Возможностей для мщения было не перечесть. От укольчика, который в считанные секунды отправит пациента на небеса (и хрен потом кто что докажет!), до перевода на самую беспокойную койку – у самой двери, напротив сестринского поста. В реанимационных залах, точно так же, как и в тюремных камерах и лагерных бараках, чем дальше от дверей, тем спокойнее и почетнее. Опять же – на посту вечная суета, хоть и негромкая, но все же суета. Правда, обычно и кладут перед постом самых тяжелых, тех, кому лучше в буквальном смысле находиться «на глазах» у персонала, тех, кому до шума и мимоходящих нет никакого дела. Или просто пару раз дать в зубы, чтобы закрыть счет? Хороша удаль – бить беспомощного больного человека! А беспомощного сбитого с ног человека пинать – это вам как?

Вспомнив сакраментальное «Знай на кого гавкать, сука», а главное – презрительный тон, с которым были сказаны эти слова, Исаев немного «подзавелся». Не до такой степени, конечно, чтобы трясущимися от нетерпения руками набирать в шприц что-нибудь абсолютно противопоказанное пациенту, но до такой, чтобы внятно, в деталях, совсем как наяву представить себе последствия летальной инъекции. Представив один вариант, переходил к другому. Если так – то просто заснет и не проснется, если так – то похрипит напоследок, а можно ведь и так, чтобы в судорогах нечто вроде твиста на койке станцевал, но этот вариант может вызвать вопросы на вскрытии, а вот первые два никаких вопросов не вызовут. Одним летальным исходом будет больше. Ничего страшного, статистика выдержит. Да и диагноз такой, что даже ругать не станут.

Доиграй в уме ситуацию – и отпусти. Исаев отпустил, даже укорил себя за кровожадность и непрофессионализм, а вот ситуация его не отпускала. Хотелось непременно сделать гаду что-то нехорошее, и в то же время не хотелось. Ни бить, ни пинать, ни, Боже упаси, вводить что-нибудь противопоказанное, ни переводить к дверям, тем более что прямо перед постом лежал коварный в своем безумии дед Толоконников, которого в другое место не положишь – сразу хулиганить начнет. Хулиганства у Толоконникова были аховые – душить соседа подушкой, швырять в окно уткой (не той, которая летает, если кто не в курсе, а той, в которую справляют малую нужду), пытаться стащить с кронштейна монитор. Для фиксации к деду Толоконникову меньше чем втроем соваться не стоило – расшвыряет, и это несмотря на почтенный семидесятишестилетний возраст и третий инфаркт в анамнезе. Вот что аффект с человеком делает. Сейчас дед спал, осмотренный психиатром и получивший все, что нужно для глубокого спокойного сна. Исаев надеялся, что дед благополучно проспит до утра. Правда, в отделение его, буйну головушку, хрен переведешь, потому что психиатр прописал Толоконникову постоянное наблюдение, а в отделении туговато с сестрами и никто деду отдельную медсестру не выделит, но это уже проблемы заведующего отделением. Исаеву бы день простоять да ночь продержаться, а там хоть трава не расти двое суток до следующего дежурства. Никакого равнодушия – просто есть рабочее время, а есть нерабочее. «Делу – время, потехе – час», разве не так?

– Доктор, вы меня только подлечите как следует, я в долгу не останусь.

Если бы Исаеву досталась хоть сотая часть от всего обещанного пациентами в приступах благодарности, то он давным-давно бросил бы работать. Какой смысл работать, если ты обеспечен на всю оставшуюся жизнь и еще немного сверх того? Ну разве что на полставочки в месяц выходить – это же всего три дежурства. Чисто для того, чтобы не выпадать из горячо любимой медицины.

– Мы всех лечим, – сухо ответил Исаев, – а про «в долгу не останусь» лучше не начинайте. Я же не прошу и не намекаю, разве не так?

– Так.

– Вот и вы не намекайте.

– Не буду, – пообещал пациент. – Извините.

Странно, но брутальный гад оказался просто идеальным пациентом. Не требовал повышенного внимания, хотя на роже было написано, что он не из простых работяг. Соглашался со всем, что ему говорили. Мочился в утку, не пытаясь ходить в туалет самостоятельно. Не рассказывал о своей крутизне и «высокопоставленных» знакомствах. Не требовал дать ему мобильник. Идеальный Пациент, хоть орденом его награждай.

А самым интересным были место работы и должность, указанные на титульном листе истории болезни. Гад, превратившийся на время в Идеального Пациента, работал в Российском химико-технологическом университете имени отца русской водки Менделеева. На кафедре коллоидной химии. Доцентом. «Ну и доценты нынче пошли, – подивился про себя Исаев, – совсем как в «Джентльменах удачи». Хорош доцент». Стереотипы живучи, и в представлении большинства людей доцент был и остается интеллигентным человеком. Вообразить себе, что доцент из уважаемого столичного института (да пусть и из провинциального, какая разница?) избивает человека, которого едва не задавил своим автомобилем… Воображать Исаеву не было нужды. Достаточно вспомнить.

Во время скорого ужина Исаев попросил свою напарницу доктора Воронину:

– Свет, давай обменяемся. Моего Мацыркевича на кого захочешь.

Система в реанимации простая. Если дежурят два врача, то утром они делят пациентов пополам (условно, конечно, случись что, и двое к одному бегут), а потом принимают поступающих по очереди и ведут их до конца смены.

– С чего бы это, Исаев?! – изумилась Воронина, щуря глаза. – Мацыркевич твой лапапуся. Стабильный, вменяемый, не срется, не орет… или там какая-то скрытая подлянка? А то я так с Беляевым поменялась однажды. На бабку с шизофренией…

Воронина была доброй и, несмотря на свой сорокалетний возраст, очень доверчивой женщиной. Этим часто пользовались. Все – и коллеги, и пациенты, и их родственники.

– Идеальный пациент, Свет, никаких проблем. Чтобы мне до конца года ни одной спокойной ночи не иметь, если вру!

До конца года оставалось три с лишним месяца, поэтому клятва произвела впечатление.

– А в чем же тогда дело?

– Я к нему личную неприязнь испытываю, – признался Исаев. – Такую, что с души от его вида воротит. С одной стороны, руки чешутся зубы ему пересчитать, с другой – надо свое дело делать. Извелся я совсем, муторно мне как-то.

– А ты ему высказывал свою неприязнь? – поинтересовалась Воронина.

– Нет, – покачал головой Исаев. – Он, кстати говоря, меня не узнал. Только я его…

– Так выскажи. Сразу полегчает.

– Ага, выскажи. Чтобы он разволновался и отчебучил чего-нибудь веселого на ночь глядя.

– Как хочешь, Исаев! А меняться я не стану. Попал к тебе, так попал. Он же меня замучает вопросами – почему да отчего вдруг доктор сменился. Колбасу будешь доедать?

– Не буду, – отказался Исаев.

– Ах да, у тебя же аппетит пропал на фоне личной неприязни, – вспомнила Воронина, перекладывая четыре оставшихся кружочка колбасы на свой бутерброд с сыром.

«Ближе к выписке непременно все ему выскажу, – решил Исаев, – посмотрю в глаза и скажу, что не стоит так не по-людски себя вести. Хотя бы ради интереса все выскажу, чтобы на реакцию его посмотреть. Удивительно все-таки, как инфаркт меняет людей – то волком смотрел, а сейчас – овца овцой».

Вечером, около половины девятого, явилась жена Мацыркевича. Милая такая женщина, вежливая, очень взволнованная. Исаев вышел к ней, рассказал вкратце то, что можно было рассказать о состоянии Идеального Пациента, в реанимацию («ну хотя бы на секундочку, я же в бахилах!»), разумеется, не пустил, из большого пакета с провизией разрешил только воду без газа и вишневый сок. Жена Мацыркевича настаивать не стала, воду с соком, так воду с соком. На прощанье «проявила сознательность» – попыталась сунуть в карман исаевского халата две яркие пятитысячные бумажки. Исаев перехватил ее руку и мягко отвел в сторону. Не столько потому, что деньги у пациентов и их родственников брать нехорошо и опасно (семь уголовных дел с начала года), сколько потому, что взять деньги в этом конкретном случае было просто невозможно. Жена настаивать не стала, только поинтересовалась, можно ли утром привезти Мацыркевичу домашнего ягодного киселя и белье, про которое она впопыхах забыла. Исаев разрешил, но предупредил, что в реанимации положено лежать нагишом (голого реанимировать проще, не надо тратить время на раздевание, и мыть-перестилать тоже проще), поэтому с бельем можно не торопиться. А ягодный кисель – это хорошо, самое то в первые послеинфарктные дни, не калорийно, легкоусвояемо и работу кишечника немного стимулирует. Пусть ест его Мацыркевич ложечкой и радуется жизни. А вот доктор Исаев жизни не радуется, потому что странный он какой-то, можно сказать – тупой и недалекий. Другой на его месте хотя бы в кисель Мацыркевичу плюнул, чтобы душу отвести. Так то другой, а то Исаев, рефлексирующий псевдогуманист. Был бы настоящим гуманистом – лечил бы Мацыркевича, не держа на него зла. Клятву давал по окончании института? Текст напомнить? Можно не весь текст, а только одну строку: «никогда не обращать мои знания и умения во вред здоровью человека, даже врага». Вот и поступай в соответствии. И не терзайся противоречиями.

Исаев так и поступал – наблюдал, контролировал, назначал, словом, делал все, что требовалось. Понадобилось бы реанимировать – реанимировал бы. И не для виду, а как надо. Только вот смотреть на физиономию Мацыркевича было противно.

Тот тоже заметил неладное, потому что утром, когда Исаев подошел к нему для оценки состояния, сказал:

– У вас, наверное, какие-то проблемы, доктор?

– С чего вы так решили? – удивился Исаев.

– Взгляд у вас такой… смурной, – гад, оказывается, и смущаться умел. – Я не лезу в ваши дела, но просто хочу пожелать вам, чтобы все у вас было хорошо. От чистого сердца.

От такого мелодраматического оборота, который хорош для сериала, но в жизни смотрится неестественно, Исаев немного прибалдел. Настолько, что чуть было не утратил самоконтроль, но вовремя спохватился, прикусил язык, придержал зачесавшиеся руки и ответил:

– Я просто устал…

После утреннего обхода заведующего отделением (во время этого обхода пациенты как раз и передаются от новой смены к старой), Исаев спокойно почаевничал под любимое овсяное печенье с изюмом, рассказал шефу анекдот, повесил на плечо сумку и направился в раздевалку. Вышел из отделения и столкнулся буквально нос к носу с Мацыркевичем, будь он трижды неладен. Только одет Мацыркевич был не в провода, тянущиеся к монитору, а в черное – черную кожаную куртку, черный джемпер, черные брюки. И обут в черные остроносые полуботинки. Здравствуй, Черный Пациент – кошмар каждого уработавшегося доктора.

– Я брат Романа Мацыркевича, которого вчера к вам привезли, – пробасил Черный Пациент. – Передачу ему привез, жена собрала, и хотел бы узнать, как прошла ночь.

Секунд двадцать Исаев осмысливал происходящее и сравнивал брата с образом, врезавшимся в память. Вот это точно он, и взгляд совпадает, и выражение лица то же, и голос… Даже ботиночки, кажется, знакомые, остороносенькие.

– Вы близнецы? – зачем-то спросил Исаев, хотя уточнять очевидное не было никакой нужды.

– Близнецы.

– Давайте передачу, – протянул руку Исаев. – Я отдам ее на пост и отвечу на ваши вопросы.

«Спасибо» в ответ не прозвучало. Видно птицу по полету, добра молодца по соплям, то есть – по манерам.

Разговаривать у дверей отделения Исаев не стал. Нежно взял гада номер два, который и был настоящим гадом, под локоток и увел в ближайшее укромное место – небольшой «карман», образованный двумя выступами стены.

Дело – прежде всего.

– Состояние вашего брата стабильное, – сказал Исаев, – ночь прошла спокойно. Три ближайших дня он проведет у нас, а потом будем решать. А теперь я хотел бы расплатиться.

– Вы? – удивился настоящий гад.

Колпак, халат, да и вся больничная обстановка в целом меняют лица, делают их неузнаваемыми.

– Я, я, – ответил Исаев и пустил в ход полузабытые боксерские навыки.

Мечта сбылась, да так, что лучше не бывает. Резкий хук в зубы (гад стоял спиной к стене, так что затылком о бетон приложился знатно), прямой в солнечное сплетение, снизу коленом еще раз в зубы и сверху по шее рубануть-припечатать. На все про все – секунд пять. Тело с удовольствием вспомнило давнишние навыки и желало продолжения разминки.

Пинать поверженную тушу ногами Исаев не стал. Не хотел опускаться до уровня своего оппонента. На всякий случай предупредил:

– Будешь возникать, я найду двадцать свидетелей того, как ты на меня нападал, а я защищался. И не наезжай больше на людей.

«Наезжай» имело двойной смысл – прямой и переносный.

Оппонент начал медленно подниматься на ноги. Исаев развернулся и неторопливо (догоняй, если хочешь) пошел в раздевалку. Оглядываться не стал – во-первых, это могло испортить впечатление, а во-вторых, топота за спиной слышно не было.

Гад все-таки «возник». В суд, за отсутствием свидетелей, не подал, а жалобу на имя главного врача написал. Пожаловался на грубость доктора Исаева, умолчав о побоях. Видимо, решил, что побои ущемляют его несуществующее достоинство. Исаев, в свою очередь, написал объяснительную в лучших традициях отечественной «несознанки», отрицая как грубость (это было правдой, ведь он не грубил, а воспитывал), так и сам факт общения с гадом (отрицать – так до конца). Главный врач поручил Инессе Карповне «разобраться и доложить».

Для таких сложных случаев у Инессы Карповны была своя система, заимствованная из детективов. Она пригласила к себе Исаева, имитируя работу с документами, помурыжила его минут пять в своем кабинете, чтобы «выбить из колеи», и в лоб выдала:

– Я все знаю! Есть свидетели того, как вы грубили родственнику, но мне чисто по-человечески хочется услышать всю правду от вас.

Смотрела она при этом в глаза Исаеву – не забегают ли?

– Инесса Карповна, направьте ваших свидетелей к психиатру, – не моргнув глазом, не шевельнув бровью, не краснея, не бледнея и не отводя взора в сторону, посоветовал Исаев. – У них галлюцинации. А я при всем своем желании ничего больше вам сказать не смогу, потому что ничего не было. Жалобщику этому тоже, конечно, неплохо было бы показаться психиатру.

– А если я проведу очную ставку? – тон Инессы Карповны из требовательного стал угрожающим.

– Да хоть десять, – улыбнулся Исаев. – Итог будет тот же самый…

После того как Исаев ушел, Инесса Карповна «вышла к народу», то есть перешла из кабинета в офис, чтобы поделиться с подчиненными опытом.

– Глаза – вот ваш ориентир, – возвестила она, не вдаваясь в прелюдии. – Глаза – зеркало души. Не столько слушайте, что вам говорят, сколько следите за глазами собеседника, и вас невозможно будет обмануть!