На своего нынешнего шефа Мод работала с первых чисел апреля. Помогли знакомые: по Парижу прошел слух о новой большой выставке, причем не совсем обычной. Эксперт Шапталь очень постаралась попасть на собеседование к куратору, человеку денежному, щедрому, но очень придирчивому. Мод и не пыталась его обаять, не дано, однако у девушки имелись серьезные рекомендации и некоторая известность в узких «галерейных» кругах. Хватало специалистов куда более опытных, но не все были столь принципиальны и дотошны. На этом с начальством и сошлись, хотя сама будущая выставка с самого начала показалась ей не просто «не совсем» обычной, а скорее «совсем не». Даже для видавшего виды Парижа.
– Мне кажется, ребята, что политикой вы не слишком интересуетесь, – Мод, отставив недопитый кофе, достала сигареты. – Да и я сама, признаться, не очень.
– Две недели в каталажке, – невозмутимо отозвался Бонис. – Будем считать, что этой даме я кое-что должен.
– Но… Франция – свободная стгана, – красавчик Арман даже потерял букву «р». – Здесь за политику не сажают!
Усач наклонился вперед, улыбнулся невесело:
– Посадили-то за бродяжничество – после того, как песню спел. Кто-то ушастый рядом крутился. А еще про политику знаю то, что у нас в Авалане два года назад людей ни за что ни про что живьем сожгли. Говорят, реакционеры были, «Огненные кресты». Политика – значит, государство. А где государство – там насилие. Так что – без меня.
Мод щелкнула зажигалкой. Звук оказался неожиданно громким. Жорж Бонис поморщился.
– Только не говорите, мадемуазель Шапталь, что без политики – никак.
– Скажу, – невозмутимо кивнула она. – Без политики никак, мсье Бонис. Но я постараюсь попроще. У немцев, наших соседей, сажают не на две недели. Начали с коммунистов и евреев, теперь и до художников добрались. Тех, кто не арийского духа, решили не просто извести, но еще и ошельмовать. Покойный Геббельс задумал провести специальную выставку «дегенеративного искусства». Мозги, как вы знаете, ему вышибли, но выставку все равно откроют, уже скоро, в июле.
– Нацизм – это вульгарно. Голые мужчины, худые женщины. Никакого вкуса, – констатировал Арман, блуждая взглядом между двумя пачками выложенных на скатерть сигарет. Отвернувшись от сурового «Капрала», потянул тонкие пальцы к «Цыганке», улыбнулся. Мод лишь вздохнула. Не лупить же парня по руке!
– Голые мужчины и худые женщины будут на официальном вернисаже, его тогда же откроют, такая вот задумка. Немецкие эмигранты решили их опередить. В конце июня в Париже откроется выставка «Искусство Свободной Германии». Ее готовят Марк Шагал и один голландец, торговец картинами. Пусть добрые французы сами рассудят…
– Я бы не слишком на этих добрых уповал, – хмыкнул усач. – Дай им только волю, собаками станут дегенератов травить. Но, мадемуазель Шапталь, это все дела немецкие. Или…
Девушка улыбнулась.
– Угадали.
Она и сама угадала, когда шеф рассказал ей о будущей парижской выставке. «Свободная Германия? – удивилась Мод. – А где же Свободная Франция?»
– Французские дегенераты – самые дегенеративные в мире, – негромко, но очень серьезно проговорил красавчик Арман. – Но зачем? Национальная гордость в извращенной форме? Или просто – деньги?
Мод задумалась. В свое время она и сама хотела узнать об этом у шефа. Не рискнула.
– Думаю, все вместе. В любом случае, на скандале кое-кто сделает себе имя, а работы будут продаваться. Даже если разойдется четвертая часть, выставка с лихвой окупится. А скандал намечается. Хотите, покажу?
Картонная папка легла на край столика. Мод затушила сигарету и взялась за тесемки.
– Чт-то это?!
Именно так, слово в слово, отреагировали уже двое, кому девушка показала рисунки. Шеф хотел перенести их на холст в соотношении один к двум. Будущие полотна должны стать гвоздем программы. Но художники проявили упрямство, невзирая на неплохой гонорар.
И в самом деле, чт-то это?
– По-моему, бабочка, – без особой уверенности рассудил Жорж Бонис, разглядывая очередной лист. – Только… Очень странная.
Красавчик Арман дернул длинным аристократическим носом.
– А по-моему, рентгеновский снимок позвоночника. А это… Женщины у колодца?
Усач гулко вздохнул.
– Разве? Просто самый обычный горшок, у нас такие в каждом селе. Мадемуазель Шапталь, а это и вправду, если сказать помягче… живопись?
Эксперт Шапталь ответила честно, как и привыкла:
– Техника совершенно безукоризненная. А то, что вы, парни, над этими картинками задумались, тоже о чем-то говорит. Рисунков десять, художника уже нет в живых, но у нас есть разрешение от наследников. Знаете, почему эти двое отказались? Поняли, что не смогут скопировать, чтобы точно, черточка в черточку, цвет в цвет. Ничего, завтра поищу третьего. Ну что, нравится?
Жан Бонис внезапно рассмеялся, весело и задорно.
– Шутите, мадемуазель Шапталь? Знаете, как это называется? Буржуа бесятся с жиру!
– Не буржуа, – чуть подумав, возразил Арман. – Им до такого безумия – как до неба. Знаешь, Мод, мне это очень по душе. И… Если нельзя аванс, то можно мне чего-нибудь на ужин? Престранный случай, забыл бумажник в номере…
7
Пиджак на следователе – бурый, чуть ли не с прозеленью. Рубашка белая, галстук – темный, узкой удавкой, вместо заколки – кругляш с хакенкройцем в белом круге. Лицо… Плоское, с острым носом, ничего приметного.
– Итак, Рихтер, вы политикой не интересовались. Не странно ли? В такое время!
За большим столом – двое: бурый следователь и серый гауптман, с виду обычный вояка, средних лет, средних размеров. Его рассматривать не стал. Что тот капитан, что этот…
– Интересовался, герр следователь, но больше в прикладном смысле. Я работник цирка, цирковой. Рейджер, ответственный за безопасность. На газеты времени не оставалось, а вот охрана труда, страхование, налоги… Потому и записался в Германо-американский союз работников искусств. Иностранцам в Штатах не очень уютно. А то, что на собраниях говорили, не очень-то понимал. Думал, обычное дело, политики грызутся… Гитлер – канцлер и рейхспрезидент, Штрассеры – оппозиция…
– Фюрер, – наставительно поправил следователь, ставя закорючку на листе бумаги. – В Рейхе никакой паршивой оппозиции нет, есть только враги и предатели.
Бурый и серый – за столом, чуть ближе привинченный к полу простой деревянный табурет. Но сидеть не положено, его место – справа от табурета. А еще правее, в метре – черный, детина в эсэсовской форме с дубинкой. Этот молчит, зато дышит паровозу на зависть.
Окно большое, но тоже с решетками. Третий этаж.
– Итак, Рихтер, вы признаете, что состояли в союзе работников искусств, возглавляемом врагами Рейха и фюрера? – Следователь оторвал длинный нос от бумаги. – Если верить вашим показаниям, с 1932-го по 1934 год.
– Состоял – и вышел, – попытался уточнить он, но плечо словно обожгло огнем. Черный ударил не в полную силу, удалось устоять на ногах…
Серый гауптман еле заметно поморщился.
– Признаете, – невозмутимо повторил следователь и отложил ручку-самописку. – Все ясно. Знаете, Рихтер, вам в одном повезло – вы приехали в Рейх, а не в Советскую Россию…
На узких губах – серая улыбка.
– Там бы вас ГПУ живо заставило признаться в шпионаже, подготовке террористического акта на вождей и еще в дюжине преступлений сразу. Есть у них в кодексе замечательная 58-я статья… У нас в Рейхе этим не занимаются, мы, национал-социалисты, выше подобной грязи. Гнилой гуманизм нам чужд, но мы – справедливы…
Улыбка стерта, глаза смотрят в глаза.
– Ваш единственный шанс, подследственный Рихтер! Сейчас я продиктую заявление, и вы запишете, буква в букву. Вы – раскаиваетесь, искренне и полностью. Раскаиваетесь в том, что добровольно вступили в организацию, возглавляемую врагами Рейха и фюрера, состояли в ней, выполняли все данные вам поручения, после чего, опять же по собственной воле, вернулись в Фатерланд. Раскаиваетесь, целиком и полностью! Только это облегчит вашу участь. Понятно?
…Бурый и серый за столом, черный дышит под ухом, а за открытым окном – ясное майское утро и бездонное синее небо.
– Понятно, – согласился он. Задумался на самый малый миг – и вздернул подбородок.
– Ничего писать и подписывать не стану.
На этот раз сбили с ног первым же ударом. После третьего под закрытыми веками плеснул оранжевый огонь.
Тьма…
Нет мыслям преград,
Они словно птицы…
– Встать! – голос сквозь тьму, из самых глубин Ада. – Встать, говорю!
Встал.
* * *
Коричневых пауков он действительно не особенно различал. Что Гитлер, что Штрассеры – велика ли разница? Тем более, аналитики, которым он привык доверять, в один голос твердили, что сторонников Грегора Штрассера подчистую перебили в «Ночь длинных ножей», а Черный фронт младшего брата, Отто, – горсть болтунов-эмигрантов. Никакого «черного» подполья в Германии не было и нет, уцелевшие давно раскаялись и ревностно служат Бесноватому. От «красного» подполья тоже мало что уцелело, а бодрые рапорты Коминтерна об успехах нелегальной КПГ – обычная пропаганда. Социалистов и прочих профсоюзников можно вообще не брать в расчет. Вывелись!
Надежда была совсем на других. Уже не первый месяц газеты писали о Германском сопротивлении, руководимом неуловимым и загадочным Вальтером Эйгером. Скептики умолкли, уж слишком заметны были успехи. Сожженная рейхсканцелярия, пули, пробившие гнилой череп доктора Геббельса, «точечные» удары по провинциальным нацистским бонзам. Не так давно заговорили о новом герое-террористе – Ночном Орле, за которым без всякого успеха охотились все спецслужбы Рейха.
– Грандиозная провокация, – заметил недоверчивый Шут.
– Слишком грандиозная, – возразил Король.
О Бюро Кинтанильи газеты почти не писали. Сеть, раскинутая Шпионом Без Лица, охватывала «новые территории» Рейха – от оккупированных кантонов Швейцарии до Мемеля. Агенты Жозе Кинтанильи работали тихо и неприметно, настолько, что их даже официально не искали. «Фолькише беобахтер» в одном из фельетонов посмеялась над эмигрантскими сказками про пребывающего в безнадежном климаксе отставного британского разведчика.
– Глубокое внедрение и инфильтрация, – предположил Король. – Работа на будущее, на конечный результат.
– За этим стоят чьи-то очень большие деньги, – добавил свое Шут. – Нам Кинтанилья не помощник, мы для него – помеха.
А в середине зимы, когда друзья уже твердо решили пересечь океан, стало известно еще об одном игроке. Рейх справедливо гордился успехами своего эфирного вещания. «Радиоприемник – в каждую германскую семью!» – взывал ныне покойный рейхсминистр культуры и пропаганды. Мечта Колченогого осуществилась – и этим сполна воспользовалась ворвавшаяся в немецкий эфир радиостанция «Свободная Германия». Передатчик располагался на территории Бельгии, но это был лишь ретранслятор.
«…Внимание! Внимание! Передаем сводку последних известий. В ночь на 12 мая известный террорист Ночной Орел осуществил поджог загородной резиденции рейхслейтора Роберта Лея, руководителя Германского трудового фронта. Об этом нашему корреспонденту сообщил…»
МИД Германии посылал в Брюссель ноту за нотой, бельгийцы же в ответ поминали тевтонские зверства времен Великой войны.
– Британцы подключились, – констатировал Шут. – А это, куманёк, уже очень серьезно.
– И очень медленно, – возразил Король. – Стратегия непрямого удара с расчетом на Тридцатилетнюю войну. Хорошо им на их острове!
И подвел итог.
– Ты прав, дурачина, никто помогать нам не станет. Вся наша армия – ты да я, да мы с тобой.
– Приятно быть заместителем главнокомандующего, – хмыкнул Шут, а потом добавил серьезно:
– Скорее всего, растопчут – и не заметят.
* * *
Растопчут – и не заметят.
Встать смог, а вот стоять – нет. Упасть не дали, черный эсэсман придержал за плечи. Сквозь кровавую пелену – все то же: кабинет, стол, портрет Бесноватого над столом…
– Объяснитесь, Рихтер, – равнодушно проговорил следователь и добавил негромко:
– Пока еще способны.
Он провел ладонью по окровавленным губам, попытался стать ровнее.
– Если каюсь – значит, виноват. Если выполнял поручения – значит, виноват. Если после этого вернулся в Рейх – значит, не исключено, что по приказу. Презумпцию невиновности в Рейхе, насколько я знаю, отменили. Выйдет не хуже, чем по русской 58-й.
– Умный, – столь же равнодушно молвил бурый. – Все верно, только не завидую я тебе, умный.
Кивнул эсэсману…
– Погодите! – серый гауптман встал, поглядел прямо в глаза. – Умный, упрямый и крепкий…
Пожевал тонкими губами.
– В армии не служили, Рихтер?
– Не служил. В Штатах иностранцев в вооруженные силы не берут, а из Рейха повестку так и не прислали. Но стрелять умею.
На этот раз – чистая правда. Почти…
– Пригодится, – серый взял блокнот со стола, черкнул несколько строк. – Па-уль Рих-тер, 25 лет, не служил…
– Думаете? – с сомнением покосился бурый.
– Думаю! – отрезал гауптман. – А кого прикажете набирать? Трусов, слюнтяев и задохликов? Этот, чтобы выжить, станет драться до конца.
Следователь щелкнул ногтем по листу протокола.
– Шутите? Он же все лжет! Такие первыми к врагу перебегают.
– Перебегают? – серый негромко рассмеялся. – Это, майн герр, смотря к какому врагу!
И вновь поглядел в глаза.
– Ты еще меня возненавидишь, парень. И будет за что. Так и должно быть, готовься. Кстати, у тебя прозвище есть? Чтобы короткое и не слишком затертое.
На этот раз пришлось подумать. Прозвища были, но их называть в этих стенах совершенно не хотелось. Разве что…
– Так точно! Лонжа!..
…Арена, незабываемый запах свежей стружки – и прочный, не разорвешь, шнур. Годен для всего – и чтобы гонять по кругу лошадей, и чтобы свернуться в лассо, а главное – для страховки во время самых опасных трюков.
Бурый и серый переглянулись.
– Циркач! – поморщился следователь. Гауптман пожал мундирными плечами и молча записал короткое слово в блокнот.
Боль валила с ног, перед глазами плавали красные пятна, но тот, кто мечтал выступать на пахнущей стружкой арене, с трудом сдержал усмешку. Лонжа – не только прочная веревка. Для тех, кто пишет сценарии, – это заранее продуманный ход, нужный для спасения главного героя. И так, и этак – верная страховка.
Лонжа выпрямился и сбросил чужую руку с плеча.
* * *
Ночью его вновь позвала Смерть, вначале как привыкла, а после и по имени, настоящему, крестильному. Он не откликнулся, но все равно увидел знакомый зал с белыми колоннами и черным небом над головой. Играла музыка, и теперь он смог ее расслышать. Слова ускользали, но он знал, что это Ее, Смерти, танго, любимое, пригретое у ледяного сердца. Танго самоубийц… Стоило сделать всего лишь шаг – и закружиться в бесконечном танце среди бесчисленных теней. Музыка манила, звала за собой, смывая легкой прозрачной волной память о прошлом и надежду на грядущее. Танго, танго, танго…
Он устоял, остался на пороге вечного танца. Смерть не обиделась, улыбнувшись костлявым оскалом.
Встретимся, мой Никодим!
Матильда Верлен, давно уже ставшая Мод Шапталь, кровь от крови своего прÓклятого деда, тоже слышала во сне танго. Перед нею был не зал – хрустальный дворец с острыми шпилями-льдинками, подпиравшими бездонное ночное небо. Девушка стояла на лестнице, держа на ладони маленький круглый флакон, тоже хрустальный, как и всё в ее сне. Достаточно снять невесомую крышечку, переступить через первую ступень…
Танго звало, манило, дворец сверкал мириадами холодных огней, и Мод показалось, что она уже различает слова, такие же холодные и зовущие.
Лишь одно воскресенье,
О другом не прошу я.
День любви и улыбок,
Мой лучший день.
Память почти исчезла, но малым остатком девушка сумела уцепиться за реальность. Ничего особенного в танго нет, модное, каждый день по радио услышишь. Флакончик, не хрустальный, а фаянсовый, стоит на трюмо слева, прикрытый косметичкой, и его надо обязательно выбросить, завтра же, с утра. Но музыка все играла, дворец надвигался тяжелой хрустальной горой…
А потом будет вечер,
А потом будет полночь,
А потом будет вечность,
Где нет тебя!
Рай не светит нам, шагнувшим в бездну,
Новых воскресений нам не знать!
Закричала, но все равно не проснулась. Хрусталь исчез, залитый тяжелой густой тьмой, но музыка все не хотела отпускать. Танго, танго, танго…
8
Жорж Бонис, захлопнув черный капот, принялся тщательно протирать руки тряпкой. Затем провел тыльной стороной ладони по усам и выдал резюме:
– Карбюратор, как я и думал. А еще маслопровод и…
Отошел на шаг, поморщился.
– Одним словом, янки. Велосипеды бы сперва научились делать! Шесть цилиндров, независимая подвеска… «Серебряная вспышка»! Ка-ак вспыхнет прямо посреди дороги, как полыхнет! Все перебирать надо.
Мод не спорила, смотрела. «Понтиак-кемпер», он же «Pontiac Silver Streak», модель 1935 года, оказался, как и обещано, черной глазастой жабой – фары вынесены далеко вперед, а корпус, и без того невысокий, смотрелся сплющенным под нависающим сверху вагоном-кемпером, тоже черным, но с желтой крышей. Чудище!
На этот раз встретились на свежем воздухе – у ворот нового коммунального гаража «Фальконе», что на левом берегу Сены, почти сразу за бульваром Сен-Мишель. В глубине одного из кирпичных корпусов и обитало чудище по имени Вспышка. Девушка, отдав своему спутнику ключи, принялась терпеливо ждать, когда оное соизволит проснуться и показаться на свет божий. Дождалась, поразилась – и слегка расстроилась.
– Дня три, не меньше, – уверенно заявил усач. – Только не торопите меня, мадемуазель Шапталь. Я его и через час на шоссе выгнать смогу, но, представьте, если обломаемся где-нибудь за Орлеаном. Как эту «Вспышку» прикажете чинить? Она же американка, ни запчастей, ни мастеров толковых. Здесь, в Париже, проще, кликну пару знакомых ребят, разберемся потихоньку.
Девушка решила не спорить. Шеф уже предупредил, что «Вспышка» хоть и не ветха летами, но не слишком здорова. Ехать же придется именно на ней, опять-таки по начальственной воле. Работодатель намекнул, что это не просто чудо-машина, но еще и подарок одного из организаторов выставки. Не стоит обижать хорошего человека.
Дипломатия на колесах с прицепным вагоном в придачу.
– Действуйте, – вздохнула Мод. – Нужны будут деньги, говорите. На три дня дел и в Париже хватит. И… Где тут у них курят?
От самодельной зажигалки знакомо пахло бензином. Девушка, поймав огонек, резко отдернула голову…
– Что-то не так, мадемуазель Шапталь? – негромко спросил усач. – Начальство? Но если чего, считайте, что вы меня просто не слышали.
О проекте
О подписке