Внезапно он хихикнул. Понравилось?

– И ты, ванакт, хотел бы, чтобы о тебе такое пели? Так ведь не будут петь. Скучно!

Странно, его голос внезапно показался куда более трезвым, чем вид!

Я встал, вновь подошел к самому берегу, подождал, пока вода чуть коснется сандалий, оглянулся. Огонек! Маленький, еле заметный, словно кто-то зажег светильник на самом гребне волны. Еще один, еще!

…Как тогда, когда мы пошли охотиться за гидрой…

– Ты плавал по морю, Эриний? Говорят, ночью весла светятся…

– Иногда, ванакт. А если буря, то светятся даже мачты.

Я невольно вздрогнул. Великие боги! Ночью плавать еще не доводилось. Только на рассвете, когда мы с дядей Эгиалеем переправлялись через Калидонский залив. Тогда стоял туман… Нет, я, конечно, не боялся. Ну а ежели и побаивался, то не очень.

(Или это мне сейчас так кажется?)

– Говорят, люди делятся на тех, кто жив, кто мертв, и тех, кто плывет по морю?

– А тех, кто плывет, отделяет от Аида только толщина доски, – охотно отозвался он.

Странно, псообразный винопийца явно трезвел. Ага, вот и за кифару взялся. Ну, сейчас воспоет!

Кифара долго не хотела вылезать из сумки. Наконец звякнула струна, затем другая.

– Твое войско впервые выходит в море, ванакт? Теперь ясно, о чем придется петь. Слыхал такую?

Струны вновь звякнули. Нет, уже не звякнули – запели, чисто, красиво. Вот Дий Подземный! Ведь может, пьяница!

 
– Пойми, кто может, буйную дурь ветров!
Валы катятся – этот отсюда, тот
Оттуда… В их мятежной свалке
Носимся мы с кораблем смоленым.
 
 
Зачем страшиться моря? Как морок злой,
Пройдет морозный холод предутренний,
Нам бы на борт взойти скорее —
В руки кормило, подпоры вырвать.
 
 
И от причала прочь повернуть корабль
Навстречу ветру. С легкой душой тогда
Мы предавались бы веселью, —
То-то бы пить и гулять на славу!
 

Струна нерешительно застонала… Умолкла…

Здорово поет! Странно, только что и лыка не вязал!

– Это пойдет, – усмехнулся я. – Как буря начнется, запоем хором. А меня воспевать не надо. Договорились?

Отвернулся, долго возился с кифарой.

Выпрямился.

– Нет, ванакт. Не договорились. Воспевать тебя, так и быть, не стану, а вот спеть о тебе… Это придется. Ведь дело не в тебе самом.

Тут уж я задумался. Не во мне? Да, пожалуй. Не во мне. И даже не в Агамемноне с его мечтой о Великом Царстве от песков эфиопских до льдов гиперборейских.

– Ты хочешь сказать, Эриний, что наш поход изменит мир?

Он ответил не сразу. Наверное, тоже думал.

– Уже изменил, ванакт Диомед! С чем бы вы ни вернулись, жизнь больше не будет прежней.

Я кивнул, соглашаясь, и внезапно понял: мы оба с ним трезвы.

* * *

– Кто ты, Эриний?

– Изгнанник. Как твой отец. Как и ты сам.

Дальше спрашивать не стоило. Дорогой, шитый серебром фарос, сбитые сандалии – и гордость, не позволяющая просить подаяние. Наверное, таким был мой отец, когда вошел в Микенские ворота славного города Аргоса. Хотя нет, отец был в доспехах. Во всяком случае, таким его запомнил дядя Эгиалей. И другие запомнили.

– И все-таки, – не удержался я. – Почему ты стал аэдом?

– А ты бы пошел в наемники, ванакт?

Странно, мне казалось, что рассвет уже близко. Но время тянулось, волны одна за другой накатывались на равнодушный песок, пахло смолой и водорослями.

Какая долгая ночь!

– Наверное, – вздохнул я. – Это единственное, что я умею. И что умел отец.

Эриний кивнул. Конечно, он помнил, кто таков Тидей Непрощенный. Жаль, что я не знаю, откуда взялся Эриний Таинственный.

Из темноты донесся знакомый смешок.

– Аэдом быть нетрудно. Надо только не ссориться с кифарой и помнить об оторванной руке.

– К-как? – поразился я.

– О руке, ванакт. Оторванной. Или глазе. Выколотом, естественно.

Внезапно мне показалось, что я вновь мальчишка-первогодок, только-только взявший в руку деревянный меч. Удар слева, удар справа, копье над головой…

Он, кажется, понял.

– В каждом деле свои хитрости, ванакт. Если я, скажем, начну… хм-м-м… воспевать Агамемнона с того, как он могуч и силен, сколько у него, э-э-э-э, быков круторогих и телиц млечных, а затем перечислю всех его предков, начиная с Пелопса и Тантала, как думаешь, станут меня слушать?

– Агамемнон станет, – усмехнулся я.

– Разве что. А вот от всех прочих я не получу даже обгрызенной кости. А вот если иначе…

Он на миг задумался, рука коснулась сумки с кифарой. Коснулась, отдернулась.

 
– Черная весть принеслась из Микен, крепкостенного града,
Славного града, великого, первого в землях Ахейских,
Страшная весть: спит во гробе Атрей богоравный,
Братом родимым убитый – безбожным, распутным Фиестом.
Царскою кровью залиты ступени высокого трона,
Скиптр окровавленный пальцы злодея сжимают…
 

На этот раз он не пел – просто проговорил, не спеша, нараспев.

– Помню, – вздохнул я, – помню…

Мы были тогда в одном переходе от Аргоса. Меня разбудили, и я долго не мог понять, почему гонец с трудом выдавливает слова, почему заикается…

…и белым как смерть было лицо Агамемнона, когда шагнул он мне навстречу в воротах Лариссы.

– Я тебя понял, аэд, – наконец проговорил я. – Оторванная рука – значит, следует начать с чего-нибудь плохого, чтобы вызвать у слушателей сочувствие, так? Только ты скверно выразился, Эриний. Очень скверно!

А если бы он решил спеть обо мне? С чего бы начал? Наверное, с элевесинского огня, с отчаянного, смертного крика тети Эвадны, с запаха тлена, сменившегося тяжелым духом горящей людской плоти.

Да, с элевсинского огня. Герою следует оторвать руку…

– Скверно, – откуда-то издалека донесся его спокойный голос. – А что ты говоришь своим воякам, ванакт, когда посылаешь их в бой? «Славу в веках завоюйте, о грозные воины!»? Или попросту: «Выпустим этим сукам кишки!»?

Он был прав. В каждом ремесле своя хитрость. Со стороны на такое лучше не смотреть. И не слушать.

– А что еще надо помнить, Эриний? Кроме руки?

– Аэду? – В голосе его промелькнула насмешка. – Ну, не так уж и много. Ты когда-нибудь ел слоеный пирог, ванакт? Сверху свинина, под ней – жареные дрозды, внизу, скажем, осьминоги. Так и в песне. Сначала о боях, затем – о чем-нибудь веселом, чтобы слушатели отдохнули. Ну а потом что-нибудь умное. О богах, например. И – все сначала.

– Значит, пирог, – хмыкнул я. – А боги – это вареные осьминоги?

Заступаться за Олимпийцев я не собирался. Но уж больно самоуверенным был этот как-то слишком быстро протрезвевший бродяга.

– Богов надо чтить, – скучным голосом отозвался он. – Боги всесильны, а посему воздадим им хвалу. И ныне, и присно.

Он, кажется, снова издевался. Но удивляться я не стал.

– Видел я одного аэда, о многомудрый Эриний. Он пришел в Лерну и пытался спеть о том, как Гефест поймал Афродиту вместе с Ареем и сковал золотой цепью. Подробно пел, признаться! Он не знал, что Пеннорожденную в Лерне очень любят…

– Сильно били? – тут же откликнулся он.

– Сильно. А потом взяли овечьи ножницы…

Последнего, правда, я не видел. Но слышал. Полидор-толстяк рассказывал.

– Вот я и говорю, ванакт, – богов надо чтить. И бояться…

«…Бойся богов, Диомед! Бойся!»

Я сцепил зубы. Этот наглец слишком много себе позволяет. Ведь не над Олимпийцами смеется. И не просто смеется…

– Мы ведь оба с тобой верим, ванакт, что боги создали мир, что они направляют каждый наш шаг…

И тут я понял. Мне не намекали – подсказывали. Неужели?

– У одного… аэда я услыхал такую строчку. Не подскажешь, как там дальше, Эриний?

Я оглянулся. Мокрый песок, еле заметные в темноте гребешки волн. Пусто! Впрочем, если ОНИ захотят подслушать…

– «Мнится нам плоской земля, меднокованым кажется небо»…

– «Номос и Космос – одно», – Вестник сказал дураку, – негромко отозвался он, и я понял, что не ошибся.

Сияющий!

Все три слова на месте: «Номос», «Космос» и «Вестник». Сияющий Третьего Шага! Я сделал только Второй. Знать, что стоит за «Вестником», мне не положено. Пока, во всяком случае. Но хорош! Даже тут умудрился вставить «дурака». И не боится! Впрочем, тому, кто сделал Третий Шаг, бояться уже нечего…

Но как же это? Третий Шаг? Ведь Чужедушец говорил: третий шаг – это…

Я прошелся по мокрому песку, поежился от предутреннего холода, вспомнил о брошенном на землю плаще.

Обернулся.

– Зачем ты пришел, Эриний?

То, что не пьяные ноги занесли его на этот берег, я понял уже давно. Как и то, что Эриний Таинственный был не пьянее меня. Умылся вином, наверное. Умылся, рот прополоскал.

…И вновь показалось, что мне в глаза смотрит Танат Жестокосердный.

– Поговорить, – еле слышно донеслось из темноты. – Поговорить, ванакт…

Я не поверил, но не стал переспрашивать. Кто пришел ко мне этой долгой ночью? Любопытствующий аэд, желающий воспеть аргосского ванакта? Сияющий? Или…

Меч был у бедра, но я знал – не поможет. И гетайры не успеют вмешаться.

Я огляделся, но никого не увидел. Холод накатил, сдавил сердце…

– Где ты?

Спросил, хотя и понимал: на такие вопросы не отвечают. А если и отвечают, то не словами.

Я ждал, но тьма молчала. И каждый раз, когда волна накатывала на мокрый песок…

– Прощай…

Я резко повернулся, пытаясь угадать, откуда донесся голос.

– Прощай, сын Тидея! Прощай…

Я шагнул вперед, наугад, надеясь догнать, остановить. И замер.

Рукоять!

Знакомая бронзовая рукоять торчала прямо из песка. Почему-то она показалась мне неимоверно горячей, словно хеттийский мастер только что достал знакомый кинжал из литейной формы…

– Ванакт! Ванакт!

Наверное, я крикнул. Или просто повысил голос. Во всяком случае, меня услыхали.

– Послать погоню, ванакт? Эй, парни!..

– Не надо, Фремонид! – вздохнул я. – Не надо…

Черные крылья Танатоса легки, не слышна его поступь. И никогда не знаешь, откуда повеет холодом. Смерть не медлит. Но все же она промедлила этой ночью! Танат опустил руку, и до рассвета, до близкого весеннего рассвета, до первого крика трубы мне осталось гадать, что вырвало из его рук хеттийский кинжал.

Может быть, все-таки ОНИ? Те, в кого мы, Сияющие, так плохо верим? Не верим, ибо знаем…

Знаем – но, похоже, не все.

На волнах вновь горели огоньки – как в ту ночь, когда мы ловили гидру. Незадолго перед тем Жестокосердный тоже отпустил меня. Отпустил, хотя никто уже не верил…

…Сначала – оторвать руку. Или выколоть глаз. Или – все сразу. А потом начинять пирог: драки, веселье, боги. Пожалуй, ты прав, Эриний Неизвестный, посланец Таната. Так оно и есть. Разве что веселья в моей жизни было маловато.

Или это мне так сегодня кажется? Кажется, потому что я понял: мне некуда возвращаться.

Некуда – и незачем.