Придержав пленницу за руку, Стемид долбанул кулаком в ворота. За частоколом послышался истошный лай, звякнула цепь – кто-то успокаивал пса, потом спросил недобро, кого, мол, там принесло?

– То я – Стемид, – без всякого почтения отозвался Женькин злопыхатель. – Отворяй, живо.

– Посейчас, посейчас, господине…

За забором забегали, засуетились, поспешно отворяя ворота. Едва вошли во двор, как вокруг столпились какие-то оборванцы, босые, в серых рубахах, словно сшитых из старых картофельных мешков.

– Слава великим богам за вашу удачу! – кланялись оборванцы.

Судя по внешнему виду и поведению, их социальное положение было куда ниже, нежели у Стемида и прочих.

За частоколом громоздились хоромы… Кажется, именно так называлась массивная двухэтажная постройка из трех примыкавших друг к другу срубов, рубленных в «обло» – круглыми бревнами. «Обло» и значило «круг», в отличие от квадратно-гнездовой «лапы», Тяка это хорошо помнила – достался как-то вопрос на туристском слете. Кроме хором на достаточно просторном дворе располагалось еще несколько строений – какие-то сараюхи, амбары, вросшие в землю подземлянки, – а также росли дикие яблони и терновник. Круто! Подняв голову, Женька поискала глазами «тарелку» и едва не споткнулась о высокую ступеньку крыльца.

– Эй, дщерь, не падай – зашибешься, – с усмешкой поддержал Стемид.

Тоже еще – джентльмен нашелся!

– Проходи, проходи в горницу. Тут покуда и побудешь, пока мы управимся. Чего надо ежели – слугу кликнешь.

Хлопнула за спиной дверь. Что-то глухо стукнуло. Они что, ее заперли, что ли? Пленница рванулась обратно, уперлась в дверь плечом… Увы! Все равно что с бычком трехлетком бодаться.

Ладно. Поглядим.

Узилище, куда привели Женьку, выглядело довольно просторным, раза в три больше, чем та комната, что девчонка когда-то снимала. Из мебели – длинный, сбитый из толстых досок стол, вдоль стен – широкие лавки, рядом – деревянный, окованный железными полосами сундук изрядных размеров, в углу – круглая, сложенная из обмазанных глиной камней печка… Неужели по-черному топится?! Точно, по-черному. Судя по копоти – дым вот в это оконце выходит. Узенькое – едва кошке пролезть.

Нет, а мебель-то, мебель! Почти как дома, то есть – на съемной квартирке в родном Крутогорске, уж там-то чего только не было! Старый скрипучий шкаф, смешное зеркало на тумбочке – трюмо, убогий торшер с треугольным столиком на облезлых рахитичных ножках…

Женька никогда бы, ни за что такую мебель бы не купила… да что там – купила, даром бы не взяла, даже если б навязывали, в ногах валялись, умоляли. Ну, так ведь не ее мебель, и комната эта, чай, не ее была, съемная, почти что задаром доставшаяся. Владелица, Анна Ивановна, дачница, неделю назад в деревню на все лето уехала, а комнату сдала. Так, за копейки сдала, не жадничала – чего выпендриваться-то, когда тут такой антиквариат да еще сосед – пьяница. Коммуналка. Нет, вообще-то сосед смирный, тихий был. Иногда, правда, гулеванил с приятелями-алкоголиками. Драться, правда, не дрались, но ногами топали шумно, орали что-то гнусными голосами, а иногда и кто-то из гостей – вряд ли сам сосед – в комнату к новой жиличке ломился. Сексу, наверное, восхотел на халяву, или просто так – познакомиться. Как-то даже пришлось пригрозить, мол, ежели что – так табуреткой по башке запросто! И врезала бы, не заржавело б, Женька всегда была девушкой решительной во всех отношениях: и с парнями, и просто – по жизни.

С любопытством распахнув сундук, Женька вытащила наружу какие-то пыльные выделанные шкуры, куски смотанных в рулон тканей… обычное полотно, льняное… О! А вот это необычное! На ощупь то ли шелк, то ли бархат – не поймешь. Материя тяжелая, плотная, очень красивая – золотистая с каким-то затейливым узором. Опять же, недешевая, верно! И вообще, далеко не бедный человек это все устроил. Это что же выходит, она, Летякина Евгения – этого неведомого олигарха пленница? Ага… счас!

Не обнаружив больше ничего интересного, девушка подошла к двери и, стукнув кулаком, громко позвала:

– Эй, кто тут есть-то?!

Ответом была тишина. Нет, сквозь узкое оконце со двора доносились чьи-то голоса и даже крики, только вот на Женьку никто не реагировал. Никак.

Пленница постучала еще, уже гораздо сильнее, едва не разбив кулаки в кровь. Закричала:

– Эй, мать вашу так, козлищи долбаные!

А вот эта ее эскапада почти сразу же увенчалась успехом – на крыльце послышались чьи-то торопливые шаги, что-то глухо скрипнуло, и дверь наконец-то распахнулась, едва не ударив девчонку по лбу.

– Звал, гостюшко? – поклонясь, осведомился тощий белобрысый пацан лет двенадцати, с плаксивым и каким-то угловатым лицом, босой… а грязные руки – в цыпках. Одет, однако же, как тут и полагается – в старинного покроя рубаху, правда, довольно грубую и особой свежестью не отличавшуюся.

– Не звал, а звала, – оскорбилась Тяка. – Глаза-то разуй, чудо!

– Глаза… разувать? Хо! Да ты дева!

Пацаненок наконец-то заметил под тонким свитером грудь… не такую большую, конечно, но ведь и не плоскую.

– Тебя как зовут-то, чудик?

– Гремислав… Гречко.

– Хо, Гречко! Во имя придумали – как у космонавта.

Женька засмеялась, парнишка тоже улыбнулся в ответ:

– Дак чего звала-то?

– Позвонить дай.

Так просто спросила. А вдруг? Вдруг? Вдруг да развеется все это наваждение, сгинет, пропадет. И парнишка этот чудной сейчас притащит мобильник…

Не притащил! Не понял даже!

– Э-э… колоколов-то у нас нету, а било… било – на главной башне.

– Ладно, пошутили уже, – отстранилась девчонка.

Гречко озадаченно шмыгнул носом:

– Не разумею я, дева-краса, чего ты от меня хочешь-то? Вижу – просишь чего-то, а чего – не пойму.

Ишь, как говорит средневековый житель: не разумею, дева-краса… Современные-то тинейджеры-подростки и слов-то таких не знают! Без мата и всяких «как бы» да «это самое» и двух слов не свяжут. Этот же…

– Попить принеси, а то тут душновато как-то. И это… мне бы в туалет надо.

– Э… Куда?

– В сортир, в нужник, в уборную!!! – рассерженно заорала девчонка. – Пописать, короче. Понял, дебил?

– А-а-а! – пацан закивал головою. – Так бы сразу сказал… сказала. Ну, пошли.

Щурясь от солнца, Женька с удовольствием вышла во двор, вдохнув полной грудью терпкий майский воздух, напоенный запахом первой листвы и пряных трав. Синее, с белыми клочками облаков небо казалось нарисованным, как и этот деревянный замок, словно из волшебной сказки, легкий ветерок ласкал…

– Эвон, туда иди, на задворье.

Гречко потянул девушку за руку.

– Вона!

За хоромами, как поняла Тяка, на заднем дворе громоздились какие-то неошкуренные бревна, тес, а позади, у самого частокола, виднелось небольшое строение – то ли абмар, то ли банька.

– А ты что стоишь-то? – расстегнув пуговицу на джинсах, Женька обернулась. – Извращенец, что ли?

– Интересно мне.

– Хо! Интересно?! Ах ты полудурок…

– Интересно – дева, и в портах. Почему не в сарафане варяжском, не в платье?

– А ты по лесу-то в сарафане побегай, ага!

– По лесу? Да, не очень-то лихо. – Гречко неожиданно засмеялся. – Лучше уж тогда и правда в портах. Токмо ведь не дело деве по лесам бегать, ее дело замуж выйти да деток рожати, вскармливати.

– Деток рожати, – скривившись, передразнила Женька. – Умный ты, как я погляжу. Ладно, уйди уже, дай пописать.

Справив свои дела – не особо-то и хотелось, но раз уж на улицу вышла, – пленница застегнула джинсы – эх, их еще зашить бы! – и снова огляделась вокруг. Высокий частокол не давал никакой возможности хоть как-то через него перебраться… хотя, если б были веревки да пара карабинов… Да можно и без карабинов, связала бы «стремя», веревку б на бревно закинула – и поминай как звали! Впрочем – а куда бежать-то? Да все равно… лишь бы из плена вырваться. Для начала хотя бы… А там поглядим.

А ведь мысль! Где-нибудь веревку найти. Где… У пацаненка этого спросить? Типа – повеситься…

– Все? – любопытствуя, выглянул из-за угла Гречко. – Дела свои справила? Тогда милости прошу в горницу. Не велено тебе на дворе бытии.

– Это кем это не велено?! – вскинулась Тяка. – Да я…

– Сказано, ежели кочевряжиться будешь, Кондея позвати… тот с кнутом придет, охолонит. Звать?

– Черт ты худой!

Погрустнев, Женька махнула рукой – связываться с кнутом не хотелось, знала – с этих чертей станется, вполне могут всыпать плетей, с удовольствием даже.

И снова узилище, унылая полутьма, сундук, лавки. И мысли, мысли, мысли… Такие, что хотелось умереть! Их нужно было гнать, и Женька гнала, как умела…

Усевшись к окну, пленница все смотрела во двор, все пыталась хоть что-то высмотреть, а что – не знала сейчас и сама. Что-то. Чтоб помогло выбраться отсюда. Или кого-то, кто бы помог.

Никого и ничего подобного через оконце, увы, не виделось. Нет, проходили мимо какие-то мужики, парни, девки – но все при деле, с вилами, с топорами… вот парни потащили куда-то бревно… девчонки погнали уток…

За дверью вновь завозились. Надо же! И кто б это мог быть?

– Поснидать принес, вот, – вошел-поклонился Гречко.

В руках мальчишка держал глиняный горшок с чем-то дымящимся:

– Каша! Маслом льяниным заправлена, да с шафраном – умм! Вот те ложка…

– Что, прям из котелка, что ли?

– А чего ж! Это не все еще, посейчас еще еды принесу – кушай-наедайся. Голодом тя морить не велено.

– Спасибо большое! – язвительно скривилась девушка.

Каша – вроде бы просо, только сильно разваренное – оказалась на вкус весьма специфичной – Женька и ложки не смогла проглотить: льняное масло не особенно-то кому нравится, да и шафран, и какие-то пахучие коренья – явно на любителя экзотики – гурмана.

Слава богу, Гречко принес еще и печеной рыбки и даже пирог-рыбник, щуку с форелькою Така уплела за обе щеки – вкусно, хоть, опять же, почти что без соли.

– Счас квас-от принесу… Кашу-то чего не ешь?

– Да не лезет уже. Может, ты скушаешь?

– А и съем! – забыв про квасок, облизнулся мальчишка. – Ложку-то дай, ага.

Пока Гречко – Гремислав – ел, хитрая девушка выспрашивала его обо всем, что приходило в голову. О семье, о городе, и вообще – о жизни.

Парнишка отвечал охотно, хоть и с полным ртом, правда, все больше нес какую-то чушь, в коей Летякина, к слову сказать, ни черта не понимала. Про воинов заявил только, что те – «добры вои Святославьи», город назвал Ладогой, а про семью сказал, что «рода здешнего, при Кузьме-огнищанине живаху».

– Огнищанин-то ить от Довмысла, воеводы княжьего! И двор се – его.

Женька тихонько застонала:

– Слышь, Греча. Ты на самом деле такой или притворяешься?

– А зачем мне пред тобой притворяться? – облизав ложку, резонно возразил пацан. – Ты седня здесь, а завтра где-нибудь в Новагороде али в Смоленске. Чего притворяться-боятися? Сама притворяйся, ага.

– Может, еще и притворюсь, – огрызнулась пленница. – Тебя не спросила.

– А ты спроси, – на полном серьезе предложил мальчишка. – Может, и присоветую чего. Я ж не дурак, так все говорят, а все – врать не будут. Мне сам Стемид-варяг важные дела поручает… тебя вот стеречь поручил.

– Сейчас как дам в лоб, сторож долбаный! Стережет он, как же…

– Ты не серчай! Просто скажи – чего хочешь узнать-то?

– Ах, чего хочу узнать?! – Женька снова взбеленилась. – А тебе непонятно, что ли? Где я вообще, кто все эти люди кругом?!

– Так я ж и говорю – в Ладогеты. Варяги сей град еще Альдейгьюборгом зовут, а весяне – Альдейгой. Тут все и живаху – и варяги, и весь, и кривичи даже. И словене. Я вот – из словен, а Стемид – варяг, у Довмысла-воеводы на службе.

Принесенный парнишкой квас оказался вкусным, хлебным, с этакой приятной кислинкой, и – похоже – хмельным. В голове у пленницы резко захорошело, даже звон в ухе прошел.

– Ты на меня не обижайся, Гречка. Давай лучше песни петь.

– Давай! – обрадовался парнишка. – Я много знаю. Можно игрище затеять – кто кого перепоет!

– Кто кого перепоет, говоришь? А запросто! – Тяка азартно кивнула и пригладила руками волосы. – Давай!

– На щелбаны петь будем или на раздевание? – деловито поинтересовался пацан. – Если на щелбаны, то, чур, по затылку не бить – я им недавно о притолочину треснулся.

– Оно и видно! – Опустив веки, Женька покусала губу и тихо промолвила: – На раздевания, говоришь… А я тебе как, нравлюсь? Ну, красивая я?

С лукавой улыбкой хитрая девушка поднялась с лавки и чуть приподняла свитер, обнажив пупок:

– Красива ль? Стройна ли?

– Красна, красна!!! – икнув, облизнулся отрок. – Кабы богат был, такую б, как ты, в жены бы взял… ну или рабу бы купил синеокую. Куплю ишшо. Или женюсь. Скоро.

– Ишь, купит он… Лучше женись, чудо! Вот что я тебе скажу. – Тяка спрятала улыбку. – Коли я проиграю – разденусь вся, а коли ты…

– И язм тоже разденусь!

– Нет уж, ненадобно мне такого счастья. Если проиграешь – мобильник мне принесешь, понял, да?

– Все, что скажешь, принесу, хоть звезду с неба!

– Ну, вот и договорились. Ну, давай, начинай.

 
Дождик, дождь,
На бабкину рожь,
На дедову пшеницу,
На девкин лен
Поливай ведром!
 

– Ну и песня! – восхитилась Женька. – Прямо рэп какой-то, особенно вот это – на дев-кин лен поли-вай вед-ром! Здорово! Я про дождь тоже знаю… ммм… не попутать бы слова… а, все равно:

 
Дождь! Светлой пеленой наполнен воздух,
Летний дождь…
 

Следующую песню Гречко затянул про девчонок – сексуальную:

 
Пойдем, девочки,
Завивать веночки,
Завьем веночки,
Завьем зеленые…
 

Женька в ответ:

 
Что такое осень – это небо…
 

А паренек:

 
Мы идем, идем к березе,
Мы идем, идем к березе,
Ты не радуйся, зелен дуб,
Ты не радуйся, зелен дуб!
 

Эта песня Тяке понравилась – мотивом рок-н-ролл напоминала, веселая! Девушка даже кедом в такт притоптывала, подпевала:

 
Ты не радуйся, зелен дуб!
 

Не услышали, как по крыльцу прогремел сапогами Стемид, заглянул в горницу:

– Веселитеся?

И нельзя сказать, чтоб со злобой сказал, нет, вполне обычным тоном, однако Гречко сразу осекся, с лавки вскочил, да бочком-бочком – к двери. Тут бы и выскочить – да нет, не успел – оп! Стемид ловко руку вытянул, да за шиворот – хвать!

– Скажи там, пусть носилки готовят, да поживее!

– Скажу, господине…

– Так беги! А ты, – варяг перевел взгляд на узницу. – Поедем сейчас в одно место. От того, как там себя поведешь, жизнь твоя зависит, смекай. Собираться тебе нечего, одежки путней нет, так что пошли, неча сидети. Мыслю, носилки да вои нас уже дожидаются… а нет, так велю Гречку-прощелыгу выпороть, да так, чтоб сидеть не мог! Песни петь – пой, но и дело делай.

С кондовой правдой сих слов девушка не могла не согласиться, впрочем, никто ее и не спрашивал.

Во дворе уже дожидались носилки, настоящий паланкин, с резными позолоченными ручками и закутанной полупрозрачной тканью кабинкой-кибиткой, с четырьмя дюжими молодцами носильщиками, русобородыми, в синих с вышивкою рубахах, в этих вот кожаных полусапогах-полулаптях, какие тут почти все носили.

– Ромейские! – кивнув на носилки, похвастал Стемид. – Залазь.

Женька юркнула в кибитку, паланкин тут же подняли, понесли. Прикольно оказалось ехать, мягко, плавно и… как в лимузине с затемненными стеклами – ты всех видишь, а тебя – никто.

Вся извертелась пленница, на город, на прохожих смотрела, на воинов с копьями, что позади да впереди за варягом молодым шли. Дивилась, восхищалась искренне – ну надо же! Избы бревенчатые, хоромы, частоколы, стена – крепость – каменная – а какие костюмы у иных! Любая телегламурка обзавидуется. Такие ткани в магазине днем с огнем не найдешь. Сколько труда во все, сколько денег вложено.

А этот Стемид – или как там его по-настоящему – тип напрочь криминальный. Наверное, про нож не шутил. Угрожает, блин, козлина. Интересно, где второй, старый – Довмысл. Воевода чертов!

Мимо пробегали какие-то люди в плащах и без плащей, просто в длинных рубахах, пару раз кортеж обогнали всадники, что-то весело крикнули Стемиду – наверное, знакомые. Женька, наверное, сейчас сильно удивилась бы, если б из-за угла показался автомобиль или автобус, или хотя бы просто человек в пиджаке или джинсах… хорошо б – с прижатым к уху мобильником.

Мечты, мечты… С другой стороны – а ведь почти привыкла уже.

Улицы, переходя одна в другую, вывели паланкин на торговую площадь, Женька ее уже видела и посматривала по сторонам уже без прежнего любопытства – подумаешь, шляются тут всякие, орут, друг на друга наезжают, делают вид, что торгуются.

Зевнув, пленница устроилась поудобнее… и вдруг услышала дикий истошный крик, раздавшийся откуда-то слева. И столько было в этом крике ужаса, безнадеги и боли, что не только Женька высунула голову – Стемид и сам замедлил шаг, а следом за ним – и вся процессия.

Картина, открывшаяся вдруг Летякиной, не лезла ни в какие рамки, ни в более-менее приличные, ни в неприличные – вообще, по ее мнению, находилась где-то за гранью!

К вкопанному в землю столбу была привязана обнаженная девчонка. Совсем еще юная, младше Женьки, она обнимала столб руками, связанными грубой веревкою, бледное лицо ее искривилось от нестерпимой боли, голая спина была вся покрыта кровью. Рядом – переговариваясь и смеясь! – кругом стояли зеваки, старики, женщины, дети, время от времени давая советы звероватому, по пояс голому мужику, культуристу с большим окровавленным кнутовищем в правой руке.

– Эй, Лютоня! Раньше времени не забей.

– Поучи жену щи варить, – незлобиво прищурившись, культурист поднял кнут… и с протяжным свистом опустил – ожег!!! – на спину несчастной.

Брызнули по сторонам кровавые брызги… девушка дернулась, закричала. Притвориться так было бы невозможно…

– Это что… это взаправду, что ли? – захлопала ресницами Женя.

– Воровка, раба, – обернувшись, как ни в чем не бывало пояснил Стемид. – Хозяева за татьбу на правежь выдали. Теперь насмерть забьют.

– Как – насмерть?

– А вот так! Воровать-то – последнее дело.