Двенадцать

Холодный сентябрьский ветер, порывы которого достигали запредельных значений, гонял листву по улицам, смешивая ее с грязью и пылью. На фоне тусклого свинцового неба и всеобщей серости, как на полотне художника-экспрессиониста, листья расцветали в бойком ритмичном танце. Их яркие сочные краски казались нереальными. Созданные ими образы завораживали.

С изголодавшейся по влаге земли неуклюже поднимались пылевые вихри; они росли по мере усиления ветра и рассыпались с его затиханием.

При достаточном воображении в этом калейдоскопе можно было разглядеть причудливые фигуры, ежесекундно меняющиеся, как картинки диафильма. Деревья – марионетки ветра – раскачивались, шумно аплодируя этому спектаклю, сквозь их шелест просачивалось едва различимое: ещеее… ещеее…

А ночью горькими слезами пролилось осеннее небо. Раскаты грома наводили ужас на детей и впечатлительных взрослых. Бесконтрольный грохот, напоминающий бой африканских барабанов сотрясал дома.

Казалось, еще немного и небеса разойдутся по швам, не выдержат напора встречных потоков воздуха. А то и вовсе рухнут… и погребут под собой все живое.

Миша сидел на жесткой кровати, обхватив колени руками. Его трясло. Тело покрывал слой холодного липкого пота, зубы отбивали чечетку.

– Нет… нет, – хрипло повторял Миша, а при очередном раскате грома вскрикивал и сокрушенно тряс головой.

Его страх достиг апогея. Миша был близок к потере сознания, но что-то невидимое (но сильное!) не позволяло ему погрузиться в сладкую пучину беспамятства.

– Двенадцать, – эту цифру он произнес добрую сотню раз, хотя не понимал, что она означает и почему так навязчиво крутится в голове.

Двенадцать. Как количество месяцев в году. Или знаков зодиака.

Число, возникшее из воздуха…

А наутро, когда погода малость успокоилась, а ливень перешел в мелкую противную морось, под сенью раскидистых кленов в парке обнаружили труп.

Молодой парень – обгоревший – в приклеенных к телу джинсах и прожженной кожаной куртке лежал под дымящим

(шкворчащим под дождем)

деревом, расколотым надвое. Черные скрюченные ветви его лениво клонились, словно пытались дотянуться до юноши и проверить – на самом ли деле тот мертв или притворяется.

Парня убило молнией, сомнений в том не возникло ни у криминалиста, ни у полицейского наряда, ни у десятка столпившихся поблизости зевак. Горящая стрела на скорости в сто двадцать тысяч километров в секунду вонзилась в дерево, рассекла его, как щепу остро заточенный топор, а парень, по всему видимому, оказался не в то время не в том месте.

Так началось очередное утро – с несчастного случая, унесшего жизнь молодого и полного сил юноши.

А небо опускалось все ниже. Тучи наползали друг на друга, образуя бесчисленное количество грозовых слоев. Они не стояли на месте – закручивались, принимая вид водоворота. Как бульон в гигантском котле, который неторопливо помешивало некое высшее существо.

Злое существо, добавил бы Миша. Он знал – зло находится всюду, и оно не дремлет. Миша считал так, потому что ничего доброго в его жизни не происходило. Он привык к страху, что следовал за ним по пятам долгие-долгие годы. Удача отвернулась от него, ушла к кому-то другому… а ее место заняла неведомая тварь; как тень, она намертво присосалась к разочаровавшемуся в жизни мужчине.

Но у него хотя бы есть крыша над головой.

А снаружи снова бесновалась природа.

Острые капли дождя, гонимые ветром, впивались в кожу и жалили миллионами взбесившихся ос. Они вырвались на свободу после трехмесячного периода засухи, чтобы разгуляться вволю в эти сумрачные сентябрьские дни.

Набухшие от влаги листья более не казались привлекательными, не кружились в невесомом танце. Теперь они напоминали обрюзгших шмелей, с трудом перелетающих с цветка на цветок. Они раскисли. А разноцветный ковер обернулся месивом – однородной коричневой массой, пахнущей перегноем.

С пруда улетали последние птицы. Их трепетные тельца сносило бушующим ветром, и некоторые падали на землю, словно тряпичные куклы, брошенные капризным ребенком.

В глубине парка раздался треск, и с глухим ударом о землю рухнуло первое, не выдержавшее натиска ветра дерево…

Танечка не пошла в этот день в школу. Мама разрешила ей остаться дома и смотреть телевизор, тогда как сама отправилась на работу. Танечка была уже взрослой и самостоятельной, перешла в пятый класс и умела обращаться с плитой и электричеством. А потому могла оставаться дома одна.

Она уже не играла в куклы и не кормила «тамагочи» (сейчас ее любимая игрушка валялась где-то в коробке на антресолях в компании набора юной медсестры и кучи платьев и париков от старых кукол).

Танечка хорошо училась. Окончила начальную школу с золотой медалью и заняла второе место на математической олимпиаде среди учащихся третьих классов.

Она налила себе стакан молока, подогрела его в микроволновке и уселась в кресло перед телевизором. Возле ее ног мирно спала кошка Маруська, дрыгая во сне лапой и подергивая ушами. Танечку умиляло спящее создание. Время от времени она гладила ножкой мягкий шерстяной комочек, который откликался утробным урчанием, а затем еще сильнее сворачивался в клубок.

Ее любимый сериал прервался рекламой, и Танечка стала искать другую передачу. Она не могла ждать, пока закончится эта бесконечная – как говорила мама – промывка для мозгов доверчивых граждан; рекламные ролики ее утомляли. Все эти улыбающиеся люди (не знакомые друг с другом, но изображающие крепкие счастливые семьи), что с нетерпением ожидают, когда на ужин заварится «доширак»; или человек-нос, разгуливающий по городу в тщетных попытках высморкаться – смотреть это было невыносимо.

Танечка переключала каналы, но не находила для себя ничего интересного. Утро не задалось. Повсюду реклама или старые как мир фильмы, на которых выросла ее мама.

Девочка так сильно увлеклась, что не заметила, как вышла за перечень доступных каналов, и теперь зачарованно пролистывала станции, на которых присутствовал лишь «белый шум». Треск, шипение и паузы (в момент, когда она в очередной раз нажимала затертую кнопку) становились короче, а из-за неравномерности нажатий звуковое сопровождение «пустых» каналов напоминало сигналы азбуки Морзе. Длинный – пауза – два коротких…

Взгляд Танечки стал расфокусированным. Зрачки сужались и расширялись. Но побледневший палец продолжал свое дело.

Танечка не могла остановиться, «пустые» каналы завладели ее вниманием; подавили волю, загипнотизировали. Интервалы сократились, и через «точки-тире» пробился едва различимый голос… Девочка не разбирала слов, как не напрягала разом обострившийся слух. Однако тот, кто передавал послание, не унимался. Повторял его заново, потом еще и еще.

ещеее… ещеее…

В итоге добился желаемого. Танечка сумела различить отдельные слова. Они показались ей бессмыслицей, но девочка не останавливалась. Все быстрее и быстрее она клацала кнопку. Кто-то пытался с ней поговорить, что-то сообщить – возможно, очень важное.

Кошка встрепенулась, шерсть на ее загривке вздыбилась, как от удара током, зрачки заполнили пространство глаз. Она вскочила, выгнула спину и зашипела, уставившись на телевизор.

Беспорядочная рябь блуждала по поверхности экрана и, как казалось Танечке, вываливалась за его пределы. Темные и светлые точки переливались, заменяя друг друга, а вдалеке (в глубине) возникло движение…

До смерти перепуганная Маруська снялась с места, дико шипя при этом и дергая хвостом.

Едва различимый силуэт, пошатываясь, подступал к экрану, и по мере его приближения, произносимые им

(им ли?)

слова становились отчетливее, постепенно складываясь в предложения.

Силуэт покачивался, как воздушный шарик на ветру. Он не имел определенных очертаний. Его присутствие походило на обман зрения после долгого просмотра телевизионных помех, но Танечка знала, что это не так. Неведомый гость говорил с ней. Она листала каналы, и чем быстрее это делала, тем быстрее приближался силуэт.

И когда на стекло с внутренней стороны экрана легла пятерня, Танечка знала, что гость хочет ей сказать и что просит сделать…

– Десять, – шептал Миша, до красна расчесывая шею обкусанными ногтями.

Вновь ему стало страшно. Он буквально захлебывался страхом. Но не из-за погоды, нет – к ней он мало-мальски приспособился. Его напугал сон. Жуткий кошмар, извлекший из недр подсознания чудовищные образы и мысли. Миша не хотел о них вспоминать, но те, точно назойливые мухи, что возвращались и возвращались, как их не отгоняй.

Тяжелое прерывистое дыхание эхом отражалось от стен, кончики пальцев кололо, и Мише приходилось сжимать и разжимать кулаки, чтобы вернуть рукам чувствительность.

Откуда-то сверху доносился гул, должно быть ветер гулял в трубе, аккомпанируя хаосу снаружи. В комнату заливал дождь. Миша мерз, но держал окно открытым. Он понимал – ему необходим свежий воздух.

Раскачивающиеся деревья успокаивали нервы. Со временем мужчина так увлекся, что стал раскачиваться с ними в такт.

Издалека донесся первый за сегодня раскат грома, и Миша от неожиданности вздрогнул. Закрыл ладонями уши. По его щеке скатилась одинокая слезинка. Снова начинался кошмар.

Сердце бешено заколотилось, руки затряслись…

Миша выглянул в окно и увидел…

…как какая-то женщина согнулась пополам, восстанавливая дыхание. Уставшая, промокшая до нитки, она готова была рухнуть без чувств. Но не могла позволить себе такую роскошь. Она должна бежать. Как можно дальше в надежде, что неведомый монстр ее не догонит.

Легкие женщины (Елены) при каждом вдохе сжимались до размеров кулака. Ледяной воздух обжигал их, а затем вырывался наружу с хрипами и присвистом.

Прогрохотал гром. Как выстрел на старте марафона, он послужил сигналом – пора бежать дальше. Елена разогнулась, протерла глаза от влаги тыльной стороной ладони. Она не хотела видеть это снова, но заставила себя обернуться.

Сквозь пелену жгучей мороси, наперекор потокам ветра, на нее неслась гигантская водяная воронка, метра три высотой; она извивалась, точно уж на сковороде.

Немой крик застыл на устах Елены. Страх парализовал ее волю, ноги предательски задрожали. Опорожнился мочевой пузырь.

Воронка крутилась волчком. Настолько быстро, что, вопреки здравому смыслу, казалось, будто она делает это медленно. Как вращающиеся лопасти вертолета.

Она выбирала дорогу: огибала препятствия, втягивала лужи. Росла. В ее «теле» с невероятной скоростью кружились пожухлые листья, грязь, ветви деревьев, какие-то мелкие предметы и еще бог знает что. Расстояние между ней и жертвой сокращалось. На неясном, расплывающемся от ветра и дождя конусе проступили черты лица. Безумные глаза широко распахнулись, открылась зубастая пасть, готовая проглотить жертву целиком.

В последний момент Елена вскинула перед собой руки, а из горла ее вырвался булькающий хрип. Воронка налетела на уже седую и полуживую женщину. Огромная пасть захлопнулась с громким треском ломающихся веток и человеческих костей. И неизвестно, что из них хрустнуло громче.

Вихрь пронесся дальше, петляя между деревьев, а через несколько метров распался, как не бывало. Лишь куча грязи, части тела да несколько галлонов воды обрушились на асфальт.

Место, где застыла в последнем нечеловеческом крике женщина, пустовало.

Миша рыдал. Он отвернулся от окна, упал на подушку и принялся колотить кулаком в стену. После нескольких ударов на побеленной поверхности появились неровные красные кляксы, но Миша, не замечая боли, продолжал наносить удар за ударом. Не из-за зрелища, которому он стал свидетелем. Нет. Причина была иной. На какой-то миг ему показалось, что он находится на улице, под дождем. Но ему не холодно, наоборот, ледяные порывы ветра и влага подпитывают его силу. Он ощущал могущество… и азарт. Не тот, что возникает перед карточным столом или «одноруким бандитом». Азарт охотника, загоняющего перепуганную жертву. Миша (или частичка его сознания) преследовал какую-то гнусную тварь – уродливую, вызывающую отвращение. Он должен был расправиться с ней, потому что подобной мрази не должно существовать на планете. Миша злился и радовался одновременно; ему льстила возможность самолично разобраться с чудовищем…

Затем все прошло. Он вновь сидел на кровати, наблюдая, как огромная воронка, петляя из стороны в сторону, надвигается на застывшую на парковке женщину.

Наташа захлебывалась горем. Слезы хлестали ручьем, тушь размазалась и стекала по щекам, но женщине не было до этого дела. Двое полицейских пытались ее успокоить: один налил Наташе стакан воды, другой протягивал влажные салфетки. В соседней комнате трудились криминалисты. В дверях топталась бригада медиков, дожидаясь, когда им разрешат грузить тело в машину.

Их всех собрала пятиклассница Таня, чей труп несколькими минутами ранее вынули из петли.

– Самоубийство, – рутинно произнес старший криминалист Валахов, подводя итог первичному осмотру. – Следов борьбы не обнаружено, на теле следов насилия нет, дверь не вскрывалась.

Наташа не могла произнести ни слова; рыдала навзрыд, рвала на голове волосы. Ее единственная дочь – ее солнышко, ее белокурая лапочка – покончила с собой, затянув петлю на потолочном крюке, к которому крепилась люстра. Нет, она не могла это сделать.

– Ее убили… уби-ли, – сквозь завывания донеслась первая связная фраза матери, – она… не могла. Не стала бы…

– Я прекрасно вас понимаю… ваши чувства, – пытался успокоить Наташу лейтенант Родионов, – но специалисты у нас хорошие, они не могли ошибиться.

– Могли… МОГЛИ, – с новой силой взвыла Наташа, закрывая лицо ладонями.

Она пришла с работы и сразу обратила внимание – в гостиной шипит телевизор. Танечка давно умела обращаться с пультом, и даже если бы случайно нажала незнакомую кнопку, вмиг исправила бы это. Потому шум помех не на шутку взволновал Наташу. Бросив на пол сумку и пакет с продуктами, она вошла в зал, но дочери там не оказалось. По экрану расползалась черно-белая рябь, а от громкого противного шипения, казалось, вибрировали окна.

Наташа позвала дочь по имени. Ответа не последовало. Женщина выключила телевизор и снова окликнула Танечку. С тем же результатом. Тревога нарастала. Наташа кинулась в детскую и, распахнув дверь, застыла на пороге. Первые пару секунд она не осознавала картины, представшей перед ней. Мозг отказывался воспринимать информацию, выталкивал ее обратно всеми возможными способами. Потому что такого не могло произойти! Это какая-то шутка.

Наташа хотела отругать дочь за то, что она…

(висит)

…без одного тапочка, и может простудиться, так как дома прохладно, но затем разум возобладал над вихрящемся в голове абсурдом, и Наташа взвыла, словно загнанный в угол зверь. Бросилась на помощь дочери, умоляя Всевышнего и всех Святых, чтобы Танечка еще оставалась жива. Женщина не заметила распухший вывалившийся язык, бледное лицо и синие губы на прежде румяном и сочном личике дочери. В комнате пахло фекалиями и… смертью. И безнадежность нависла над Наташей вкупе с безудержным горем.

– Под ней не было ни стула, ни табуретки, – Наташа уверяла в своей правоте полицейских, немного совладав с собой. – Я ничего не трогала. Клянусь.

– Должно быть, девочка спрыгнула со стола, – настойчиво убеждал ее Валахов. – Длины веревки вполне достаточно. Ее ножки едва не касались пола… – он осекся, наконец-таки поняв, что необходимо вести себя менее цинично. Это его работа, всё так, но женщина только что потеряла единственного ребенка, и стоило проявить хоть каплю уважения к ее чувствам, не рассуждая о покойнице, как об очередном смертельном случае. А их за последние два дня произошло уже четыре. Многовато для маленького городка. И еще эта погода, словно сам дьявол ополчился на горожан.