Сон второй. Станция Полный Пи*дец

Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком – электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна – электричества нет.

Диана здесь живёт?

Мне становится не по себе, а хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо – снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.

Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».

Диана в самом деле тут живёт.

Горло сдавливает.

Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами – Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.

– Задери Губку-Боба, – тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.

Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело – от черепа до правой руки – парализует боль.

– Сейчас-сейчас. – Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. – Сверхбыстро…

Она наклоняется – чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, – упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.

– Встань у свечи. Оки?

Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.

– Чел, встань у свечи! Потом помою.

Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.

– Н-не надо, я сам.

– Ты хирург?

– Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.

Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.

– Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…

Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез – вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором – с кем не бывает?

Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.

– Меня сейчас вырвет, – натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.

По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.

Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.

Гитара?

Поправка: электрогитара.

Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны – без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.

– Чё из этого обеззараживающее? – Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.

– Моё дыхание, ха-ха… – В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». – Кажется, это.

Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?

Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.

Ух-х-х…

Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах:

И лампа не горит.

И врут календари.

И, если ты хоть что-то мне хотел сказать…

То уж скажи.

Она специально?

Вся ситуация какая-то идиотская. Я искал Диану, будто средневековый рыцарь – Грааль, а теперь… теперь-то что?

Вспомнив о дыхании, я беру чистый бинт и кладу отмякший кусок балахона в карман. А куда ещё?

– Ты здесь живёшь? То есть, видно, но…

Диана нервно хихикает.

– Нравится? Дёшево, блядь, и сердито.

Меня прямо-таки корёжит от её мата.

– Н-нравится? – неуверенно повторяет Диана, и гитара стихает.

– Да, наверное.

Я выливаю полбутылки хлоргексидина на открытую рану и стискиваю зубы.

О, да.

Б-бодрит.

Диана кивает пару раз и выщипывает из гитары что-то средневековое. Взгляд её затуманивается.

Я вытаскиваю из горки лекарств детский пластырь (рыбки, крабики, лягушата и даже мышка на автомобиле), раздираю упаковку, отлепляю бумажки от клеящей поверхности.

– Веро… Твоя мама…

Диана не реагирует, – не расслышала? – молча отставляет гитару и гремит чем-то в углу, пока я нарезаю пластырь тонкими полосками.

– Сисечку? – Раздаётся «чпок», и по комнате проходит ягодный аромат. – Предложила бы ещё что-нибудь, но, как говорится, ни говна, ни ложки.

Я мотаю головой, и Диана неловко отпивает из розовой полторашки. Давится. Кашляет.

– Такое малинное. То есть, малиновое. Точно не будешь?

Она отпивает снова – большими жадными глотками, будто это вода, будто Диану мучает столетняя жажда.

– В последний раз, когда мы пробовали че-то алкогольное, нас с тобой едва не загребли. Так что нет, не пью.

– Артур Арсеньев: «Ничего, кроме «Корвалола»!

– Ха-ха. А твой диабет?..

– По-прежнему со мной. – Диана глупо хихикает. – На последней диспансеризации одна бурятка, которую непонятно каким хуем занесло на наши широты, сказала, мне надо жрать соль, блядь, с пониженным содержанием соли, потому как у меня давление, и сахар, блядь, с пониженным содержанием сахара, потому как у меня… – Диана разводит руками. – Ди-а-бет.

Она поднимает бутылку, чокается с кем-то невидимым, и, прошептав «Слава Сатане!», отпивает. Вороновы глаза блестят в полумраке, худая тень подрагивает на стене. На миг кажется, что нас с Дианой не разделили последние годы, что мы дома, а не на каком-то складе, и где-то рядом Вероника Игоревна, и батя, и пахнет с кухни жареной картошкой с грибами, и бубнит телевизор… А потом реальность возвращается, вновь распарывая, разрывая меня от макушки до пяток на двух людей: ПРОШЛОГО и НАСТОЯЩЕГО.

Я вздрагиваю, как от озноба.

– Ты здесь из-за мамы?

Диана хрюкает и, видимо, чуть не давится коктейлем.

– Ну, как? – Она вытирает рот. – За склад не надо платить. Если никто не знает, что живёшь тут. Маманя… да-а-а…

Диана выпячивает острый подбородок, отпивает из «сисечки», и по комнате растекается неловкое молчание.

– Жаль, что всё так…

Пластырями я с силой стягиваю края раны, и боль затыкает меня.

Иногда лучше молчать.

Поверх пластырей ложится бинт и кружит вокруг рёбер. Не знаю, как мы с ним заживём в подобном мумиеобразном виде, но пару дней придётся друг друга терпеть.

– По-моему, это прикол, – говорит Диана с усмешкой человека, который ВСЁ ПОНЯЛ. На порез она нарочито не глядит.

– Чё?

– Твой визит.

Я вопросительно смотрю на Диану, и она объясняет, взмахнув бутылкой:

– Не знаю… снять меня тайком, выложить в сеть.

– «В сеть»? – От удивления я роняю бинт. – На кой чёрт мне так делать?!

– Не знаю, потроллить глупую Диану.

– Ты совсем?! Когда я тебя «троллил»?

Диана опускает взгляд, и неуютным воспоминанием-бумерангом возвращается «Повешение, потрошение и четвертование»: видосы Валентоса, разбитая чашка, молчание Дианы.

– Ладно, забей. – Она нервно смеётся. – Ну да, мама снова дезинтегрировалась. Трах-тибидох-тибидох. Всё, блядь, как прежде.

– Не матерись.

– Ох, простите, ваше сиятельство.

Я нагибаюсь и поднимаю с пола бинт. Капля крови, разведённая хлоргексидином, скатывается по моим рёбрам и шлёпается в бледно-красную лужицу.

О, Господи!

Диана видела это? Взбесится, если увидит? Обидится? Ей будет пофигу?

– Всё логично. – Она хмыкает. – Ну, говно же дочь из меня: обижаю святых, курю, матерюсь… курю. Любой бы сбежал. – Диана прерывается и отпивает. – Чел, мне так тупо тебя видеть. Как НЛО встретила.

– Сорян, тут НЛО накапало. – Я нерешительно указываю на кровь.

Диана встаёт со второй попытки, подходит. Пламя свечи вздрагивает и разгоняет тени на стенах каморки.

– Это дофига любезно с твоей стороны. Смотрится тошнотно. – Взгляд Дианы переходит с окровавленного пола на меня. – А ты вырос. И причесон такой…

Диана беззвучно шевелит губами и тихо повторяет:

– Вырос.

«А ты материшься и воруешь вещи», – едва не отвечаю я. Мы стоим слишком близко друг к другу, и малиновое дыхание Дианы, её пот, запах, тепло её тела – они дразнят и смущают. Или коробят? Что-то в Диане очень коробит меня, и это грустно.

Чёрные глаза напротив расширяются.

– Тебе так нельзя домой. Я поищу…

О, да, Диана снова идёт в тёмный угол. Коктейль, ножницы, гардероб – что там ещё? Ламборджини?

– У тебя мужская одежда?

– С такими плечами на тебя налезет только мамино, – отвечает Диана и добавляет после странной паузы: – Мамино…

Я с ознобом представляю, как Диана собирала вещи и покидала дом: следом за Вероникой Игоревной, в неизвестность.

Следом за мамой, которая свалила второй раз в жизни.

Кто так вообще делает?

– Ну, а полиция её искала?

– Зачем ты спрашиваешь? – Диана резко оглядывается, и её чёлка взлетает, опадает по дуге.

Я открываю рот, но глупо молчу.

– Какая разница? – наседает она с неожиданной злостью.

– Я просто спросил.

– «Просто»! Ты ничего не делаешь «просто». – Диана снова перебирает вещи и после паузы тихо, зло объясняет:

– Да ни пизды они не делали. Сказали, такие, наверняка она в пустыни, рецидив… у них некому этим заниматься. – Диана достаёт из кучи пассатижи, оглядывает и швыряет обратно. – А она, типа, пошляется и вернётся, и всё такое. И, типа, учитывая обстоятельства, ко мне надо направить соцработника. Типа, намёк – не лезь со своей мамашей и не будет проблем. А я, такая: поеду к бабушке!

Бабушки у Дианы нет. И дедушки нет. Знаю, что он работал или адвокатом, или судьёй. А ещё была собака. Вот и вся семья Дианы: призраки и пропавшие без вести.

– … они всё говорили, пусть бабушка позвонит сначала, объявится, – продолжает Диана, не замечая, что Артур Александрович отключился, – а меня достало, и я сказала, вскрою себе вены прямо в отделении, если маму не начнут искать. Они, ха-ха, чуть кирпичи не отложили.

Диана вытаскивает на свет чёрную кожанку и осматривает с каким–то странным выражением. Вроде бы, лицо весёлое, но в глазах ничего весёлого нет.

Сияние свечи оттеняет шрам на её худющей шее – тот, о котором я говорил Мухлади, – и перед моим внутренним взором снова возникает серое фото трупа.

К горлу подступает тошнота.

– Чел, повернись… Нужно надеть и… Чего с тобой?

Я с трудом вырываюсь из своего кошмара и качаю головой.

Диана подходит, набрасывает на меня куртку. Запах от кожанки струится особый, гуталиновый. Я кое-как надеваю левый рукав, а Диана натягивает правый. Её прохладные пальцы соскальзывают по моему плечу, вызывают мурашки. Прохладные пальцы с облупленным чёрным лаком на ногтях.

Откуда это едкое чувство вины? Ведь Диана шибанула меня топором – не наоборот.

– Интересно, чего бы мама сейчас сказала?.. – шепчет Диана.

Что куртка Артуру Алекандровичу идёт, хотя и старомодна.

Ладно, очень старомодна.

– Чел, можно… можно тебя попросить?

– Нет.

Я хочу пошутить, но выходит нервно и грубо.

– Чел, пожалуйста! Не говори папе и… и в гимназии. Оки? Или придумай что-то, я не знаю. Только не говори никому, что я здесь и что я… Пожалуйста-пожалуйста! Чтобы за мной не присылали уёбков-соцработников или…

– Не матерись. Я уже кровью из ушей истекаю.

– Да блядь! Не расскажешь?

Кому? Бате? Валентину? О, так много людей, которые не поймут – даже не знаю, кого выбрать.

– Чел. Пожалуйста-блин-пожалуйста.

– Не расскажу. В итоге-то про маму чё?

Диана едко улыбается одними губами и убирает с лица чёлку.

– Так интересно?

Она злится. Точно злится, но я не понимаю, за что.

– Тебе неприятно об этом говорить?

Диана фыркает.

– Я счастлива об этом говорить! Давай! Конечно! Мы же такие друзья, что делимся всем с утра до вечера!

Ответное раздражение вскипает в горле, но я удерживаю его. Диана с минуту смотрит на меня, затем вскидывает руки – как бы сдаётся.

– «В итоге», нашли на камере. Перрон – вагон – она садится. Тю-тю!

– К-какой камере? – не понимаю я.

– Вокзала.

– Чё?

– У нас та-ак много вокзалов.

– То есть, она уехала?

– Я откуда знаю? – Диана сердито взмахивает рукой. – Кассиры её не помнят. На паспорт билета нет. Но есть камера.

Голос Дианы будто врезается с размаху в стену. Она с шумом выдыхает носом.

– Я смотрела запись. Не знаю. Одежда похожа и силуэт. И лицо… эм-м, обрис. Так это называется? Обрис или абрис? Только сумки нет, а куда мама без сумки?..

Диана идёт к матрасу и попой плюхается на него.

– В общем, так я доехала до станции Полный пиздец.

Я облизываю пересохшие губы.

– Не матерись.

– Иди на хер.

Фраза должна звучать шутливо, но в глазах Дианы сквозит раздражение. И это грустно, это угнетает, это куда хуже топора в рёбрах.

Я смотрю на дверь. Выключатель света заклеили скотчем, так что лампы под потолком – если бы электричество дали – не погасишь. Как в первое исчезновение Вероники Игоревны, хотя столько лет прошло, хотя здесь не наш дом, и она никогда не зайдёт сюда.

Ох… ударьте меня чем-нибудь тяжёлым.

– Ладно… дела. Сегодня ещё дела.

– Я не держу.

– Ага.

– Возьми лекарства. Я же тебе… Для тебя…

Диана неопределённо тыкает в сторону бинтов и бутылочек.

Я молча, глупо смотрю на неё, и что-то нехорошее – пауком, задыхающимся в банке, – скребётся в груди.

– Ты, ну… ты вернёшься в гимназию?

Диана ложится спиной на матрас и с нарочитым вздохом вытаращивается в потолок.

– Чё? – Я вопросительно дёргаю плечами.

– О, не знаю. Одни и те же блядские прошлогодние предметы в одном и том же блядском прошлогоднем порядке.

– Не матерись…

– Раз в четверть пиздопляски в актовом зале, где какой-то прыщавый мудень, который на год младше, будет щупать мою грудь. Нет её у меня, нет!

– И поэтому надо свою жизнь прокакать?

Диана моргает.

– Моя жизнь, мне и прокака… кивать.

– Не будь ребёнком.

– Не изображай взрослого, – огрызается Диана и резко садится. – Ты для этого меня искал? Срать в мозги? Спрашивать про мою маму, будто я мало про неё думаю? Прочитать свои нотации? О, как я по этому скучала!

– Я уже говорил, зачем.

– Тогда пошли меня, как следует, – она пальцем тычет себе в грудь, затем на дверь, – и вали на хер.

– Сама вали! – не выдерживаю я.

– Это. Моя. Комната.

«Это комната на заброшенном складе», – хочу я съязвить, но чудом сдерживаюсь и говорю другое:

– Вот и замечательно. Пообщались. Можешь послать меня ещё пару раз, у тебя это хорошо получается. Пока! Удачи! Всего хорошего!

Я разворачиваюсь и с грохотом открываю дверь. Руки чешутся от желания дёрнуть выключатель – оборвать слои скотча и погрузить каморку в немое забвение.

Но ведь электричества нет.

Она и так застыла в этом немом забвении. В безвременье. В беспространстве.

В темноте и пустоте.

Я отворачиваюсь от заклеенного выключателя и медленно, ощупывая ступеньки, спускаюсь по лестнице.

– Не уходи, – доносится голос Дианы, и следом раздаются шаги. – Пожалуйста. Я… я тут торчу днями и ночами – крыша едет. Сама не знаю, что несу.

Лицо моё будто ошпаривает кипятком. Смысл слов доходит с трудом, обрастая страхом и грустью. Я снова зачем-то вру о «делах», которых не существует, а в голове так и подрагивает образ заклеенного выключателя. Он зовёт. Нет, призывает. И я хочу его услышать. Хочу остановиться, вернуться, вытащить наружу, вырвать из скотча, из себя этот чёртов выключатель со всеми его кишками, мясом и нервами, но какая-то сила, какая-то тупая, упорная сила тащит меня прочь.