«О каком позоре может идти речь?» – недоумевала Фаина. Не в бордель же она, в конце концов, собралась поступать, а на сцену. Поняв, что переубедить несговорчивого отца не удастся, упрямая дочь решилась на крайние меры. Жаль было терять время попусту, к тому же мать все чаще и чаще заговаривала о замужестве, а на днях вдруг захотела сделать дочери фотографический портрет и потащила Фаину к Иосифу Рубанчику, считавшемуся лучшим фотографом Таганрога. В одном доме с ателье Рубанчика находились лучшая в городе парикмахерская и кабинет дантиста Бабуна, умевшего дергать зубы без боли. Короче говоря, полгорода видело, что Милка Фельдман привела к Рубанчику старшую дочь, и ни для кого не было секретом, для чего ей понадобились портреты. Фаина от смущения готова была провалиться сквозь землю и уже жалела, что поддалась уговорам матери. Уговорам? Мать вцепилась в нее мертвой хваткой (научилась у отца всему полезному) – оденься понаряднее и не забудь веер. Причесывала Фаину сама, шляпку на голове пристраивала добрых полчаса и всю дорогу талдычила, что перед камерой глаза надо раскрывать пошире («они у тебя такие выразительные!»), а рот держать крепко сжатым. Фаина так и сделала – зубы стиснула сильно-пресильно, аж скулы свело, а глаза выпучила. Фотография могла бы получиться замечательной, такой, что ее бы ни один шадхен в руки не взял, не то что кому-то показать. Но Рубанчик все испортил. Заохал, замахал руками и начал плясать вокруг Фаины и вертеть ее голову в разные стороны, делая, как он выражался, «кошерный ракурс». Голову вывернул до невозможности, принесенный из дома веер забраковал, сказав, что он слишком пышный, и дал один из своих, кружевной… Рубанчика за то и ценили, что он с каждым клиентом возился по часу, а тут такой заказ – целая дюжина карточек! «Куда столько?» – изобразила наивность Фаина. «Пригодятся», ответила мать, а Рубанчик сразу начал уверять, что такой красавице будет достаточно и одной карточки… Карточки получились ужасно пошлыми, но матери понравились. «У Рубанчика талант» – сказала она. Фаина ужаснулась про себя – неужели она вживую выглядит еще хуже?

Но затея с фотографиями дала повод заговорить об отъезде. Фаина нарочно выбрала время за ужином, когда вся семья в сборе, чтобы не говорить с родителями по отдельности. Больше разговоров – больше шуму, а толк одинаковый. Дождалась, пока отец выпьет вторую рюмку своей любимой изюмной водки, которая дома была круглый год, а не только на Песах, и сказала:

– Хорошо, что у вас останутся мои карточки. Будете смотреть на них и вспоминать меня!

– Ты опять за свое?! – отец, имевший обыкновение раздражаться в мгновение ока, стукнул кулаком по столу так сильно, что все, кроме него самого и Фаины, вздрогнули. – Никуда ты не поедешь! И довольно говорить об этом!..

Брат Яков, поняв, что дело закончится скандалом, неслышно выскользнул из-за стола. Сестра Белла явно хотела остаться, но мать взглядом указала ей на дверь.

– Выбрось из головы эту блажь! Ты никогда не станешь артисткой! – от ярости отец начал раскачиваться из стороны в сторону, словно на молитве. – Ты моя дочь и ты станешь делать то, что скажу тебе я! Сейчас я говорю – уйди и дай мне спокойно закончить трапезу!

Трясущейся рукой он налил себе из графина водки, причем не в рюмку, а в бокал, предназначавшийся для воды, и выпил залпом, как воду. Бокал на стол поставил так резко, что у того сломалась ножка. Мать схватила салфетку, чтобы собрать в нее осколки, но отец отстранил ее – не мешай! – и указал рукой на дверь.

– Ты говоришь, чтобы я ушла, и я уйду, – сказала Фаина, стараясь не сорваться на крик. – Совсем. Завтра.

Удивительно, но она ни разу не запнулась, несмотря на то, что внутри все так и клокотало от злости. «Ты никогда не станешь артисткой!.. Ты никогда не станешь артисткой!.. Ты никогда не станешь артисткой!..» – звучало в ушах гулким эхом, заглушая то, что говорил, точнее – кричал, отец. Но слова «не дам ни гроша» Фаина услышала, когда уже встала из-за стола. Опершись на стул, чтобы скрыть охватившую ее дрожь, она сказала:

– Мне ничего не надо. Сама заработаю.

– Где?! – всплеснул руками отец. – Где ты сможешь заработать?! Как?! Ты же ничего не умеешь!

– Научусь! – ответила Фаина, на лету меняя свои планы. – Поступлю в труппу Каралли, начну с небольших ролей…

– В труппу Каралли?! – переспросил отец, не веря своим ушам. – К этому мишугинеру^[4] Каралли, у которого артистки задирают на сцене юбки?! У приличных людей это называется развратом!

– Это называется – водевиль, – поправила Фаина, мысленно благодаря судьбу за то, что тяжелый разговор неожиданно складывается так удачно. – Я собиралась ехать в Москву и учиться в театральной школе, но раз уж ты не даешь мне денег, то придется поступать к Каралли. Завтра же утром пойду к нему в «Петербургскую» и попрошусь в труппу.

Дрожь вдруг исчезла, буря внутри улеглась, на смену волнению пришли спокойствие и усталость. Фаина чувствовала себя так, будто танцевала три часа без перерыва. Захотелось присесть. Она села на стул, сложила на коленях руки и посмотрела в глаза отцу. Взгляд отца казался застывшим, усы едва заметно подергивались, на скулах катались желваки – отец думал. «Немая сцена», – отметила в уме Фаина, представляя, как комично они выглядят со стороны – свирепый папаша, испуганная мамаша, которая все продолжает стоять с салфеткой в руках и их взбалмошная дочь. Водевиль! Настоящий водевиль! Только Ленского^[5] не хватает, чтобы все описать.

– Поезжай в Москву, – наконец-то сказал отец. – Дам тебе двести рублей на дорогу и буду высылать ежемесячно восемьдесят… нет – сто! Только умоляю тебя…

«Не поступай к Каралли», – мысленно договорила Фаина.

– …будь благоразумна!

– И пиши каждую неделю! – вставила мать.

– Буду! – пообещала Фаина, радуясь, что все прошло так гладко и удивляясь тому, как это она раньше не сообразила припугнуть отца возможностью поступления в труппу Каралли. Нетрудно было угадать ход мыслей отца. Лучше уж отпустить дочь в Москву, так будет меньше ущерба для репутации. Дочь синагогального старосты в труппе Каралли – это «жених без невесты»^[6]. В небогатом на пикантные события Таганроге такую новость будут обсуждать несколько месяцев.

Рано радовалась… Остынув, отец сообразил, что попался в силки, которые сам же и расставил. За завтраком он не проронил ни слова. Триста рублей – целое состояние, Фаина никогда столько в руках не держала! – передал через мать. В конторе орал на служащих так громко, что и на втором этаже было слышно. Обедать сели раньше обычного, потому что Фаине надо было ехать на вокзал к полудню. Есть никому не хотелось, рано еще, проголодаться не успели, да и чувства мешали. Чувства у каждого были свои. Фаина волновалась, не веря тому, что она покидает родительский дом. Отец злился. Мама от волнения места себе не находила. Яков радовался за Фаину. Белла отчаянно завидовала сестре, совершившей неслыханное – сумевшей настоять на своем. Кухарка Фейгеле, у которой Фаина ходила в любимицах (подневольные люди всегда сочувствуют нелюбимым детям хозяев), тоже переживала. Об этом можно было догадаться по тому, что борщ оказался пересоленным, а из фаршированной курицы перед подачей на стол не была вытащена нитка. Из-за этой нитки все и началось.

– Стоит одному столбу пошатнуться – и дом рухнет! – сказал отец, наблюдая за тем, как его жена освобождает курицу от нитки. – Теперь у нас все пойдет наперекосяк! Раби Шимон бен Гамлиэль говорил…

Фаина с тоской подумала о том, что скандала на дорожку избежать не получится. Но она и представить не могла, каким окажется этот прощальный скандал. После того, как она в третий раз ответила «нет, я не останусь» и ушла к себе одеваться, отец набросился с упреками на мать. Заодно досталось и Якову, ему часто доставалось без причины, поскольку отец считал, что сыновей надо держать в большей строгости, нежели дочерей. Дочь – отрезанный ломоть, а сын – наследник, надежда и опора. Белла кое-как успокоила отца, она хорошо умела это делать. Стоило ей обнять отца и начать ворковать ему на ухо «папочка ты мой любимый», как отец сразу же утихал. На этом все бы могло и закончиться, но на нервной почве отцу стало не хватать воздуха и он вышел на балкон. Вышел в тот самый момент, когда Фаина с Яковом, поехавшим ее провожать, садились в коляску.

– Одумайся! – закричал отец на всю улицу. – Одумайся, Фаина!

Яков замешкался у коляски, кучер Мойше уставился на хозяина в ожидании распоряжений.

– Поехали! – Фаина ткнула Мойше кулаком в спину, опасаясь, что отец прикажет ему оставаться на месте.

Впрочем, это ничего бы не изменило. Рубикон был перейден. Фаина уехала бы на извозчике или даже ушла бы пешком, бросив чемоданы. Самое важное – деньги и паспорт – находилось в сумочке, которую Фаина крепко прижимала к груди.

Тычок был таким сильным, что едва не сбил тщедушного Мойшу с козел. Мойше от неожиданности крякнул и дернул вожжами, лошадь резко тронула, Фаина откинулась на спинку сиденья.

– Убирайся прочь! Живи, как знаешь! – кричал ей вслед отец, напрочь забыв о приличиях.

Он кричал громко и долго. Его мощный бас преследовал Фаину едва ли не до самого вокзала. Или то эхо звучало в ушах? Но Фаине было не до отцовских «благословений». «Вырвалась! Вырвалась! – ликовала она, пьянея от счастья все сильнее и сильнее. – Смогла! Смогла! Смогла! Ура! Теперь я все смогу! Все! Все-все-все!»

Фаина ехала в Москву первым классом, и настроение у нее было соответствующим, первоклассным.