Лейтенант плюнул на мокрую траву. Он обдумывал ситуацию, прикидывая, что делать дальше. Из всех вариантов больше всего нравилось отступление через пролом в заборе. Правда, отступая, они окажутся в зоне обстрела этого проклятого убийцы, который уже положил двух милиционеров. И, кажется, не хочет успокаиваться. Если выбраться за забор, в спасительную темноту, можно по мобильному телефону вызвать тех трех милиционеров, что сегодня выходные. А потом связаться с районным центром и попросить подкрепление. Правда, когда подкрепление доберется сюда, все уже кончится. Вопрос только один: кто кого прихлопнет?

Пули просвистели над капотом. Лейтенант вжал голову в плечи и подумал, что хорошо еще в баке бензина только на донышке. Но от этого не легче. Через пару минут стрелок превратит в решето эту таратайку, подберется ближе…

– Надо уходить, – оглянувшись, сказал Суворов. – Организованно. Ползком. Из карабина он нас всех тут… Сначала вы вдвоем, а потом уж…

– Он нас перещелкает, пока мы ползать будем, – сказал человек, до этой минуты хранивший молчание.

Он был одет в серый гражданский костюм и занимал место между двумя милиционерами в форменных кителях и фуражках. Это был Юрий Девяткин, майор милиции из Главного управления внутренних дел Москвы.

Его занесло сюда недобрым ветром в недобрый час. Сегодня утром в убойный отдел уголовного розыска поступила оперативная информация, что в поселке Сосновый, в доме одного из местных уголовников, скрывается от милиции вор рецидивист Константин Прохоров, совершивший побег из мест лишения свободы. Информация надо было проверить. Девяткин мог отрядить в Сосновый одного из оперативников.

Но подумал, что сегодня пятница, впереди вечер, наполненный жарой и духотой раскаленного солнцем города. Можно, конечно, отправиться домой, в крошечную холостяцкую квартиру, из окон которой открывается захватывающий вид на темный двор и стену противотуберкулезного диспансера. Он включит вентилятор и заснет в кресле у телевизора. Другой вариант: пропить немного денег в ближайшей пивной. Но можно съездить за город, в этот самый поселок, отвлечься от дел и подышать свежим воздухом.

По пути, уже в электричке, он заметил, что погода изменилась. Духоту и жару разогнал северный ветер, стал накрапывать дождь.

Лейтенант Суворов, начальник местного отделения милиции, сказал, что вор рецидивист Прохоров в поселке не замечен.

– Чья-то шутка, – добавил он. – В наших краях одна мелочь проживает: хулиганы, самогонщики, мелкие воришки. Что тут Прохорову делать?

Девяткин спустился в подвал и стал изучать картотеку лиц, стоявших в поселке на милицейском учете. Лейтенант Суворов тем временем согрел чайник, выложил на стол пачку печенья и растаявшую от жары карамель в цветных фантиках. Своей заветной минуты в холодильнике дожидалась бутылка водки, соленые огурцы и кусок ливерной колбасы. Профессиональная интуиция и что-то неуловимое во внешности самого московского майора подсказывало: этот выпивкой не побрезгует. Может, еще и за второй бутылкой придется ехать.

Но тут ожила рация, и все планы рухнули, а бутылка осталась нераспечатанной. Прапорщик Седов доложил, что из патрульной машины, слышны одиночные выстрелы. Похоже, бьет карабин или винтовка. Через минуту экипаж машины прибыл на место. Лейтенант хотел о чем-то спросить командира патруля, но вместо этого сказал:

– Какой там карабин… Наверное мальчишки петарды взрывают.

Но рация молчала. Тогда лейтенант крикнул милиционера-водителя Суворова и приказал заводить «уазик». Девяткин увязался следом.

* * *

Дорис поднялась наверх в кабинет Лукина и плотно закрыла за собой дверь. Это была большая комната, двумя окнами выходящая на реку. Вдоль торцевой стены проходил длинный широкий балкон, откуда открывался вид на луг и дальний лес на этой стороне реки. Внизу ветер теребил кроны молодых яблонь, посаженых Лукиным. Возле перил стояла пара пластиковых стульев, кресло-качалка, круглый столик со стеклянной столешницей. Когда Лукин последний раз был в Нью-Йорке, он рассказывал Дорис, что эскизы декораций к спектаклю «Дядя Ваня» по Чехову и костюмы героев он рисовал на дачном балконе. Сначала делал наброски карандашом, затем раскрашивал рисунки цветными мелками или акварелью.

Фасад обветшалой дворянской усадьбы, запущенный сад вокруг нее, выхваченный светом софитов, светился в глубине полутемной сцены. Над домом и садом дуга, выполненная из широкой алюминиевой полосы. В первом акте этот огромный, во всю сцену полукруг, освещен так, что зритель видит яркую радугу. Во втором акте свет радуги блекнет, она темнеет, становится черной. Превращается в странный символ, таинственный знак, значение которого не сразу угадаешь. То ли эта черная радуга – печать смерти, символ вырождения и гибели русского дворянства. То ли темный обод вокруг дома – это мрачный полукруг колодца, в котором тонет прошлое всего человечества…

Постепенно, по ходу спектакля, свет становился тусклым, приглушенным, усадьба растворялась в темноте. Тонула в колодце времени, во мраке прошедших десятилетий, отступала все дальше, пока совсем не потерялась из вида.

Грач строго запретил пользоваться в дачном доме любыми электронными устройствами. Нельзя фотографировать интерьеры комнат, страницы записных книжек. Нельзя наговаривать текст на диктофон, снимать сканером копии документов и фотографий. Но можно читать все, что Лукин положил на полки книжных шкафов, в ящики письменного стола и секретер.

Присев к столу, она открыла толстый ежедневник, исписанный неровным крупным подчерком. Закладкой служила фотография человека, одетого в черный свитер и линялые джинсы. Большое продолговатое лицо с крупным носом, длинные тронутые сединой волосы зачесаны на затылок. Лукин стоял на сцене, он поднял и отвел назад правую руку, растопырил пальцы, будто собрался приложить своей пятерней кого-то невидимого. Рот полуоткрыт, глаза горят. Если верить надписи карандашом на обратной стороне, снимок сделан шесть лет назад. Режиссер, выступая перед театральной труппой, делится впечатлениями о первой поездке в Америку.

Хорошая фотография, экспрессивная, здесь схвачено настроение Лукина. Даже больше, чем настроение, – часть его неугомонной, не знающей покоя натуры. Вот вторая фотография. Ряды пустых кресел в партере театра. На крайнем кресле Лукин. Голова опущена, лица почти не видно. Он облокотился на ручку кресла, и, глубоко задумавшись, прижимает ладонь ко лбу. Выглядит он старым и уставшим. На обороте выцветшая надпись: «В часы сомнений и тягостных раздумий». Кто это написал? Подчерк кудрявый, мелкий.

* * *

– В машине бензин есть? – Девяткин тронул за плечо милиционера-водителя.

– Что? Нету, – водитель говорил быстро, будто боялся, что его подстрелят раньше, чем он закончит фразу. – Масло есть, там… Под сиденьем. В пластиковой бутылке.

– Доставай, – скомандовал Девяткин.

Водитель поднял руку, распахнул дверцу и нырнул в темное пространство между двумя сиденьями. Вылез и сунул в руки Девяткина двухлитровую пластиковую бутыль из-под содовой воды, на две трети наполненную темной густой жидкостью.

Пули разнесли боковые стекла и фары. Теперь звуки выстрелов смещались куда-то влево, становились ближе. За пару минут темнота сгустилась, это низкие тучи приползли сюда из-за леса, дождь сильнее забарабанил по крыше машины. Лейтенант косился на пролом в заборе и думал о том, что в прошлом году его начальника капитана Селезнева, по пьяной лавочке угодившего под электричку, хоронили в дешевом гробу, обитым красно-черной материей. А теперь, кажется, пришел его черед… И представлял себя, молодого и красивого, упакованного в такой же деревянный ящик, сбитый из сырых досок и обтянутый копеечной тканью. У изголовья гроба стояла старуха мать и младший брат. За их спинами неловко топталась невеста Даша с лицом, распухшим от слез. Суворову стало жалко себя.

Девяткин стянул с себя галстук, разрезал его поперек. Тонкую сторону галстука засунул в бутылку, запихал в горлышко бумажную пробку.

– Свет из дома прямо нам в глаза, – прошептал Девяткин, обращаясь к водителю. – Мы не видим этого психа, а он нас видит. Я обойду дом с той стороны. Когда свистну, зажигай ткань и бросай бутылку. Прямо на траву, ближе к дому. И ты, лейтенант, не зевай.

Девяткин сунул пистолет в подплечную кобуру, оттолкнулся ногами от скользкой травы и прыгнул в сторону пролома в заборе. Снова оттолкнулся ногами, едва не потерял равновесие возле канавы. Тут ему пришлось разогнуть спину, чтобы не упасть. Вдогонку полетели три пули, одна застряла в деревянном столбе, в шаге от цели. Две другие улетели в темноту, не задев Девяткина, успевшего перескочить препятствие и грудью рухнуть в грязь дорожной колеи. Вскочив, он совершил короткую перебежку, и снова пули, выломав из забора пару штакетин, просвистели совсем близко.

Лейтенант Суворов подумал, что сейчас, в эти мгновения, решается судьба всей милицейской операции, может, его собственная судьба. Если майора подстрелят, пиши пропало. Им с водителем придется туго. Он поднялся на ноги, зажав пистолетную рукоятку обеими руками, выпустил в темноту половину обоймы. И, вместо того, чтобы снова спрятаться за машиной, бросился вперед. Проскочил мимо молодого деревца, упал за металлической бочкой, до краев наполненной водой.

Стрелок, перезаряжавший карабин, не успел поймать на мушку Суворова. Пальнул пару раз в бочку, из которой полилась вода, и снова перевел огонь на Девяткина. Но было поздно, тот успел спрятаться за деревьями, что росли со стороны соседнего участка, который давно пустовал. О том, что здесь, на этой земле, иногда появлялись люди, напоминал дровяной сарай. Окно сарая было разбито, а навесной замок сорван. Отсюда, с пустого участка, начинался заросший бурьяном пустырь, который тянулся на три сотни метров до железнодорожной насыпи, круто поднимавшейся вверх.

От деревьев Девяткин перебежал за дальнюю стену сарая. Он подумал, что давно пора завязать с курением. Стоит поработать ногами, и трудно отдышаться.

Со стороны дома донеслись новые выстрелы. Девяткин, сорвавшись с места, промчался метров пятьдесят и растянулся на земле. Отсюда до дома метров тридцать пустого пространства. Справа можно различить кусты и пару деревьев. Возможно, за одним из них прячется стрелок.