинции нет, а где есть, как, например, в Питере, так и там такое же, прости господи, лепят», – привычно укоряет время и провинциальную нищету Антон Германович. Он чувствует себя окруженным сорными памятниками падкой на «новодел» эпохи, безвозвратно – по крайней мере, что касается ныне здравствующих поколений, – растратившей вкус. Антон Германович в самом деле думает именно так. При этом он совершенно уверен, что суетливая толчея, частью которой он вынужден стать, по сути своей есть не что иное, как движение единомышленников, возможно, и не сознающих себя таковыми, а потому движущихся столь беспорядочно. Вот кто-то из идущих навстречу ненамеренно, однако чувствительно задевает Антона Германовича тяжелым портфелем, и Антон Германович инстинктивно приостанавливается, чтобы потереть ладонью ушибленное колено. Первая мысль: произнести что-нибудь в спину невнимательному и невежливому. Но поди ж ты, разбери, где спина, ответственная за содеянное? Которая из?

А уверенность Антона Германовича в том, что ворота, ведущие на Красную площадь – уродство, а сама площадь – место недоброе, поколебать не в силах никто и ничто. Ни маститые москвоведы, считающие вновь рожденные Воскресенские ворота очевидной архитектурной удачей. Ни старинный и уважаемый знакомец из редакции «Нового мира», что объяснил Антону Германовичу про «визги-писки» вышеупомянутых москвоведов, а затем с милой непосредственностью и насмешливыми расшаркиваниями взял да и ткнул носом в «избирательную слепоту, понты и старческие капризы, ублажать которые бессмысленно, поскольку они бесконечны как жизнь грибницы». Ни, наконец, гости столицы, совсем не дежурно, то есть по обязанности, а вполне себе восхищенно щелкающие мобильными телефонами, дабы запечатлеть и сохранить в электронной памяти исторический момент их пребывания возле этих самых Воскресенских ворот; теперь это означает, что и в человеческой памяти тоже.

«Прирастают наши мозги «железом», а хрен толку? Раньше тупели, теперь еще и ржавеем, тупо ржавеем. Прогресс, туда его в качель, раз уж выбрался из колыбели», – думает Антон Германович и недовольно морщится. И колено, зараза, никак не отпускает. «В нерв, что ли, попал? Хотя даже доктор говорит: «Дорогой мой, нервы у вас, с позволения сказать, в заднице!» Значит неоткуда им взяться в колене».

Некоторые граждане из толпы, в основном мужчины, поглядывают на Антона Германовича с недоумением: не тот день, чтобы так выразительно морщиться, и уж не здесь и не на публике – это точно! Он пару раз ловит на себе эти взгляды и невольно, будто бы в оправдание, еще раз приостанавливается, чтобы потереть колено, хотя коварная боль уже спряталась до лучших времен, сделала свое грязное дело и спряталась, стерва. Про себя он ухмыляется: с одной стороны, вполне заслуживают службисты в штатском его похвалы за внимательность, но с другой – изрядно скуп Антон Германович на похвалу, да и как-то не вписывается это в его отношение к сегодняшним дням в целом. Так что ухмыльнулся про себя, тем дело и кончилось. Внимания Антон Германович как раньше уже не привлекает, ему это ясно, а значит не зря пришло в голову намекнуть «заинтересованным лицам» на причины расстройства и, соответственно, недовольства, отразившегося на лице. На этот раз он предпочел на эпитетах не экономить и объявил себя «молодцом».

Так и подумал о себе без всякой скромности

Так и подумал о себе без всякой скромности: молодец. Однако же – и тут на скромность плевать, как и на сдержанность, – задевает «новая» Москва Антона Германовича. Больно-пребольно задевает. Прямо по сердцу царапает. Намного чувствительнее, чем тяжелым портфелем по колену заполучить. Вроде бы и не эстет, запросто может накатить водки с пивом под печенюшку. Если по большому счету, то и не брюзга тоже. Москвич. Правда, нынче все «сплошь кругом» – москвичи. Самые главные, первостатейные москвичи – это питерцы, хоть и делают вид, что им все здешнее чуждо – просторы, нравы. Если совсем по-честному, то есть без скидок, москвич Антон Германович скорее уж. номинальный.

«Номинальный» – слово казенное, мертвое, припахивает фиолетовыми чернилами и химическими карандашами, каких и не делают уже, наверное, лет с полста, или чуть меньше. Такими выведены первые записи, засвидетельствовавшие Антона Германовича и мое, его давнишнего товарища, появление на свет. Странно, что чернила за долгие годы почти совсем выцвели, и теперь строки тех метрик похожи на следы неудачно сведенных татуировок, а вот запаху ничего не сделалось, запах остался. Сохранился, цепкий. Что же такое стойко пахучее подмешивали в эти грифели? Владел ли я когда-либо такими оказавшимися сейчас важными сведениями? Не помню. Память – удивительно удобное место для пряток. Прятать и прятаться. Находить и находиться в ней трудно, а прятать и прятаться еще как легко. Вот бы в детстве-юности подмешать такую же неистребимую временем субстанцию к идеям, надеждам и помыслам, чтобы не выветрились.

Итак, номинальный Антон Германович. Номинальный, в смысле, москвич. Кондово звучит. Что поделать, если никак не подворачивается иное определение, более благозвучное? Если соскальзывает оно где-то внутри, срывается? Не «липовый» же, ей богу?!

По месту рождения Антон Германович безусловно москвич. Детство тоже провел в столице, раннее детство. Потом съехал, то есть переезжал с места на место, и все вдали от Москвы. Затем – случилось! Вернулся-таки. И уже давно. Ну и так по всему вытанцовывается, что станет Москва местом течения его старости.

«Течение» – это личное Антона Германовича определение. Его, что удивительно, не настораживает проглядывающая в слове зависимость, подневольность, безучастность. Мне думается, насколько я знаю Антона Германовича, это должно было бы его насторожить, однако ему видней, пусть сам, раз выбрал такое слово – «течение» – оценивает свои перспективы. Мне нет никакого резона вмешиваться. В конце концов, каждый стареет по-своему, по своему уму. И по здоровью. Кстати, нынче вдруг стало обыденным дополнять этот перечень «возможностями»: «. но главное – по возможностям, друзья мои, по возможностям.» Обычно в тостах это «алаверды». Лица за столами выражают глубокое понимание и такую же – эхолотом не вымерить – скорбь.

К чему печалиться? Простое же уравнение: если достаток позволит, то уму на старости лет каникулы выпадут. А ведь со школы известно – что у нас от ума! Выпил бы прямо сейчас и за сказанное, и за достаток. Как следует выпил бы, с улыбкой. Но еще очень рано, и мне хватает ума одолеть искушение. Словом – страдаю, горе у меня. Вот куда «течение» завело.

Ну а с тем, что старость «еще то давилово, особо не побрыкаешься» (тоже реплика Антона Германовича, однажды он попытался объяснить мне, любопытному и недоверчивому, про «течение») я воздержусь спорить. Чувствую, прав он по сути, неприятно прав. При этом сам еще как «брыкаюсь», сопротивляюсь, пыхчу, дым валит. Впрочем, самое время признаться, что мое «наивное сопротивление», равно как и «мудрая готовность» Антона Германовича отдаться «течению» – не более, чем рекогносцировка, тренинг. До настоящих «стартов» еще не дошло. С десяток сезонов, бог даст, еще впереди. Старость – это пока не мы. О мебели в таких случаях говорят – «искусственное старение». То есть, при желании все еще можно вернуть к относительной новизне – там полирнуть, тут шлифануть, здесь подкрасить. Как-то так. Не краснодеревщик, но мысль, кажется, донес.

Под сенью Воскресенских ворот Антон Германович отчего-то мимолетно думает о старости и слегка увязает; его ненадолго увлекает вопрос: с какого момента ее, старость, можно считать безраздельно вступившей в права? «Наверное, – думает он, – когда начнут без извинений выставлять из очереди, чтобы «не заслонял», обзывать «пролежнем».»

Кстати, это прозвище придумал я для одного действительно пожилого джентльмена, заявившего, что, пока все вокруг свои пенсии «транжирят» и «прожирают», он свою «пролежит лежнем», тем самым сильно сэкономит к лету и съездит, наконец, к сестре на Дальний Восток. Если дотянет до лета, понятное дело. И ведь, упертый, «пролежал», пользуясь моей добротой, харчами и библиотекой. Съездил.

«А еще, – продолжает размышлять Антон Германович, – старость – это когда соседи, еще недавно приветливые, повадятся при каждом удобном случае зыркать хищно в твою приоткрытую дверь, примеряя к чужим стенам обои, купленные для грядущих ремонтов. И ведь знают же, собаки, что стариковские квадратные метры двадцать лет как приватизированы, да и «старикан» вовсе не одинок. А что если всего лишь прикидывают, не возьму ли десяток рулонов. со скидкой?» – неожиданно хохотнул он про себя. Даже наружу прорвалось немного. Вроде как кашлянул, не успев заслониться перчаткой. В общем, как-то неловко вышло. У людей, склада Антона Германовича, благородство осанки, манеры подразумеваются, как нечто само собой разумеющееся. Сомнительное, надо признать, преимущество, если живешь и трудишься по большей части в окружении измотанных, суетливых торопыг и отдельным инструментом вытесанных монументальных хамов. Особенно если и в самом деле обладаешь манерами, а Антон Германович в этом смысле редко разочаровывал – бабушки у подъезда при виде его умилялись привычно. Но мог и другим предстать, когда обстоятельства требовали.

«Литературная какая-то история выходит со старостью, – подавил он очередной, готовый прорваться наружу смешок. – Правда, с чистотой жанра вышел напряг, мешанина, тут тебе – драма, там – водевиль. Да и вообще, что-то зачастил я последнее время с этими мыслишками. Рановато будет! Стоп!» – старается он подсобить вяловатому и продолжающему самопроизвольно скисать настроению, поддать в его топку здоровой злости.

– Прочь подите! – вполголоса грозит мыслишкам Антон Германович, быстро скашивая глаза вправо-влево: никому до него нет дела? Нет, слава богу.

Все это, однако, наигрыш. Хорошего настроения как не было, так и нет.