Шел «Фауст» на второй день Рождества в «Железном театре». Этот «Железный театр» был построен из гофрированного железа в виде большого барака, имевшего довольно просторную сцену с кулисами. Отличался он той неудобной особенностью, что играть в нем можно было только в хорошую погоду. В ненастные дни дождь так сильно барабанил по железной крыше и по стенам, что не только публика не могла расслышать, о чем говорят или поют на сцене, но и сами исполнители не были в состоянии разобрать, какие крики раздаются среди слушателей. А так как Батум, по точным метеорологическим данным считается самым дождливым местом в России, то понятно, что за неимением в городе другого театра, спектакли шли здесь довольно редко: драматические актеры-любители поневоле забывали, как нужно себя держать на сцене, а самородки-певцы редко прочищали перед публикой свои голоса.

К счастью, накануне спектакля барометр стал подниматься, и потому постановка «Фауста» обещала быть очень удачной. Самого Фауста пел местный тенор – акцизный чиновник Францев; Мефистофеля – классный надзиратель только что открывшейся батумской гимназии – Чумаченко. Вместо оркестра, у расположенного в первом ряду партера рояля, сидела моя старшая сестра.

Под гром аплодисментов очень удачно, без задержек и без зацепок, плавно, бесшумно, раздвинулся занавес, – и взорам зрителей предстал таинственный мрачный кабинет Фауста.

В углу стоял жуткий настоящий скелет, взятый на день спектакля под расписку с полным перечислением ребер и других костей у местного доктора Триандафилидиса; тут же, рядом, на столике, находился большой свежий глобус, полученный Мефистофелем-Чумаченко от своего директора под честное слово, что на глобусе за время отсутствия ни одна часть света не будет повреждена и что нигде на нем не появится ни одного пятнышка в виде новых больших городов и столиц. Около другого стола возвышалось огромное кресло с высокой спинкой, за которым должен был произвести свое омоложение Фауст; а с другой стороны стола, на легком венском стуле, сидел сам Фауст-Францев, с большой седой бородой, в переделанном черном дамском капоте. Этот капот он получил от начальницы Мариинского четырехклассного училища, Марии Логгиновны Грюнер, женщины очень милой, образованной и либеральной. Она была влюблена в прогресс по Спенсеру¹⁵ и по Михайловскому¹⁶, и ее неотвязной мечтой было – как можно скорее приобщить Батум к общемировой культурной жизни.

Действие началось. Моя сестра тщательно, по-консерваторски, исполнила дрожащими от волнения руками увертюру. И Фауст приступил к изложению пережитых разочарований в науке, укоризненно поглядывая то на скелет, то на глобус, как на главных виновников своих неудач. Пел он хорошо, будучи очень музыкальным человеком. Публика притихла, с удовольствием слушала. И, вдруг, – странное дело: на сцену, из-за кулис, выскочил какой-то субъект в пиджаке, с протянутой вперед рукой, на которой висели перекинутые через нее красные панталоны, с испугом увидел певшего Фауста, бросил растерянный взгляд на зрительный зал и кинулся обратно к кулисам. И хотя таинственное появление незнакомца продолжалось всего несколько секунд, однако, некоторые старожилы среди зрителей легко узнали его: это был портной Цацкин с Мариинского проспекта. Обещав Мефистофелю принести брюки к началу спектакля, он, по обычаю очень хороших портных, опоздал, ворвался в театр через вход для артистов и заблудился в кулисах.

Впрочем, положение было спасено. Когда Францев вызвал из ада Чумаченко, тот явился, хотя и взволнованный, но полностью одетый, и, произнося свои слова «при шпаге я и шляпа с пером», с удовольствием поглядывал на свои ноги в хорошо выутюженных красных брюках с аккуратными складками спереди.

А затем началась сцена с омоложением. И вот тут-то уже произошла настоящая неприятность. Когда, прельстившись видением прекрасной Маргариты, неугомонный старик торопливо отправился за кресло с высокой спинкой сбрасывать с себя старое бренное тело, в виде капота Марии Логгиновны, и седые всклокоченные волосы вокруг головы, он очень быстро справился с этой задачей. Однако, сдирая парик и усы, забыл о бороде, радостно выпорхнул из-за кресла в образе прекрасного юноши с белым трико снизу, с голубым не то корсажем, не то камзолом сверху, бросился на авансцену и вдохновенно начал, покачивая седой бородой:

– «Ко мне возвратилась юность младая!..»

– «К тебе возвратилась юность младая!» – вступил в дуэт с ним Чумаченко, со страхом глядя на подбородок Фауста, где качался досадный пережиток исчезнувшей старости. И, приставив к своему рту ладонь, Чумаченко заглушено добавил:

– Бороду!

– «Ко мне возвратилась!..» – с упоением продолжал Фауст.

– «К тебе возвратилась…» Бороду! – настаивал Чумаченко.

Борода, наконец, была замечена ее обладателем, быстро сорвана и засунута сзади под трико. Дуэт продолжался. Но, разумеется, романтическая мистика сцены пострадала в значительной степени. Публика дружно смеялась, дети неистово аплодировали. Какой-то кинто в заднем ряду громко сказал: «Так и надо! Когда ты старик, не лезь к молодым!». А мы, тифлисские гимназисты, обладавшие изысканным вкусом, снисходительно улыбались и с презрением говорили друг другу:

– Какая провинция!

* * *

Естественно, что после такого «Фауста» нам, ученикам старших классов, воспитанных на Тифлисских театрах, пришла на ум прекрасная, благородная мысль: оздоровить захудалое батумское искусство и показать местной интеллигенции, как надо устраивать художественные спектакли. Приехав после экзаменов в Батум на каникулы, мы сейчас же взялись за дело. «Железного театра» нам, к сожалению, не дали: администрация его боялась, что мы разгромим весь реквизит, поломаем мебель и повредим море и лес на декорациях. Пришлось выступать в скромном помещении греческого училища, в котором местные греки устроили для своих собраний небольшой зрительный зал с эстрадой. По протекции зал нам предоставили бесплатно, и потому со зрителей мы денег за вход не брали. Разумеется, на таких условиях спектакль прошел с аншлагом и даже хуже: толкотня в задних рядах была ужасная. Но родители и наиболее почтенные лица из местного общества получили от нас особые билеты на места в первых рядах.

Программа состояла из двух частей: сначала шло второе действие из «Ревизора» – комната в гостинице. Хлестаковым был наш семиклассник Алексеев. Осипом – я. Слугою – Миша Варшавский. Городничий и Добчинский – тоже тифлиссцы; и только Бобчинского играл кутаисец, который считался большим знатоком театра, так как его тетка была замужем за известным актером во Владикавказе.

Так как Володя Алексеев был среди нас самым старшим, два раза оставаясь в том же классе на второй год, то режиссировать «Ревизора» мы поручили ему. Однако уже на первых репетициях Володька стал держать себя высокомерно и заставлял нас по несколько раз повторять одни и те же сцены, хотя мы отлично знали свои роли и играли превосходно. Вел он себя настолько недопустимо, что мы с Мишей Варшавским тайно сговорились играть на спектакле не так, как он требовал, а как мы сами хотели. И, в самом деле, с какой стати этот второгодник будет нас учить? У него во всех четвертях по греческому и по латинскому двойки, по физике один раз была даже единица; а я – первый ученик в классе по математике, а Миша – по истории.

Согласно программе, после «Ревизора» шло второе отделение, которое мы официально назвали «Научным дивертисментом». Этот «Научный дивертисмент» должен был состоять из следующих номеров:

1. Доказательство существования центробежной силы. Опыт с ведром, наполненным водою. Исполнит С. Шанидзе.

2. Пролезание крутого яйца сквозь узкое горлышко бутылки. По Тиссандье. Исполнит А. Арафаилов.

3. Научные фокусы. Безвредное сжигание платка на глазах у почтеннейшей публики. Самостоятельный выход монеты из-под стакана. И прочее. Исполнит К. Оганезов.

«Ревизор», как я и ожидал, прошел блестяще, под непрерывный смех зрителей. Но успех получился потому именно, что мы с Мишей нисколько не придерживались указаний Володьки, а играли по вдохновению, прибавляя свои слова там, где это требовалось для усиления впечатления. Миша был Слугою не только грубым, но и страшно нахальным, что хорошо подчеркивало мысль Гоголя. Когда Хлестаков сказал ему: «Хозяин, хозяин. Плевать на твоего хозяина!» – Слуга подошел к нему и показал кулак, добавив: «Ты у меня осторожней, смотри!» А когда Хлестаков опросил: «Почему соуса нет?» – Миша закатился продолжительным дьявольским смехом, воскликнул: «Вот тебе соус»! И показал кукиш.

Какой был эффект! В передних рядах, правда, кое-кто с недоумением переглядывался с соседями. Но что было в задних рядах! Какие восторженные клики!

А что касается меня, Осипа, то мое выступление тоже сопровождалось шумным одобрением публики. Я уже тогда очень любил Гоголя и потому искренно старался содействовать успеху его пьесы, привнося в нее всякие добавочные остроты и украшения, чтобы она была еще смешнее. Произнося вначале свой монолог о трескотне в животе и о поведении барина, я сопровождал свои слова такими ужимками, строил такие замечательные рожи, что все слушатели буквально покатывались со смеха. Смеялся даже сам батюшка из Госпитальной церкви, хотя завтра ему предстояло служить две панихиды. А когда появился в роли Хлестакова Володька и стал разговаривать со мною наглым пренебрежительным тоном, давая понять публике, что он режиссер, я решил отвести душу за все унижения, испытанные на репетициях. Когда он мне по пьесе сказал: «Как ты смеешь, дурак?», я, не стесняясь, ответил: «Ты сам дурак!» А когда он произнес: «Ну, ступай, черт с тобой», я огрызнулся: «Неизвестно, кто к черту пойдет», направился к двери, плюнул и при выходе со сцены сделал в воздухе такое антраша, что вызвал в задних рядах гром аплодисментов.

Но наибольшего успеха достиг я не в этой картине, а в следующей. Когда Хлестаков, съев суп, сказал мне: «Там супу немного осталось, Осип, возьми себе», я подошел к столу, взял супник, приплясывая вышел с ним на авансцену, сначала доел суп ложкой, затем поднял опрокинутый сосуд над головой, чтобы последние капли падали мне в рот, потом сунул физиономию в глубину супника, чтобы вылизать остатки и, наконец, убедившись, что внутри уже ничего нет, надел супник на голову, круто повернулся и торжественно направился к выходу. Эту сцену, тянувшуюся довольно долго, я заранее разработал втайне от Алексеева и не ошибся в расчете. Такую бурю восторга, какую вызвал мой суп, я наблюдал только один раз в Тифлисе, когда Камионский в «Демоне» окончил свою знаменитую арию «К тебе я буду прилетать, сны золотые навевать».

После такого колоссального успеха я долгое время мечтал стать когда-нибудь актером. Но жизнь как-то сложилась иначе. А сделайся я актером, кто знает – может быть я и сейчас играл на эмигрантской сцене и комиков, и трагиков, и первых любовников.

Второе отделение спектакля с научными опытами и фокусами прошло тоже с успехом. Правда, крутое яйцо долго не желало влезать в горлышко бутылки, хотя Арафаилов и уверял публику, законы природы непоколебимы, несколько раз сжигая внутри бутылки бумагу. А опыт с центробежной силой окончился даже легкой неприятностью. Приступая к нему, Шанидзе подошел к рампе, и заикаясь, стал объяснять, что в мире существуют две интересные силы: центробежная и центростремительная, причем при известных условиях эти силы могут уравновешиваться.

– Вот у меня в ведре, – сказал он, – находится вода. Желающие могут убедиться, что тут нет никакого жульничества. Один конец этой веревки я привязал к ведру, а другой сейчас возьму в руку и начну быстро вращать ведро вверх и вниз. Вы увидите, что при этом вращении ни одна капля воды не прольется, так как центробежная сила этого не позволит…

– Сандро! Отойди с ведром подальше! – раздался из первых рядов суровый голос отца Шанидзе. При тревожном внимании зрителей молодой ученый, взяв в руку веревку, стал раскачивать ведро и затем порывистым движением начал вращать его перед собой в вертикальном направлении. Ведро то высоко поднималось по кругу над головой отважного физика, то опускалось, проносясь почти около пола.

– Браво! Браво! – раздались одобрительные голоса.

– Ай! Он меня облил! – испуганно вскрикнула в первом ряду начальница Мариинского училища, вскакивая с места и брезгливо стряхивая с себя воду.

Последним номером, согласно программе, шел фокус Оганезова со сжиганием платка. Так как Оганезов учился в кутаисской гимназии мы, тифлисцы, мало знали его; но так как он был нам известен как мрачный юморист, любящий иногда проделать какую-нибудь непозволительную шутку, то мы, участники спектакля на репетициях несколько раз добивались от него, чтобы он при нас продемонстрировал свой опыт. Однако, он каждый раз категорически отказывался от этого, ссылаясь на то, что если мы узнаем его секрет, то сами тоже этот фокус будем показывать.

– Милостивые государыни и милостивые государи! – подойдя к рампе, начал Оганезов, очевидно заранее заготовив свою научную речь. – По закону Лавуазье в мире ни одна частичка материи не пропадает, хотя внешняя форма предмета и изменяется. Сейчас, при опыте со сжиганием платка, вы убедитесь в правильности этого закона, с подробностями которого можете ознакомиться в научных учебниках. Будьте уверены, что с платком ничего плохого не будет. Все зависит от ловкости рук.

Он зажег на столике заранее приготовленную свечу и по боковой лестнице спустился с эстрады в зрительный зал.

– Мария Логгиновна, – учтиво обратился он к начальнице Мариинского Училища, – может быть вы мне дадите свой платок?

– Что вы? Нет, нет! – испуганно отвечала она. – С меня достаточно вашей центробежной силы!

– А может быть вы? – обратился Оганезов к сидевшему рядом с начальницей местному мировому судье.

– Я забыл платок дома, – твердо проговорил тот.

– Батюшка… В таком случае можно спросить у вас?

Батюшка смутился, покраснел и заерзал на месте.

– Да как вам сказать… Я бы с удовольствием… Но у меня… только один. А если… это самое… чихну?.. И понадобится?

– Опыт продолжится только десять минут! Будьте добры!

Получив от батюшки платок, Оганезов положил его в карман и поднялся на эстраду.

– Господа! – стоя возле столика с зажженной свечей деловито обратился он к присутствовавшим, – Вот перед вами горящая свеча и вот обыкновенный платок. Теперь я его складываю вчетверо и подношу образовавшийся у середины его угол к огню.

– Ох!.. – тихо простонал батюшка, приподнявшись на своем месте и впившись взглядом в свечу.

– Теперь я его жгу, – бесстрастно продолжал ученый фокусник. – Вы видите: материя Лавуазье уже загорелась. Вот – маленький дым. Вот – копоть. Сомнения как будто бы нет: платок погиб. Но теперь я беру платок… Встряхиваю его. И прошу убедиться…

Он подошел к рампе, постоял некоторое время молча, чтобы вызвать особое напряжение внимания у слушателей, взял платок обеими руками за два конца, встряхнул… И все увидели внутри огромную зияющую дыру, окруженную обожженной коричневой материей.

– А? – изумленно воскликнул сам фокусник, с жалостью глядя на погибший платок. – Что ж это случилось?

Он направил недоуменный взгляд на зрительный зал, затем на платок, потом опять на зал. Там, среди зрителей, начался ропот.

Кто-то вполголоса возмущался, кто-то кричал. Раздалось несколько свистков. Владелец платка, батюшка с грустной усмешкой покачал головой, поднял печальные глаза к потолку.

А Оганезов с хитрой улыбкой приблизился к рампе, вытащил из кармана другой платок и громким голосом, чтобы заглушить враждебные крики, проговорил:

– Многоуважаемый батюшка, ваш платок цел и невредим. Вот он! А я сжег свой. Тут, в другом кармане, у меня их несколько: разных размеров, и мужские, и дамские.

Спектакль закончился колоссальной овацией. Все-таки, чистое искусство всегда доходит до души человеческой! Даже в провинции.