Я чуть не отказался, но вовремя сообразил, где нахожусь. В Санта Мария сопра Минерва не шутят. Откажешься – и оглянуться не успеешь, как попадешь в компанию к сьеру де ла Риверо. Вот уж не хотел бы!

– Надеюсь, у вас найдется облачение?

– Конечно, конечно, отец Адам! Но надо поспешить.

Служка в ризнице торопился, и я поневоле вспомнил давние годы, когда нам, новициям, все приходилось делать на бегу, в том числе и облачаться в ризы, особенно когда возвращаешься из тайного похода в город, а на носу – вечерня или классы. Впрочем, спешить приходилось и позже, когда гремела труба, рука сама собой откидывала противомоскитную сетку и тут же тянулась к штанам и рубахе. Или только к штанам, если на дворе стоял февраль. Душная февральская жара – это вам не тучки на бледном римском небе. Вначале трудно было привыкнуть. Лето: январь, февраль, март. Зима: июнь, июль, август. Правда, и зима там была другая…

Подрясник, скапулярий, риза. Риза оказалась маловата, и я с трудом смог вдохнуть. Маловата – ладно, а вот стирали ее, как и все прочее, при Петре Апостоле, никак не позже. Служка, недоверчиво поглядев на новооблаченного, поправил воротник и покосился на мои стриженные в скобку волосы. Что поделаешь, тонзуру не ношу. Нехорошо, конечно, но авось остальные будут не столь внимательны.

Впрочем, вечерня сегодня недлинная, благо не праздник, и я не служу, а всего лишь участвую в сослужении. Какой там порядок? Исповедание, входная, псалом, молитва, послание, graduale… Кажется, помню.

Пора!

* * *

В небольшой церкви было полутемно, и я быстро успокоился. Еще в коллегиуме меня учили всякое время проводить с пользой. Это называлось «отстранение». Ты-видимый тратишь время попусту, и ты же, но уже невидимый, занимаешься делом. Например, повторяешь урок или мысленно перелистываешь душеполезную книгу.

Отстранение – обратная сторона сосредоточенности. Ты-первый – голем во власти тебя-второго, покорный, словно мертвое тело.

Потом уже, через много лет, я понял: дело не только в давнем правиле carpe diem. Отстранение – это то, на чем основано наше Общество. Те, кто им руководит, могут не думать о мелочах. Все будет сделано как надо, без лишних приказов и напоминаний. Понял, когда самому довелось стать из «вторых» «первым».

Учились мы этому быстро. Знали ли наши наставники, что «отстранялись» их духовные чада прежде всего на бесконечных службах? И то сказать – восемь служб на день, начиная с заутрени! Шесть часов в день, если не праздник. Тогда – на час больше. А то и на два. Когда же уроки повторять? Только в церкви! Стоишь, шевелишь губами, а перед глазами мелькают страницы…

Колокольчик! Начали!

Наставники, конечно, знали, ибо сами прошли этой же стезей. Ведали они и другое – служба сама по себе далеко не каждого ведет к просветлению. Только в этом прав проклятый Лютер – спасение индивидуально. Посему столь важна исповедь, не говоря уже о духовных упражнениях. Да, для того чтобы узреть Рай, вначале следует увидеть Ад. Лютер до этого не додумался. Куда ему, колбаснику!

Что это? Ага, псалом. Дальше молитва и, если не ошибаюсь, мой выход, как выразилась бы синьорина капокомико. Престол налево, требник направо…

Итак… До следующей встречи со сьером Гарсиласио еще два дня. На прощание я пообещал зайти к нему завтра в полдень, и он будет меня ждать, очень ждать. Но меня не будет – весь день, всю ночь и весь следующий день. И когда мы наконец увидимся…

Нет, стоит все-таки заглянуть к нему завтра. Но не в полдень – вечером. Ни к чему загадывать, в конце концов, я могу и ошибиться в этом парне. Вдруг он крепче, чем кажется?

Значит? Значит, стоит подумать о другом. Если все сложится как надо, сьер римский доктор станет моими глазами. Это хорошо, но мало. В дороге нужны глаза, деньги и шпага. С глазами все скоро выяснится.

Деньги. В Амстердаме…

Что, уже аллилуйя? Куда мне, налево или направо? Направо, конечно! Сейчас преклоним колени…

…В Амстердаме я получил несколько векселей, очень надежных, но их следует переписать. И сделать это придется здесь, в Риме, потому что в Стамбуле я могу потерять до четверти стоимости. Надо будет узнать, к кому лучше обратиться. С Левантом торгуют венецианцы, но с ними лучше не иметь дела. У Святого Марка тысяча глаз и столько же ушей, а это совершенно лишнее…

Секвенция. Значит, до половины уже добрались. Грешен, три раза отказывался от посвящения, пока отец Мигель попросту не приказал. Да и после этого служить почти не приходилось. Служил сам отец Мигель или отец Хозе…

Ага, Евангелие! Ну, это надолго! Плохая дикция у здешнего настоятеля! Мое место… Слева мое место. Глаза вниз – и не забывать креститься.

Ах, да! Раз я сослужу, класть крест должно не как мирянину, а как священнику. Не перепутать бы!

…Векселями и займемся – завтра же. Остается шпага. Не для меня, конечно, – обойдусь без лишнего железа, но кто-то должен прикрыть мне спину. Илочечонк едет не в Прохладный Лес, не к друзьям-ягуарам. К людям нельзя поворачиваться спиной!

Proscomidia, приступ… Ну, сейчас пускай хор старается! Послушать, как тут поют? Пожалуй, не стоит, хор Святой Минервы не ватиканская капелла.

…Бумаги. А вот бумаг с собой брать как раз и не придется – слишком опасно. Настоящих – о фальшивых надо будет подумать особо. Потому и векселя лучше выписать в Риме, но пометить Стамбулом или Родосом. Значит, придется зазубривать наизусть, причем дословно. Впрочем, и этому учили. Кое-что я уже помню. То есть не кое-что – главное. А главное – это три документа: один – подлинник, два других – копии. Ну-ка, повторим… Документ первый. Желтая толстая бумага, надорванная слева вверху, черные чернила, мелкий неровный почерк. Писано по-итальянски, весьма грамотно… Его Высокопреосвященству Генералу… Нет, сначала число – 3 ноября 1649 года. Итак, Его Высокопреосвященству Джованни Аквавива, Генералу Общества Иисуса Сладчайшего. Выполняя Вашу волю, высказанную в Вашем всемилостивейшем послании от 30 августа сего года, высылаю Вам подлинник известного Вам доклада. Остаюсь преданный… Ну, это можно опустить. Подпись: брат Манолис Канари, исповедник трех обетов. Чуть ниже: остров Крит. Город не указан…

Жаль, что я так мало знаю о брате Манолисе! Во всяком случае, сутану он не носит, стало быть, из «внешних», светских помощников. Торговец? Или попросту корсар? Ничего, познакомимся…

Теперь документ номер два, тот самый доклад. К сожалению, мне дали только копию. Интересно почему? Подлинник всегда интереснее. Ну что ж копия – значит, копия. Обращения нет, нет подписи, равно как и числа. Написано на латыни. Первая строчка начинается почему-то с середины.

…Как скоро показалась трава на поле, стали собираться хлопы на Киев, подступили к днепровскому перевозу…

Слово «хлопы» так и написано – «hlopae». Я сразу подумал, что это все-таки перевод, причем не самый удачный. Жаль, нельзя взглянуть на подлинник. И даже не спросишь, отчего нельзя. В том-то и сила Общества – лишних вопросов здесь не задают. Необходимых – тоже. Какое оружие дано, тем и воюй.

Письмо брата Канари послано в начале ноября, Генерал отправил свое в конце августа, а трава на поле показалась где-то в апреле. Значит, все остальное случилось между, скорее всего в мае – июле. Или даже в июне, поскольку Генералу (или кому-то из членов Конгрегации, что вернее) понадобилось какое-то время для написания ответа. Дело оказалось важным, недаром письмо подписал сам Аквавива. А ведь в Рим обращался всего-навсего светский помощник, принявший первые три обета. Таких обычно зовут «короткополыми», им вообще не положено обращаться к Генералу…

…Как скоро показалась трава на поле, стали собираться хлопы на Киев, подступили к днепровскому перевозу в числе 1080 человек, а в Киеве ждал их казак бывалый, некий мещанин киевский, с которым было все улажено. По данному им знаку Киев обступили со всех сторон…

Что, уже Agnus Dei? Быстро же здесь службу правят! Оно и понятно, у братьев много дел. Хлопотно служить в обители Святой Минервы! И крупно повезло кое-кому сегодня днем, поелику попасть за здешние стены не пожелаю ни актеру, ни синьорине капокомико, ни даже распоследнему еретику. Шестнадцать дукатов – сумма немалая, но отсюда бы бедолаги не вышли и за тысячу…

А может, и вправду сходить в гости? В конце концов, на постоялом дворе у ворот Святого Лаврентия будет не столь скучно, как у меня в гостинице. Тамошний хозяин слишком экономит на свечах. И на дровах – тоже. Может, господам комедиантам повезло больше?

…По данному им знаку Киев обступили со всех сторон, началась на улицах злая потеха: начали разбивать латинские кляшторы, до остатка все выграбили, что еще в них оставалось, и монахов, и ксендзов волочили по улицам, за учениками же коллегиума гонялись, как за зайцами, с торжеством великим и смехом хватали их и побивали…

5

Первым, кого я встретил возле ворот Святого Лаврентия, был Испанец – без усов, грима и бутафорской шпаги, зато с бочонком на плечах. Бочонок оказался самым настоящим, причем немалых размеров. Испанец, занятый нелегким грузом, все же умудрился узнать меня первым. И немудрено. Я по-прежнему был в амстердамском плаще и «цукеркомпфе», благородный же «дон» без грима оказался совсем молодым парнем лет восемнадцати. Он приветствовал меня – уже без малейшего акцента, на прекрасном тосканском диалекте и тут же сообщил, что к моей встрече все готово, вот только осталось дотащить «это».

«Это», сиречь бочонок, мы после недолгого препирательства решили нести по очереди. До постоялого двора, как выяснилось, всего несколько сот шагов. Поддерживая руками смолистые бока и вполне догадываясь о содержимом, я не преминул поинтересоваться причиной, по которой оному бочонку довелось путешествовать. Неужели на постоялом дворе нельзя найти его собрата, дабы не утруждать плечи?

Испанец заговорщицки подмигнул, сообщив, что в траттории, которая имеется при постоялом дворе, можно найти разные бочонки, но этот – не прочим чета, а почему – синьор Неулыбчивый узнает в свое время. Для того и собираемся.

Кажется, я уже успел заработать постоянное прозвище в труппе. Но синьорина Коломбина не права. Неулыбчивый – все же явное преувеличение. Или со стороны виднее?

Из всего слышанного приходилось делать выводы, и главный из них состоял в том, что скромная процедура вручения мне шестнадцати дукатов начинает приобретать неожиданные черты.

Естественно, я не ошибся. Прямо возле входа (постоялый двор оказался самым обычным, двухэтажным, в серой, местами осыпавшейся побелке) меня встречал сам Турецкий Султан. Его Османское Величество восседал на троне, покрытом чем-то, в полумраке могущем сойти за парчу. Грозные арапы-янычары стерегли его покой, сжимая в черных руках тяжелые алебарды. Чуть дальше теснился гарем – юные одалиски в глухих чадрах, окруженные евнухами – в шароварах, чалмах и с ятаганами наголо.

Я попытался обратиться в бегство, дабы не пасть жертвой злых басурман, но не тут-то было. Мой сопровождающий схватил меня за плечи и препроводил прямиком в янычарские лапищи. Спасения не было. Я был стреножен, обездвижен и подведен прямо к кончикам остроносых султанских туфель. На миг почудилось, что вошедшие в роль янычары собираются для пущего правдоподобия уронить меня лицом в лужу. Но – обошлось.

Где-то совсем рядом, в темноте, гулко ударил барабан.

– Абрабамба кегуфу! Брамбиньоли умба!

Бас Его Величества звучал столь грозно, что я едва устоял на ногах. Коломбина была хороша. Даже приклеенная седая борода, более походившая на метлу, была ей к лицу.

Следовало отвечать. Желательно по-турецки.

– Кера атага, караи! – Я сдернул с головы свою чудо-шляпу и поклонился, прижав левую руку к сердцу. Бог весть, приняли ли они меня за турка. Скорее всего нет, и правильно сделали, ибо обратился я к синьорине капокомико не на турецком, который, к стыду своему, так и не выучил, а на ставшем почти родным гуарани.

– Мы очень рады вас видеть, синьор. Надеюсь, на этот раз мы не заслужили вашего осуждения?

Можно было пуститься в умозаключения по поводу сложных и весьма запутанных отношений Святейшего Престола и Высокой Порты, но прослыть еще большим занудой, чем я есть, не хотелось. К тому же у славных комедиантов, кажется, сложилось впечатление, что синьор Неулыбчивый не любит театр…

Я упал на колени, протянул руку, склонил голову.

Прекрасная Фиалка! Рождена ты
Там, где давно мое пристрастье живо.
Ток грустных и прекрасных слез ревниво
Тебя кропил, его росу пила ты.
В блаженной той земле желанья святы,
Где ждал цветок прекрасный молчаливо.
Рукой прекрасной сорвана, – счастливой
Моей руке – прекрасный дар – дана ты.

На миг я остановился, чтобы перевести дыхание и насладиться паузой – и мертвой тишиной. Коломбина, забыв о султанском достоинстве, привстала, ладонь замерла у подбородка.

Боюсь, умчишься в некое мгновенье
К прекрасной той руке: тебя держу я,
Прижав к груди, хотя сжимать и жалко.
Прижав к груди – ведь скорби и сомнения
В груди, а сердце прочь ушло, тоскуя, —
Жить там, откуда ты пришла, Фиалка!^[6]

И вновь – тишина; наконец кто-то неуверенно хлопнул в ладоши…

Переждав шум, я коснулся губами протянутой мне руки и только тогда взглянул на Коломбину.

Седая борода куда-то исчезла – как и пестрый халат. На девушке было платье – белое, с серебряным шитьем.

– Я… Я не знаю этих стихов! – несколько растерянно произнесла она. – Да встаньте же, синьор, встаньте!

Я повиновался. Господа комедианты окружили меня, поглядывая на своего гостя с явным изумлением, как будто к ним на постоялый двор заглянула говорящая кошка. Не ожидали!

– Зато наверняка знаете автора, – усмехнулся я, довольный эффектом. – Это Лоренцо Медичи. Двести лет назад итальянский язык был куда более выразителен.

– Не знаю, как двести лет назад, а в эту минуту мой язык высох, как копченая треска, – несколько обидчиво отозвался Испанец, для верности похлопав ладонью по уже виденному мною бочонку.

И словно по сигналу (а может, действительно по сигналу), вся компания разразилась дружным кличем:

– «Лакрима Кристи»! «Лакрима Кристи»! «Лакрима Кристи»!

Последний камешек стал на место, и мозаика заиграла всеми цветами радуги – как и полагается после полного глотка.

* * *

Дивное дело, но в бочонке действительно оказалось «Лакрима Кристи». В последний раз я пробовал его двадцать лет назад, перед самым отъездом. Потом, хлебая болотную воду и – временами – мескаль или пульке, я часто вспоминал последний глоток в остийской траттории – мы забежали туда перед самым отплытием. Нет слов, умеют в Италии делать вина! Особенно в Неаполе. Вначале, когда я попробовал «Латино», то решил, что лучшего мне не найти. Но за «Латино» последовало «Греко», за ним – «Мангьягерра», а уж когда дошла очередь до «Лакрима Кристи»!..