Ткаченко повернулся, вышел в коридор, поднялся по каменной лестнице на первый этаж. Он открыл дверь кабинета и включил верхний свет, снял трубку телефона и приказал дежурному офицеру отнести дела беглецов хозяину, затем привести из шестнадцатого барака заключенного Милешина, затем доставить сюда Пьяных, вольнонаемного врача больницы, затем… Список был длинный и состоял почти их двух десятков фамилий.

Перво– наперво следовало проинструктировать тех оперативников, которым предстоит возглавить прочесывание местности вокруг зоны. Как только закончатся допросы, составить и разослать ориентировки на беглых преступников: по месту их жительства, по месту жительства родственников, любовниц, бывших жен, по месту совершения преступлений.

В ближайшие сутки на ноги будут подняты сотни и сотни знакомых и незнакомых Ткаченко людей: оперативная часть колонии, сотрудники уголовного розыска разных городов России, участковые инспектора, работники паспортно-визовой службы.

Дел впереди много, экскаватором не разгребешь. Но главное теперь – набраться терпения и ждать, когда найдется этот проклятый «газик», на котором сбежали зэки. А он обязательно найдется, деваться ему некуда, вслед высланы машины с оперативниками и собаками, дороги перекрыты, о побеге по рации извещены две геологические партии, работающие в районе, главы сельских населенных пунктов. От того места, где найдут машину, нужно будет плясать, как от печки.

Ткаченко, держа руки за спиной, прошелся по кабинету. В свое время он пытался создать в казенной комнате некое подобие домашнего уюта. Расставил на подоконники горшки с цветочной рассадой, на высокую металлическую треногу установил круглый аквариум с рыбками.

Но вместо цветов из горшков выперли какие-то неряшливые лохматые сорняки, а нынешней зимой разноцветные рыбки издохли то ли от холода, то ли от неизвестной болезни. Остался лишь выводок неприхотливых гуппи. Ткаченко открыл жестяную банку из-под леденцов, взял щепотку сухого корма. Размельчив его в пальцах, сыпанул в аквариум. Сонные рыбки ожили, поднялись к поверхности, начали хватать корм.

В дверь постучал конвоир, подтолкнул в спину человека в лагерном бушлате.

– Заключенный номер двадцать один ноль четыре, осужденный по статьям сто пятая часть вторая, сто десятой часть вторая, сто пятидесятая часть четвертая…

– Отставить, – скомандовал Ткаченко. – Садись, Милешин. Располагайся. И чувствуй себя, как у мамы дома.

Ткаченко не случайно помянул мать Милешина. Будучи последний раз на воле, любящий сын Милешин из-за пустякового замечания так избил старуху мать ногами, что та теперь не встает из инвалидной коляски. Милешин погладил ладонью голову, похожую на бильярдный шар, робко присел на краешек стула и уставил взгляд в пол. Ткаченко не торопился с вопросами.

Он распечатал пачку сигарет, достал из кармана зажигалку. Милешин «активист», нештатный осведомитель кума, мало того, он поддерживал товарищеские отношения с одним из беглецов Дмитрием Климовым, был его соседом по нарам. По всему видно, что побег хорошо подготовлен. Но как могло случиться, что Милешин не сообщил о готовящемся преступлении в оперативную часть?

– Твой сосед по нарам Климов? – спросил кум и доброжелательно улыбнулся, поощряя Милешина к откровенному разговору. – Он на верхнем ярусе спит, ты внизу, так?

– Так точно, гражданин начальник, – кивнул Милешин. – Только Климов пять дней как на больничку лег.

– Последнее время Климов не заводил подозрительных разговоров? Может, заикался насчет побега? Вообще как он себя вел?

Милешин выпучил глаза, прижал ладони к груди.

– Ни Боже мой, гражданин начальник. Если бы я услышал от него слово «побег», через полчаса на вашем столе лежало мое донесение. В письменном виде. А вел себя он нормально, как всегда. Ничего подозрительного. На работы, в вечернюю школу, затем отбой. Вот и день прошел.

– Так-таки и ничего подозрительного? Совсем ничего?

Милешин наморщил лоб, создавая видимость умственной работы.

– Разве что… Но это пустяки.

– Я сам решу, что пустяки, а что серьезное.

– Климов в ларьке купил два кило воблы. Я не крысятник, в чужие телевизоры не гляжу. Но, кажется, вобла лежала у него в телевизоре, а потом исчезла. Может, на промку перенес. И там спрятал.

Ткаченко задумался, пустил в потолок табачный дым.

– Ты сам воблу часто в ларьке покупаешь?

– Больно она дорога, не укупишь. Взял одну рыбку ещё в декабре. На Новый год угоститься.

– Ну вот, а Климов два кило купил. Целый сидор воблы. И тебя ничего не насторожило?

– Это я на подсосе сижу. Меня на воле никто не ждет, посылку собрать некому. Мать больная. А он мужик зажиточный. Может себе позволить по таким ценам брать воблу. С воли дачки идут, на личном зэковском счете, говорят, большие деньги лежат. Тоже с воли.

– А тебя он воблой угостил?

– Нет. И сам вроде не ел.

– Вот она, дружба.

Ткаченко сочувственно закивал головой, улыбнулся в усы, бросил на стол раскрытую пачку сигарет «Ява».

– Кури, – разрешил он.

– Спасибо, гражданин начальник.

Милешин облизнулся, протянул руку к сигаретам. В это мгновение Ткаченко схватил пресс-папье, вырезанное из куска мрамора, с силой шарахнул Милешина по пальцам. Припечатал кисть к столу. Милешин, взвыв от боли, отдернул руку, согнулся на стуле, пряча разбитую кисть между животом и бедрами.

Ткаченко вскочил со стула, в два прыжка обогнул стол, остановившись над зэком, высоко занес кулак. И сильно съездил Милешина костяшками пальцев по незащищенному затылку.

– Ты, сволочь безрогая, не сообразил, для чего покупают два кило воблы?

Ткаченко ещё пару раз навернул Милешину по ушам, затем согнулся, и провел крюк в подбородок. Милешин откинулся на спинку стула, и получив ещё один удар в лицо, боком повалился на пол, ударился головой о чугунный радиатор отопления. Ткаченко пнул лежащего на полу человека носком сапога в спину. А затем неторопливо вернулся на свое место, вытянул ноги под столом и повесил на губу новую сигарету.

– Вставай, – сказал он. – Хватит притворяться. У меня тут не лазарет.

Милешин, морщась и постанывая, поднялся на ноги. В его глазах стояли слезы боли.

– Это тебе профилактика, – объяснил кум. – Чтобы умней, сука, был. А морду я тебе разбил для твоего же блага. Чтобы твои соседи по бараку не спрашивали, что за разговор состоялся у тебя с кумом. Чтобы плохого про тебя не подумали. Уяснил?

– Так точно, гражданин начальник.

Рукавом бушлата Милешин вытер бежавшие из носа кровавые сопли.

– Увести, – крикнул Ткаченко, так громко, чтобы услышал конвой за дверью.

* * *

Через четверть часа стул, освобожденный зэком, занял врач Пьяных. За это время Ткаченко успел пробежать глазами медицинские карточки заключенных, бежавших из санчасти. Разумеется, в отличие от зэка Милешина, врач уже знал о побеге. Пьяных выразительно морщился, водил ладонью по седой гриве волос, теребил бородку клинышком, протирал очки и сокрушенно качал головой, словно принимал ЧП близко к сердцу, выражал искреннее сожаление по поводу случившегося.

– Извините, что потревожил вас. Но сами знаете…

Ткаченко улыбнулся через силу. Сейчас ему хотелось в кровь разбить морду Пьяных, а не вести с ним вежливые разговоры.

– Что вы, – Пьяных всплеснул дряблыми стариковскими руками, далеко вылезавшими из коротких рукавов пиджака. – Какие уж тут церемонии.

– Да уж, – кивнул Ткаченко. – Теперь нам не до церемоний.

– Кто бы мог подумать, – Пьяных нацепил очки в дешевой пластмассовой оправе, которые сидели на носу косо, и вообще портили благородное профессорское лицо. – Из санчасти ещё ни разу не бежали. А тут экая незадача.

Ткаченко про себя поправил врача. Из санчасти был побег в аккурат пять лет назад. Побег неудачный, разумеется, для двух зэков неудачный. Одного из них засекли с вышки и расстреляли из пулемета, когда тот полз по запретке. Другого пулеметная очередь достала, когда он по раскладной самодельной лестнице взобрался уже на забор и, готовый перемахнуть на другую сторону, бросил телогрейку на колючку и занес ногу.

Но об этом случае Пьяных, видимо, ничего не знает. Сюда врач перевелся работать два с небольшим года назад из колонии, что где-то под Интой. Поговаривали, на прежнем месте у Пьяных были какие-то разногласия с тамошним хозяином.

– Я тут просмотрел карточки беглых зэков, – сказал Ткаченко. – И захотел уточнить одну вещь. Вот тут вашей рукой написано, что у Климова диагноз – понос. Это как понимать?

– В прямом смысле слова.

Пьяных гордо вскинул голову и удивленно вылупился на кума: неужели Ткаченко ставит под сомнение его диагноз?

– Так у него понос? – переспросил кум.

– Совершенно верно, у Климова понос.

Да, роскошный диагноз, – решил про себя Ткаченко. А курс лечения так просто потрясающий: двадцать один день Климов должен употреблять в пищу кисель и принимать теплые ванны. Потому видите ли, что инкубационный период дизентерии именно три недели. Разумеется, сейчас не проверишь, действительно ли Климов пропоносился в присутствии врача Пьяных, чем окончательно утвердил в нем подозрения в опасной болезни. По большому счету, это не имеет значения.

Ткаченко двадцать с гаком лет работает в исправительных учреждениях и тюрьмах и точно знает одну простую вещь: залечь в больничку простому работяге, у которого, может, тридцать хронических болезней и десять острых – дело почти нереальное. Даже к фельдшеру, к лепиле, не достучишься, не дозовешься его, пока не отбросишь копыта. Только тогда он и явиться, чтобы письменно засвидетельствовать смерть.

А уж чтобы тебя лично врач осмотрел, да ещё кисель прописал при поносе, ну, это даже не из области фантастики, из области сюрреализма.

Проще весь предзонник длиною в несколько километров на руках пройти под дулами автоматов и пулю не получить, чем выхлопотать койку в лечебнице, теплые ванны и кисель. Ясно, у Климова были наличные деньги, и врача он, выражаясь языком блатников, на лапу склеил. Разумеется, Ткаченко не может доказать факт получения взятки, а значит, обвинить Пьяных в пособничестве преступникам, пусть не сознательном, но пособничестве.

– Ну, а что с Урманцевым? – вежливо спросил Ткаченко. – Тоже понос?

– У него приступ язвенной болезни. Я боялся прободения двенадцатиперстной кишки. Там в карточках все записано.

Ткаченко подумал: лучше бы врачом на зоне был зэк, а не вольняшка. Врач зэк не имеет права давать освобождение от работ, помещать контингент на лечение в медсанчасть без согласования с ним, с кумом.

– Ах, да, да… В карточке, – Ткаченко кивнул головой.

Вот и поди, найди управу на Пьяных. Кум наделен здесь, на зоне, многими полномочиями, но вот набить морду этому старому козлу, раздолбать его мутное пенсне, чтобы стекла попали в глаза, не во власти Ткаченко. Жаль, но это так.

Пьяных вольнонаемный, то есть свободный человек, получающий зарплату от государства за свой труд, плюс, как и все вольняшки, пятидесяти процентную надбавку к окладу за работу не где-нибудь в детском саду, а на зоне. Плюс большие взятки от состоятельных зэков, – мысленно добавил Ткаченко.

Кроме того, возможно, это главное: врач лечит хозяина и всю семью Соболева, жену и двух детей. У двенадцатилетней Нади, на которую хозяин дышит, не надышится, бронхиальная астма. А врач тут как тут со своими полезными советами, компрессами и народными снадобьями. Соболев очень хорошо отзывается о Пьяных, они без пяти минут друзья. Иногда в рабочем кабинете Соболева на пару пьют чай и разговаривает за жизнь.

Словом, врач – фигура неприкосновенная, вроде священной коровы.

Хорошо хоть сам Ткаченко не жалуется на здоровье. Не нужно лишний раз таскаться к этому коновалу мученику в медсанчасть, открывать рот и, высовывая язык, говорить: а-а-а-а.

– Не смею больше вас задерживать, – улыбнулся Ткаченко. – Спасибо за помощь. Большое спасибо.

Последние слова были полны яда, злости, издевательской иронии. Но врач, кажется, ничего не разобрал. Пьяных медленно поднялся со стула, на прощание тряхнул седой гривой и, вскинув голову, покинул кабинет.

– Тварь какая, – прошептал Ткаченко.