2

Всякий переступивший порог редакции первым делом видел местную достопримечательность – известное всей Москве кресло чиппендейл, крытое лоснящейся кожей. Сделанное на заказ, оно было ровно в два с половиной раза больше, чем любое другое обычное кресло. Три метра высотой. Героев очередного номера журнала фотографировали в лоне гиганта либо на его фоне: это считалось честью, при том что персонажи интервью, по контрасту с циклопическими подушками и подлокотниками, выглядели, как правило, малолетними хулиганами либо девочками-хорошистками с плотно сжатыми коленями. Посредством уникального кресла здесь культивировалось парадоксальное остроумие: мы напишем, что ты самый-самый, но увековечим в виде дурака. Согласишься – стало быть, ты и есть настоящий, стопроцентный самый-самый.

Савелий и Варвара прошли дальше, в залитый светом общий зал. В редакции презирали кабинетную систему, люди работали на глазах друг у друга. В сотрудника, ведущего сверхважную телефонную беседу, могли бросить комком бумаги или апельсиновой кожурой. Во-первых, чтобы расслабился, а во-вторых, чтобы не забывал: нет и не бывает ничего сверхважного. Есть только самое-самое и все остальное.

Здесь, в ожидании начала еженедельного совещания, собрался мозговой центр скандального еженедельника. Те, кто, собственно, и создавал каждый номер. Маленькая Валентина Мертваго, редактор отдела новостей, и два журналиста-универсала: Пружинов, узкий брюнет с холодным взглядом, безжалостный сноб, знаменитый сумасшедшей работоспособностью, и его антипод Гоша Деготь – неряшливо одетый, с потухшим взглядом. Оба маэстро – вместе с Савелием и Варварой – тянули на себе всю творческую часть: интервью, репортажи, аналитику, но если блестящий Пружинов только набирал вес и считался в профессиональном сообществе первостатейной восходящей звездой, то Гоша Деготь, хоть и выдавал шедевры, быстро скользил в обратном направлении. Много пил и недавно пережил развод. Сейчас он единственный из всех не улыбнулся вновь прибывшим.

У стены на стуле пристроился смутно знакомый Савелию мальчишка с оранжевыми волосами. Герц сообразил, что именно эти волосы обсуждал с Варварой полчаса назад в баре на семьдесят пятом уровне.

– Наконец-то, – звучно провозгласил Пружинов. – Старик без вас не хочет начинать.

Тут же из-за полуоткрытых дверей конференц-зала послышался скрипучий фальцет:

– Что там? Соизволили прибыть наши голубки?

– Так точно! – крикнул Герц.

– В задницу твое «точно»! Заходите, начнем.

Все, включая загадочного юношу, торопливо вскочили и прошли, едва не толкаясь локтями, в соседнее помещение, где во главе стола в новейшей китайской инвалидной коляске поджидал свою паству, своих детей, своих рабов маленький старик со скрюченным телом мумии. Два десятка длинных волос, уцелевших на сером, в пятнах пигментации, черепе, были забраны сзади в косицу, непомерно длинные пальцы, лежащие на ручках управления, хищно шевелились. Сколько ему лет – знал только он один, официальный возраст был сто три года.

Шеф-редактор и владелец журнала «Самый-Самый» Михаил Евграфович Пушков-Рыльцев выглядел как человек, в юности сочинявший стихи о любви, но однажды резко завязавший со стихами, любовью и юностью. В гостиной его квартиры – Савелий сам видел – за антикварным ломберным столиком сидели голые по пояс голографические модели Зигмунда Фрейда и Карла Маркса – играли в «Монополию» на щелбаны.

Глядя в огромное окно, шеф ждал, пока все рассядутся.

Гоша Деготь дернул Савелия за рукав и прошептал:

– Ты мне сегодня нужен. Вечером. Приезжай. Только обязательно.

– Что случилось? – осторожно поинтересовался Герц.

– Ничего. Но это очень важно.

Савелий уловил запах перегара. Удержался – и от того, чтобы поморщиться, и от того, чтобы удивленно поднять брови. «Очень важное ничего». Как раз в стиле нынешнего Гоши.

– Герц! – каркнул Пушков-Рыльцев. – Прими вправо! Ты загораживаешь нашему трезвеннику солнце.

Гоша Деготь побагровел. Сидящая напротив Варвара поджала губы, чтобы не улыбнуться. Незнакомый мальчишка, наоборот, улыбался во весь рот.

– Все понял, – сказал Савелий Гоше. – Я приеду. Извините, шеф.

– Сам ты шеф, – отбил Пушков-Рыльцев.

– Я не шеф, – мирно возразил Герц.

– Тогда сиди и не хрюкай.

Пружинов фыркнул.

– Начнем, – провозгласил старик.

Гошу Дегтя в редакции жалели и презирали. Именно в такой последовательности. По крайней мере сам Савелий, завидев угрюмого сутулого Гошу, испытывал сначала сильную жалость – как если бы Гоша имел какой-либо физический недостаток типа косоглазия, – а потом, сразу, столь же сильное презрение, поскольку Гоша в своем косоглазии был сам виноват.

Семь лет назад Гоша вступил в экспериментальный проект «Соседи». По заданию редакции. В квартире Гоши установили пятьдесят миниатюрных видеокамер. Наблюдать за подробностями Гошиной жизни, включая самые интимные детали, мог любой участник проекта «Соседи». И наоборот, сам Гоша, включив телевизор, получал доступ к первоклассным цветным трансляциям из квартир нескольких тысяч прочих участников затеи. Проект был коммерческим: семьи, чье существование вызывало интерес у наибольшего количества наблюдателей, попадали в особый рейтинг и получали от спонсоров одежду и бытовую технику.

Гоша Деготь считался зубром журналистики. Его первые статьи о проекте «Соседи» взахлеб читала вся Москва. Гоша стал подтянут, красиво одевался, бросил пить и сквернословить. Еще бы, ведь за ним круглосуточно наблюдали (надо сказать, что отказ от ругани дался ему с трудом – журналисты все страшные матерщинники). Гоше завидовали. Спустя год проект разросся и стал бешено популярным. В «Соседи» записывались десятками тысяч – в основном нижние этажи, бледные слои населения. Число преступлений на бытовой почве резко сократилось. Органы правопорядка торжествовали. За первые три года в проект вошли две трети населения гиперполиса. Гоша Деготь издал книгу «Я ваш сосед», затем еще одну, обе стали бестселлерами. Однако на исходе третьего года со звездой журналистики что-то произошло. Поведение звезды изменилось. Когда-то ухоженный импозантный мужчина, само обаяние и остроумие, он перестал следить за собой, не причесывался и избегал появляться в собственном доме – проводил время или на работе, или в баре за стаканом алкоголя.

В то время в рейтинге «Соседей» первое место стабильно занимала семья Петуховых: агрессивный папа Петухов, истеричная мама Петухова, бабушка-алкоголичка и три взрослые дочери, все нимфоманки. Женихи дочерей непрерывно менялись, букмекерские конторы принимали ставки на срок сожительства с тем или иным молодым человеком. Никто из семьи давно нигде не работал и вообще не покидал обширной квартиры – входную дверь открывали только, чтобы принять от спонсоров очередную кофеварку. Однажды, спустя неделю после грандиозного банкета, посвященного пятой годовщине проекта, папа Петухов – к тому моменту миллионер в рублях, долларах и юанях, – дождавшись прайм-тайма, забаррикадировал окна и двери, взял топор и с криками: «Я не Петухов, я – Раскольников!» – зарубил насмерть и жену, и бабушку, и трех дочерей. Казнь смотрела рекордная аудитория в восемнадцать миллионов. Пульт оперативного дежурного по городу сгорел от пяти миллионов одновременных входящих звонков.

По личному приказу тогдашнего премьер-министра проект «Соседи» был закрыт.

Следующий месяц вошел в новейшую историю страны как «кровавый июль». Около тысячи человек, бывшие участники проекта, главным образом люди преклонного возраста, покончили с собой, более пяти тысяч объявили голодовку, десятки тысяч вышли на улицы. Премьер лишился кресла. Проект возобновили. Интеллектуалы с семидесятых и толстосумы с восьмидесятых этажей презирали «Соседей». Само слово стало бранным, за невинное когда-то обращение «сосед» можно было получить по физиономии. Но семью Петуховых сменила в топ-сто другая, столь же достойная, семья.

Гоша Деготь, давно вышедший из проекта, весь последний год писал книгу «Нет, я не ваш сосед!!!», но вдохновение покинуло мэтра, а издатели не проявляли интереса, поскольку всерьез связываться с «Соседями» никто не хотел. Система, где граждане сами с наслаждением подглядывают друг за другом, была выгодна всем. Одно время поговаривали, будто создатель «Соседей» – глава акционерной компании «Двоюродный брат» миллиардер Голованов – вот-вот получит государственную премию.

Савелий не любил тех, кто жалеет себя. А Гоша Деготь – когда-то отличный малый – теперь только и делал, что вздыхал и заглядывал всем в глаза, ища сочувствия. Его карьера была погублена. Едва он отваживался опубликовать очередной материал – хотя бы невинный репортаж с выставки декоративных собачек, – как интеллектуалы заваливали редакцию письмами с требованиями вышвырнуть «этого соседа» вон. Телевизионщику Маркину, ведущему программы «Кумиры прошлого», Гоша едва не сломал шею в ответ на предложение поучаствовать.

Дело осложнялось тем, что Савелий был товарищем Гоши Дегтя.

– Господа! – провозгласил старик, грубо откашлявшись. – Прежде чем начнем, я сделаю сообщение. Нашего полку прибыло. В журнале новый сотрудник. Знакомьтесь. Филипп.

Мальчишка откинул со лба оранжевую прядь, встал и кивнул. Юный, гладкий, загорелый, пахнущий ультрамодной туалетной водой «Солнце страсти». Волосы до плеч, удлиненное лицо со слабыми, но все же заметными признаками вырождения, фиолетовая рубаха с интерактивными аппликациями – эдакий индустриальный херувим.

– Четвертый курс университета, – продолжил шеф, – отличник и прочее. Взят на испытательный срок. Кликуха его будет Филиппок. Ты не против, о прекраснейший?

Новичок покраснел и опустил глаза.

– Чудненько, – провозгласил Пушков-Рыльцев и поморщился (видимо, тоже унюхал тяжелый аромат, специально рассчитанный на семнадцатилетних девочек, обожающих шоколадки и песенки в исполнении томных блондинов). – Итак, сначала о главном. – Старик вздохнул и задрал подбородок. – Камрады! Завтра у нас большой день. Юбилей! Нам тридцать лет! А через две недели мы должны сдать праздничный номер. И это, – шеф обвел паству тяжелым взглядом, – будет сумасшедший номер. Бешеный. Не имеющий, черт побери, аналогов. Насчет полиграфии я уже договорился, у нас будет обложка с трехмерной графикой и каждая страница – с отдельным запахом… Но про всю эту ерунду – потом. В данный момент меня волнует содержание. Сейчас каждый из вас встанет и выскажет гениальную идею. Другие не принимаются. Только гениальные. Начнем с дам-с. Валентина, прошу.

Валентина переглянулась с остальными и тихо произнесла:

– Пусть скажет Варя.

– Да, лучше я. – Варвара встала и прижала руки к груди. – Идея есть. Одна на всех. Мы вместе думали несколько дней. Идея такова. Михаил Евграфович! Весь юбилейный номер будет посвящен вам.

Коллектив энергично зааплодировал, причем громче всех хлопали Пружинов и новичок. Но Пушков-Рыльцев, сначала изумленно вскинувший мохнатые брови, одним мановением ладони установил тишину.

– Мне? – с отвращением переспросил он. – Что за бред? То есть я вас понимаю, ребятки, спасибо и так далее, но это невозможно. Варя, сядь. Следующий!

– Это не я придумала, – проигнорировав распоряжение, звенящим голосом произнесла Варвара. – Это общее решение. Каждый из нас напишет про вас текст. Далее – фоторепортаж о вашем кабинете, о вашей квартире…

– Общее решение? – перебил старик. – Вы все заодно, значит?

Коллектив расцвел улыбками. Старик выкатился из-за стола, подрулил к стене и резко развернул кресло. Сделался хмур.

– В задницу общее решение. Этого не будет.

– Но почему? – воскликнула Варвара.

– Потому что, дети мои, журналюга не может писать о самом себе. Это неэтично. Я не могу допустить, чтобы мой собственный журнал публиковал обо мне статьи.

Пружинов поправил шикарный галстук.

– Мы решили, что сейчас – особый случай.

– В задницу такой случай.

Варвара села, шумно двинув стул.

– Мы настаиваем, – решительно заявила Валентина и посмотрела на Филиппка.

Тот энергично кивнул.

«Тебя пока никто не спрашивает», – раздраженно подумал Савелий.

Тем временем старик грустно вздохнул и произнес:

– Значит, бунт на корабле? Послушайте меня, мальчики и девочки. Для широкой публики я уже давно не существую. Каждый из вас мог заметить, что я подписываю псевдонимом даже колонку редактора. Знаете, что будет, если выйдет номер, целиком посвященный мне, грешному?

Над столом воцарилось молчание. Савелий понял, что у каждого есть свой вариант ответа и каждый решил оставить его при себе.

– Будет вот что, – желчно продолжил Пушков-Рыльцев. – Люди удивятся и скажут: «Надо же! Оказывается, этот старый пердун еще жив!»

Юный стажер, не привыкший, разумеется, к манерам шефа, не выдержал и рассмеялся.

– Правильно, Филиппок! – воскликнул старик. – Это смешно! Я стар, я инвалид, я пукаю мхом и никому не интересен. Мне не нужна слава и портрет на обложке. Поэтому вашу общую идею я отметаю как неконструктивную. Материал о столетнем маразматике не укрепит наши позиции на рынке качественной прессы. Давайте что-то другое.

Сотрудники безмолвствовали.