Мне бы и не ходить к ней, обойдусь, без нее справлюсь, но уж очень хотелось испытание себе устроить. Кто знает, в каких гостях еще бывать придется?
– И ты считаешь, Феликс, что греческая культура ослабила Рим? Да без нее мы были бы до сих пор… Как ты сказал? Вооруженными зверями? А зачем тогда власть, сила, завоевания?
– Сила – ради силы. Власть – ради власти. Завоевания – ради завоеваний. Да. Чтобы выжить. Чтобы не быть чужими рабами. Да!
Хотела я спорщикам напомнить, что оба они римляне весьма сомнительные. Вольноотпущенник и оск – хороши патриоты Республики! Не стала. Говорят, такие, из «новых людей», самые патриоты и есть. И не в Республике вовсе дело, встретились два петуха, распушили гребни.
…Если они – петухи, то я, значит, курица? Нет, не годится. На быков и волков не тянут, стать не та, баранами не назовешь – обидно.
– Развал народа. Да! Население Италии небоеспособно. Несколько миллионов взрослых. Дармоеды. Да! Война. Три войны. Набрали восемь легионов. С трудом. Контингент слабый. Да. В случае новой опасности формирование затруднено. Нет. Почти невозможно. Да!
Тут я уши навострила. Не зря мне еще в первую нашу с декурионом встречу волк в капкане представился. Три войны Рим ведет, да еще киликийцы, будь они прокляты, на море. Восемь легионов набрали, а больше и набирать некого? Так сколько лап у волка?
– Воевать разучились. Нет! Не научились. Строй на строй можем. Один на один – трудно. Гладиаторы лучше легионеров. Позор! Разгром! Да. Римские матроны ходят к гладиаторам!..
– Хватит, а? – взмолилась я. – Лучше давайте погуляем. День хороший, хозяйка… занята. Только про войну говорить не будем, ладно?
Ну уж не будем! Феликса так просто не остановить. Только зачем конному декуриону знать, что это мне ой как интересно?
– Ты говоришь, Учитель, «гордыня», – спросила я Его как-то. – Что это? Гордость, но… неправильная?
Кивнул, задумался.
– Неправильная гордость? Неплохо сказано, моя обезьянка! Гордыня не просто завышенная самооценка, это – принципиально неправильная самооценка. Воображаешь себя не сильнее, не умнее, чем есть, – а кем-то вообще другим.
– Богом? – не выдержала я.
Вновь кивнул.
– Допустим, богом. Поэтому гордостью ты обидишь только себе подобных, гордыней же – того, кто посильнее тебя. Но это лишь одна сторона яблока.
На Его ладони действительно оказалось яблоко – большое, краснобокое, хотя яблони еще только отцвели и до спелых плодов было еще далеко.
– Гордыня – смертный грех, так сказано в Законе. А вот почему сказано – не принято спрашивать.
– А почему сказано, Учитель? – подхватила я.
– Обезьянка, обезьянка! Догадайся сама, Папия Муцила, если уж ты имела наглость назваться Моей ученицей.
Его ладонь протянулась ко мне. Огонь светильника скользнул по гладкой яблочной кожуре. Скользнул, исчез. Две стороны яблока. Гордыня опасна для людей…
– Гордыня опасна не только для людей, Учитель! Она опасна и для богов. Если человек вообразит себя богом, он… может стать им! И… И сам Закон… Его нарушение, неисполнение заповедей, опасно не для одних людей…
Яблоко пропало, ладонь запечатала мои уста.
– У Меня очень глупая ученица. О таком не говорят вслух, Папия Муцила!
О таком не говорят вслух… Я не говорила, но тем жарким летом и вправду поняла, что такое гордыня. Рим, проклятую Волчицу, ненавидели тысячи и тысячи. Ненавидели, желали погибели. Но чтобы собрать их, чтобы решиться, понадобилась беглая рабыня, обычная девчонка, не воевавшая, не готовившая заговоры. Без меня бы…
Да, гордыня. Тогда мне так и казалось, что без меня… А вот сейчас сомневаюсь. Прошло много лет – и каких лет! Теперь я знаю, что такое война, что такое заговор. Так и кажется, что за спиной семнадцатилетней девчонки действовал кто-то иной – старше, умнее, беспощаднее. Я была нужна даже не как щит – как рисунок на щите.
Но если не я, кто же? Не Учитель, знаю точно. Кто-то Другой? Во всяком случае, Его длань, длань Чужого, я почувствовала очень скоро. Коснулась плеча, дотронулась до губ…
– Жди, девочка!
Ждет девочка. Гиматий на голову накинула – от взглядов чужих, непрошеных. Хоть и темно, хоть и нет никого рядом…
Знакомые ворота, знакомая калитка. Школа Лентула Батиата, добро пожаловать! Но это для сиятельной Фабии Фистулы – «добро», а для обычной девчонки, что к дружку-гладиатору на свидание просится, порядок иной. Сначала привратнику ладонь согреть, потом у калитки скучать, пялиться на нее, как коза на горох…
Парня звали Фирм. «Самнит», в школе два года, пять побед. Больше о нем я ничего не знала, но бородатый Рес (старший который) уверил: свой. Самнит (настоящий, не только по оружию) воевал, боги едва от креста избавили. Сам-то он был мне и не нужен (пока!), но имя того, нужного, я назвать у ворот не решилась. Фирм меня как раз и проведет, к кому следует.
– Иди! Ждут.
Задумалась! Задумалась, не заметила, как калитка открылась, не скрипнула даже. Видать, шипы смазали, расстарались. Не так и трудно в школу гладиаторскую попасть. Но это попасть, а вот покинуть! Правда, Аякс говорил про семь способов.
– Ты Папия?
Широкоплечий, в короткой тунике. Лица не разглядеть, разве что подбородок – гладкий, чисто выбритый.
– Я Фирм, пойдем!
Оглянулась. Калитка уже прикрыта, сторож снаружи, остальные – на башнях угловых. Не услышат, если негромко.
– Фирм? Не вижу!
Если Фирм «наш», то поймет, не станет к светильнику оборачиваться.
– Вот!
Ладонь коснулась его руки, затем пальцев, потом скользнула по теплой меди. Увидеть так и не увидела, но ошибиться трудно. Знакомая печатка: Бык и Волчица. Государство Италия.
«Наш!»
– Тебя ждут, только… Понимаешь, Папия, ребята все примечают, даже если ночью. Ко мне уже полгода одна девчонка ходит, знают ее, а если тебя со мной заметят… Она сегодня тоже прийти должна, чуть попозже.
– И что же делать, Фирм?
– Ну… Я сказал, что ты не ко мне, к приятелю моему, он сейчас еще не освободился, молодежь ячменную в учебном зале гоняет. Вроде как он меня попросил встретить. Он потом тебя и назад проводит. Не волнуйся, парень надежный, надежнее не бывает. Только римлян страх как ненавидит.
– Ненавидит? Значит, надежный.
Темно… Опять темно. Во дворе хоть светильники чадили, а тут – выколи глаз. Кажется, комнатка-клетушка, от стены до стены – полтора шага, что-то деревянное в колено тычется, ложе, наверное. Да какое здесь ложе – лежак с соломой. А вот и солома, нащупала!
Что именно скажу, знаю. И кому скажу – тоже. Но все равно не по себе. Хоть бы огонек какой…
– Ты хотела меня видеть, Папия?
Огонек! Неровный, легкий. Глиняный светильник в крепкой руке, короткие волосы с проседью, темные глаза.
– Я – Крикс. А ты кто?
Настало время и мне перстень показывать.
– Сначала выслушаю тебя. Извини, ответить не обещаю. Могу и промолчать.
Не обижаюсь. Выдадут, поймают – крест. И ему, и мне, и тем ребятам, что наверняка сторожат у входа. Но моя жизнь – за воротами школы, всегда есть надежда уйти, раствориться, исчезнуть.
Эти люди – здесь. Уходить некуда.
– Рассказывай, Папия Муцила!
Сидим на лежаке с соломой, больше и негде. Плечом к плечу – мала клетушка. Светильник рядом, но многое не увидишь. И не нужно пока, главное и так знаю. Много мне рассказали бородатые братья о Криксе, бывшем сотнике армии Италии. Все сходится – он. Под пятьдесят, седина волосы побила (выходит, не ошиблась я тогда, на экседре), потертый браслет на левом запястье.
– Только учти, Папия, лгать нельзя. Я – потомок жрецов, меня учили различать ложь. Слова имеют цвет, ложь – она серебристая, с синью.
Даже так? Лгать я и не собиралась, но как сказать правду? И где она, правда?
– Вот правда, Крикс. Я – Папия Муцила, внучка консула. Вся моя семья погибла, я бежала, ищут. Меня спас… помог спастись… Тот, кто и послал меня в Капую. Он приказал поднять мятеж – до осени. Мятеж против Рима. Все остальное – на мое усмотрение.
– Приказал… Он от Сертория, от Митридата?
– Извини, ответить не обещаю.
– Ясно! Продолжай, Папия, внучка консула.
– Остальное ты уже знаешь, Носящий Браслет. Друзей Италии осталось мало, не все готовы сражаться. Рабов много, но их сразу не поднимешь…
– А гладиаторы – та сила, которая объединит и поднимет остальных? Мы тоже думали об этом, Папия. Нас здесь… не так и мало, да и в других школах хватает. Но… Сначала расскажи, что предлагаешь ты.
– Друзья Италии договариваются со всеми врагами Рима. Если надо – с Серторием, надо – с Митридатом. Собирают оружие, готовят людей. Сигнал – ваш побег, вы – вожди.
– Мы?!
– Лучше всего – ты, сотник Крикс. У Италии не осталось вождей.
В тот миг, в тот далекий миг мне и вправду почудилось, что я – богиня. Немезида, сестра Сна и Смерти.
Почудилось – но всего на миг.
Гаснет светильник, ползут черные тени. Тихо в комнатке-клетушке, молчит Носящий Браслет. Наконец…
– Нет.
И сразу – тьма. Тьма, нежданный холод. Нет – почему?! Что я не так сказала? Не так придумала?
– Все будет иначе, Папия Муцила. Если будет вообще.
Долго я на лежаке сидела, вставать не решалась. Да, все иначе, хотя и не совсем «нет». А я так надеялась на Крикса! Ничего, сообразим… соображу, сложно только все получается. Носящий Браслет сказал, что…
– Ты Папия?
Третий раз за ночь! Я, конечно. Кольцо доставать? Интересно, кто это пожаловал? Крикс прислал – до ворот проводить?
– Фирм тебе про меня рассказывал.
Ах да, приятель, что «ячменников» по залу гонял! Нагонялся, выходит? А голос почему-то знакомый. Жаль, не увидеть ничего.
– Только…
Опять «только»! Сколько можно? Но голос, голос! Откуда я его…
– Это… Это моя комната, Фирм тебя сюда привел, чтобы, значит, все подумали…
Голос!!!
– Я… Я с вами! Могу перстень показать. Меня зовут Эномай…
Нет! То есть да! Да-да-да!!!
– Даже имени своего не знаю, Папия. Настоящего! Из Калабрии я, семью Сулла перебил, мне тогда и года не было. Все забрали волки римские, даже имя! «Эномай» – клеймо просто, так лишь рабов кличут.
Как сидела, так и сижу. Не одна только. Двое нас – я и бог, мой белокурый бог. Плечом плечу, как с Криксом. И говорим о том же. А сидим, потому что глазастый тут народ. Кто к гладиаторам темным вечером ходит, гиматием накрывшись? Ясно – кто. И зачем – тоже ясно. А тут прибежала незнакомая девица к Эномаю-герою, прибежала, дождалась – и к воротам. Чего подумают? Всякое подумают, только лучше, чтобы не думали вообще.
Это все мне Крикс передать велел – через Эномая. Передать, в его комнатушке посидеть, носа не высовывая и дверь прикрыв.
Посидеть… Это какой бог мне помочь сподобился, словечко на Небесах за девчонку замолвил? А я даже в храм не заходила!
– Я тебя, Папия, ни о чем не спрашиваю. Знаю – нельзя. Только скажу… Я много раз умереть мог. Умирал даже.
Умирал… Страшный шрам на животе от трезубца, рассказ Аякса… Но не умер же!
– Решил: выживу! Как угодно, ценой любой – выживу. Не хочу, чтобы на арене, чтобы римская сволочь гоготала! Вот посчитаюсь с Волчицей проклятой…
Не договорил белокурый бог. Не успел – мои губы помешали.
– Учитель, – спросила я. – Человек сотворен смертным? Изначально, с первого дня?
– Смертны не только люди, – улыбнулся Он. – Сотворенное бренно, рожденное – умирает. Вечен лишь Отец.
– Про богов рассказывают разное, но почти все они родились. Значит, боги тоже…
– Почти все они родились. Значит, боги тоже. Мне нечем тебя утешить, обезьянка. Отцу виднее, почему Он творил Человека по Своему образу и подобию – смертного, но мнящего себя вечным. Все умирает – но ничто не исчезает, только меняется. Изменимся и мы.
– Многие верят, что после смерти будет почти как в жизни. Потому и кладут в могилу оружие, украшения, даже еду. Мистика-рустика, знаю! Но… Можно унести с собой хотя бы память? Пока я буду помнить – себя, свою жизнь, все, что со мной случилось, я останусь собой! Сохрани мне память, Учитель, сохрани! Больше мне ничего не нужно!
– Мне нечем тебя утешить, обезьянка.
– Тогда… Тогда расскажи мне притчу.
– У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы, покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Человек же отвечал Господу: достанется наследникам моим, что у сердца моего возлежат, а если Ты души их заберешь, то пусть приходят соседи мои, и земляки мои, и путники, и нищие, и бродяги. Пусть едят, пьют и веселятся, меня вспоминая, душа же моя возрадуется в Царстве Твоем. Пока же со мной душа моя, подумаю о стропилах и стенах, ибо живой о живом рассуждать призван. И тогда не будет страшно ему.
– Давай-ка еще раз, госпожа Папия. Мудрено оно что-то.
Ох уж этот Реса, Рес Средний, все ему «госпожа» да «госпожа». Просила же!
– Только как есть рассказывай. Ты не поймешь – мы поможем.
Рес Старший (тот, который Ресу). Младший – Ресий – молчит. Молчит, но кивает. Давай, мол, сестренка, выкладывай. Все как есть.
Ставни на крючке, полутьма, кожаный мех с кислым вином на столе колченогом. Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены.
Все как есть. Они правы, их головы тоже на кону. Вот только как оно – есть?
– Крикс сумел уговорить только нескольких, таких же, как он. Из тех, что за Италию воевали. В школе Батиата народ разный, много «ячменников»…
– Кого?! Каких еще?
Кажется, Ресу. А может, и Ресий – не сдержался парень.
– Гладиаторов так называют, если обидеть хотят, – пояснила. – Им каждый день кашу из ячменя дают, чтобы силы прибывало. А меж собой они «ячменниками» тех кличут, у кого за душой ничего не осталось. Только бы не убили, только бы винца вечером глотнуть.
Говорю, а сама словно не здесь, словно я еще там, в душной комнатке-клетушке, где спрятали моего бога. И действительно! Как вышла оттуда, не помню, как до «Слона» добралась – тоже. И утро не помню. Аякс одноглазый мне о чем-то толкует, важном, кажется, а я только улыбаюсь. Будто бы все кончилось, будто я уже победила, сгинули враги, а мы с моим белокурым одни на всем свете.
Потом опомнилась, конечно. Только не вся – зацепилась душа за скобу железную, что Эномаеву клетушку запирает. Зацепилась, порвалась… Эх, не ко времени вспоминать!
– Крикс говорит, что такое во всех школах. Всюду «ячменников» больше. Потому и не боятся римляне гладиаторам мечи в руки давать. «Ячменникам» лишь бы день лишний прожить, не станут они зря жизнью рисковать.
– Так их же что ни день – и режут! Чего же они?
Точно – Ресий, Рес Младший. Не понимает парень. Он не понимает – и я не слишком.
– Каждый на судьбу надеется, – гудит Ресу. – Человек – он скотина хитрая, все выжить норовит. А как выжить проще? По течению плыть, вот как! Может, и не утонешь, может, еще побарахтаться дадут.
Вот и Носящий Браслет мне о таком говорил.
– Крикс понял, что гладиаторов на бунт не поднять. Не выйдет! Ни в Капуе не выйдет, ни в Пренесте, ни, понятно, в Риме. Он и его товарищи решили просто бежать, это не так и сложно, если с воли помочь. Но вот недавно в школе появился… другой.
Другой… Другой… Другой… Чужая ладонь, чужое дыхание, чужой взгляд.
– Он… Крикс говорит, что этот другой – особенный, не такой, как остальные. Не боится ничего. И верят ему. Он сумел многих уговорить и не на побег – на бунт. Но с Криксом договариваться не стал. Так и сказал: со мной – или без меня.
– А сам-то он за кого?
Хороший вопрос, Реса! В самое яблочко!
За кого – Крикс так и не узнал. Не за Италию. Не за Митридата даже. Против Рима? Ясно, что против, только против – мало, такое даже мне понятно. «Со мной – или без меня». Довериться? Доверить все: остаток народа, последнюю надежду, нашу Италию? Но кому?
– Так с ним и уговор заключить! Чего нам делить-то?
– Воевать все равно на нашей земле придется, куда он, гордый такой, денется?
– Сотня-другая гладиаторов – сила, конечно, но они – центурионы без войска. А войско – мы. Договоримся!..
Не все так просто, братья, не все так просто!
– Не все так просто, – проговорила вслух. – Крикс считает, что в таком деле сомнений быть не должно. И прежде всего – в вожде. Об этом гладиаторе он слыхал, много слыхал, и не он один. Но гладиатора с такой кличкой убили три года назад. И это точно. Убили!
…Как Эномая, как еще семерых. Но про них можно не говорить. Пока. Пока сама не разберусь.
– А… А может, его, Папия, и не убили вовсе? Крикс же сам не видел! Ранили, за мертвого приняли, слушок пошел.
Эномай мне так и объяснил – про себя самого. Тяжело ранили, вылечили, жрец-целитель вовремя подвернулся.
– Может, и так, Реса, но только Крикс прав. И госпожа Папия права. А вдруг его подослали, а? Смутьянов в школе Батиата найти, выявить – и на крест приколотить.
– Ты, Реса, и скажешь! Кто послал? Батиат, что ли? Очень нужно ему в собственной школе заговор создавать! А если братки без вождя начнут, а?
– Ну… Не понимаю тогда.
Вот и Носящий Браслет не понимает. И я тоже. Учителя бы спросить! Впрочем, нет. Сама справлюсь.
– Поэтому Крикс ему ничего не рассказывал. Ни о тех, кто в школе, ни о тех, кто на воле. Если предатель – погибнут все. Значит…
Задумалась, на бородачей, дыхание затаивших, поглядела. Почему бы и нет? С дурой крашеной, с сиятельной Фабией Фистулой, я не меньше рисковала. Рисковала – и рискую. А ради чего, если подумать?
– Значит, с этим, Другим, должен поговорить кто-то не из школы. Кто-то из наших. Кем бы он, Другой, ни был, у нас тоже есть что предложить. Надо поговорить – и договориться. И поговорю с ним я.
Думала, возразят. Надеялась даже.
– Смелая же ты, сестренка! Только скажи, как этого, гордого, кличут. Если что, мы его…
– Спартак.
О проекте
О подписке