I
За месяц до войны

Конь

 
мне холки холм горючий не поднять
мне бабочку с земной груди не сдвинуть
подкову за зернистые края
из выпуклой земли пустой рукой не вынуть
 
 
бей сокол мой вразлет косноязычный круг
его скорлуп что сдвинуты ослепнув
и вынуты из непосильных рук
клубясь сиренью и уздой окрепнув
 
 
не рассчитать косматого лица
три эллипса дистанцией играют
и карусель кружит без колеса
и коршуны бескрылые летают
 
 
ах царь Эдип зачем ты стал конем
и землю ел и выдохнул подкову
и выронил могучий окоем
из глаз кровавых жадных и неновых
 
 
как неподъемен он, губами как горяч
как груду движет хрупкими ногами
как жжет пяту земля горящая под нами
и вспять летит четырехногий плач
 

Манера письма

 
симметричная линза
выносит из себя два связанных в узел центра
(см. чертеж)
становится конем ипподрома
пепельницей в гостинице
головой растрепанной в ветре
и это одна манера письма
 
 
пишет озерами самим конем и самой
головой с гуляющими волосами
кто оба центра внес обратно в линзу
и с ними вещь
как будто бы она в себя втянула
глубоким нестерпимым зреньем
как сердце бездны – белого кита —
исток сосредоточенного океана
и понесла обратно волны
 

Возвращение убитых

 
разбитое дыханье пронесут
как лодку на плечах – в затылок
шумит прибой.
И рев его рассерженный слабеет
и волн вздымается все тише грудь
 как у героя после марафона
 
 
мы возвращались ночь входила в двери
и домочадцы тихо напевали
историю с другими именами
уже не нашими и пела песню дочь
и лаяла простуженно собака
 

«где братские сады теснее чем могилы…»

 
где братские сады теснее чем могилы
культяпой бабочкой владею и зовусь
вот теплоход стоит вот пахнет кофе
 
 
что за упрямая распорка в нас живет!
Сильней, чем в яхте или в соколе спадающем
на цель из выгнутых и протяженных облаков
как колесо и из-под ног поток
 
 
что за дуга власть женщины рыдающей
прямит как взрыв, а после – тишину
 
 
я рассказал бы если б смог
какой в нас лад живой пернатый
летящий и продолговатый
как им звучит свирель из сотни голосов
ее собрали серебром наполнили
но про смертельный выдох не напомнили
 
 
она и так со мной в груди живет
и плачется и бабочкой зовет
          и я томлюсь между костей и мышц
в лесу дыханья стоя красно-белом
и старость как кремень владеет телом
и длительная искра в кровь летит
 
 
а эхо в лодке гулкого Эсхила
двустворчатой скребется черепахой
и нет таблицы чтобы нас вместила.
Все восемь сфер зажглись над лесом. Что твоя длина
звезде? и вес твой – небу? Что ты сам – лучу?
Какая соль скрипит и злится на зубах?
Не есть ли тело – свет в обратном беге,
а вечность – бабочки культяпой глубина?
 

Безрукая ода

 
безрукий уходит в безрукую ночь
немой стоит в тишине, дева одета в невинность
как яблоко в шар или как в плоскости куб
ангелы не неряшливы —
                не продолжены руками или крыльями
но вся жизнь их – внутрь, как виноградина устремлена
к косточке в центре,
        а та, прорастая, – все к новой и новой, к жизни,
                                                к ее истоку
к грозди и корню… вот так и ангел.
                                Черепаха подсказывает
как быть лицу, не грим, но поиск внутренней косточки
искорке ничто, заряженной тринитротолуолом
                                упругой как галоп жизни
настоящий скакун обходится без ног
а всадник без узды и без рук
                без самого себя но как слияние
путешествует внутрь где конь и всадник лишь слово
в горле бескрылой птицы
                могущей вылепить жизнь из смерти
древо из девы эллипс
                как пещеру для новорожденного
 
 
не вынь рыбу из озера но вложи
не кричи в лицо друга но прислушайся
вдыхай запах свежего предзимнего ветра
твои руки со всех сторон протянуты —
                                к тебе, а бег твой тебя несет
как гравитация планету,
                как зима первый снег, слово – вещь
слово твое найдет тебя и вымолвит тебя от жизни
                                                до смерти
миллион твоих рук держат тебя на весу
когда ты отдашь их другим – для постройки дома, для
дара подруге, для пера, цветка и лопаты
войди всем собой в свой центр,
                как обратный костер в спичку
безруким уходи в безрукую ночь
поймешь то что ты понял прежде чем скажешь
выпуклое дно лодки прибавит тебе силу
взятую у колодца, глуби и ласточки – жителей
                                                мощного неба
сестер мужицкого Христа
                с лишними руками ступнями разбитыми
 

Гойя

 
Франсиско расстреляли вместе с остальными,
несвежими, в белых рубашках, зряшными, стальными
он в них стоял и среди них махал прохладным рукавом,
их лица были словно гнезда для совы или для лампы,
перегоревшей, той, что, выкрутив, не стали заменять
 
 
их улетали вверх стихии
как голуби почтовые босые, им имя Метатрон.
и дон Франсиско сам собой рыдал,
и их – глазницами с собой, как с остальными,
из глаз хрустальных дальним зреньем исторгал
назад, как Зевс в оружии Афину – молодыми.
 
 
он мамой был им, сам в себя стреляя,
а в небе плавал белый самолет из букв и мыслей,
из тех, что он подумал, тех, что вдруг родят
сон разума, а вдруг кричать начнут и топать.
 
 
но он стоит словно рогоз у пру́да под винтовкой —
средь мертвых их надежда и живой.
О, дон! Постой, не упади, я тоже ведь, как плот,
что разошелся на ребро и губы
и в небе переменчивом плыву
 
 
постой! мы не умрем, мы видим за
те формы, что и неустойчивы и тленны —
их выпуклыми делает слеза
и наши страсти, наги и многоколенны
 
 
не падай, дон! Я кисть твоя, ружье —
мне, Богу, твой высокий лоб возможен,
и сердце, вынутое из высоких ножен,
как кисть сирени, как крыльцо мое.
 

Что скрыто

 
из красного винограда не вынуть солдата
некоторые вещи и события
срастаются, как облако и земля —
 
 
Одиссей и аквариум Навсикаи
где он плавает пучеглазой рыбой
 
 
или Зоя, что белый клубок разлуки
держит в руке на дождливом перроне
 
 
или сердце стучит под землей
меняя лицо улыбкой или яблоней в ветре
 
 
после смерти иной
ложишься в девку как в третью руку
биясь в ней словно в ненаступившей бабочке
 
 
и скорлупу грецкого ореха
конь взглядом ноздрей несет
а корпус весь в смирительной рубашке
чтобы руками не мешал
 
 
что скрыто за всем этим?
какая тишина стоит
                как воздух в опустевшем доме
куда никто еще не смел войти?
 

Ефросинья

Памяти Веры Суздальцевой

 
рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
 
 
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон и собирался ветер
 
 
вот идет она вверху – нога не чует ногу и глаза ее
смотрят на лягушку и себя, на Ефросинью и кричат
молча, – как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
 
 
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном как лодка и Луна
 
 
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов,
                дирижаблей, серафимов
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел словно верблюд
                                двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
 
 
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа как куклы и трамвай меж них бежал до Костромы
 

Гераклит

 
как ты тяжек и бел, Гераклит, как пернат!
если ширить грудь, то отсверкивает там бассейн
один для греков и варваров с быстрой в углу
бабочкой. Артемида порой в нем торс омывает,
 
 
зренье всех спрятав между лопаток, сомкнув
их как третье веко. И мир сгорает в умном Огне.
Гераклит сидит на крашеной плоской скамейке
смотрит на воду в лицах и линзах живых,
 
 
кашляет сворачивается в улитку дышит дешевым вином
кричит: мама я больше не могу мама,
я больше не могу слезы текут по щетине,
пластмассовый тренерский свисток на загорелой груди
 
 
И все же,
мы рисуем тяжкие крылья, уплотняем взглядом
их хищные формы, это мы лебеди, мы
это наши ступни
                размозженные в красную плоскость Зевсом,
и в ветре из боли и слез
на ногах ничтожных не беговых пропащих
мы выстоим, мы рванемся
 

Зверь

 
за мной ты ходишь, зверь небесный,
то невесом, то в гром ты разойдешься, в короб
и туфелька твоя белей невесты
и голоса твои поют из хора
 
 
пастью играешь меж сломанных автомобилей,
в ней медом шарманка поет, Самсон корчует колонну
не знаю где мертвой водой тебе брызнули в голос
где колокол вставили в грудь чтобы гулом качался
 
 
за мной он ходит то лисой то волком,
вот так, как я хожу – собой в ногах тону
собой не быть хочу – другим, другим
где ходят звери все в колоннах
и друг на друга смотрят
меж сломанных машин, что синие леса
 
 
я из небес пришел, как Лермонтов, как Илия
где ангелы не песнь —
                кровь дальнозоркую в объятьях держат
с твоей душой свое смешавши тело
и целлулоидное тело
 
 
мое разбито здесь на соты и ячейки
их голосом из звезд и спутанных волос
и зверь идет словно вода из лейки
словно в блокадный Ленинград обоз
 
 
навстречу я расту, как огненный цветок
О если бы я только мог…
я так хочу дышать! В зеленые сады
белым мячом бросаться и ловить
 
 
в их льдяных сквозняках и лаять и рычать
и пить стакан из высоты
и слово тайное звезде морей кричать
 
 
и смотрит мне в глаза веселый и свирепый
зверь, что лицо скрывает как магнит
и, узнанный, он в ночь кричит
и плачет в нем Илья, и львиный, и смиренный.
 
 
и с ним летит мой зверь, как будто горсть
раскрыли с бусинами – щелкают и скачут,
я тоже зверь, я не могу иначе,
я небу человек, простор и кость!
я человеку – гость, я только начат!
 
 
Могилы и сады – одна свирель
лицо одно у ласточки и волка
одна пчела летит в одну сирень
одним ушком расслышит стог иголка
и в солнечных часах один качнется день
 

«звук раскачать переменных не хватит рук…»

 
звук раскачать переменных не хватит рук
кузнечик щипаст и цепок и поезд далек
снегирь летит как снежок от в кровь разбитого рта
и мужицкий Христос— небом в общее небо лег
 

Агамемнон

 
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
 
 
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
 
 
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
 
 
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
 
 
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
 
 
я ночью жить пытаюсь линзой