Отзывы на книги автора «Андрей Платонов»

Мы здесь все “пляшем”, “танцуем”, пишем рецки, истории со знанием дела. А в этот момент очередное животное страдает и гибнет ради вскармливания наших литературных амбиций. Давайте приостановим песни и пляски, закроем страницы книг и почтим коров, кур и свиней минутой молчания.

Звери, звери, приидите ко мне
В чашки рук моих злобу выплакать!

( Сергей Есенин. "Кобыльи корабли")

Можно ли взвесить, подобно звезде, такие отдалённые и отвлечённые понятия, как любовь, безумие, война?
Для меня совершенная загадка, почему этому экзистенциальному, камерному шедевру Платонова военных лет не уделено должного внимания.
В известном фильме Стивена Спилберга "Боевой конь", центральный и самый пронзительный эпизод с конём, запутавшимся на поле боя в колючей проволоке, взят прямиком из данного рассказа, правда, в фильме он предельно упрощён.
Что касается экранизаций Платонова, то даже у Кончаловского и Сокурова ( экранизации шедевра Платонова "Река Потудань" - "Возлюбленные Марии" и "Одинокий голос человека") и известного итальянского режиссёра Франческо Рози ( Третий сын), Платонов выглядит одномерным и бескрылым.
Вообще, у меня складывается впечатление, что гений Платонова часто понимается так же упрощённо и нелепо, как в коммунистической России воспринимали Достоевского, видя в нём просто гуманиста и реалиста, абсолютно не замечая его иррациональной судороги сердца, экзистенциальной сорванности фантастических чувств, замерших над бездной: это как погасить тысячу звёзд над миром, и сказать, что так и было: не думаю, что многие заметили бы эту трагедию.

Если бы я был режиссёром артхауса, то начал бы этот рассказ так: огромная, чёрная планета войны несётся в мировом и пустом пространстве, приближаясь к голубой бездне Земли.
Над этой планетой вспыхивают призрачные протуберанцы мрака, похожих на исполинские гривы коней апокалипсиса, с дрожащим на них крупным снегом первых, чуть подтаявших звёзд, срывающихся в сиротливую бездну Земли.
Камера приближается: блеснувший зрачок объектива - иллюминатор затерянного на орбите корабля: к стеклу приникло исказившееся от ужаса и боли - лицо: это ты, зритель, не пугайся так.
Что же увидел такого он, что зрачок объектива каре расширился и его блёсткая тьма отразила безумные звёзды, луну и что-то ещё?

На элипсической орбите, похожей на медленные и тёмные, чуть вытянутые, словно бы порвавшиеся объятия человека, обнимающего простёртую на земле, убитую на его глазах - возлюбленную, вокруг мглистой и косматой планеты, вращаются, на близком и трагически тающем расстоянии друг от друга, медленно и бессмысленно вращаясь, 4 странных существа: два фашиста, с клювами блеснувших ножей в руках: ножи кричат; капельки крови, словно спелые ягодки рябины, повисли в воздухе... русский солдат в развевающимся за его спиной, плаще, похожем на тёмные, простреленные крылья, и... лошадь.
На её шее - спелая полоса алой ранки, из которой грустно растёт синяя веточка боли с округлыми, матовыми от морозца, ягодками крови.
Глаза лошади отвернувшись от безумия людей, бессмысленно и безнадёжно смотрят в голубые глаза Земли.
Один из протуберанцев, исполински и дымно вырастая, напоминает лаокоонов силуэт зверя и человека одновременно

Альбер Камю писал: "осень - это вторая весна, когда каждый лист - цветок!"
У Платонова в рассказе, почти та же мысль, но наизнанку: начало весны, уже ранено в бок: капают алые листья, на белые подснежники первых звёзд..
Платонов описывает начало весны в апокалиптических тонах, похожих на первые мгновения смерти, когда тонкой полоской надрезана тьма, но свет и небо ещё не сочатся душой: всё замерло на голубом выдохе боли и жизни: сердце-зрачок - окаменело, расширилось, словно увидело ужас мира и печальный лик тишины, пустоты, которой стыдно и больно объяснять людям раз за разом, что ничего здесь нет: простите!
Тишина закрывает лицо прозрачными ладонями, превращающихся в листву, уносимую ветром в звёзды.

Вскроем карты; книгу - на стол, лицевой, белой стороной страниц вверх.
Что у вас? - война?. Что ещё? - трагедия Родины? Мучение животного? Хорошие "карты", но это всё не то. Не об этом рассказ.
Робко опускаю свою раскрытую книгу на стол: две грустные карты: Джокер - безумие, и Дама - смерть. Сошедшая с ума женщина... И любовь.

Мне иногда кажется, что человек скоро разучится понимать язык искусства, требуя от него привычных и условных рефлексов факта и внешнего чувства приятности или сладкой тоски.
Язык искусства сначала примет черты странного диалекта странных людей где-то на периферии жизни, потом, черты иностранного языка, а потом, нечто абстрактного, ушедшего в сирень стратосферы музыки и печали.
Искусство засияет прохладной и синей звездой где-то вдалеке, и люди даже не всегда будут его замечать, как не будут замечать и чего-то вечного и звёздного в человеке: с отдалением от искусства, люди отдалятся друг от друга больше чем иностранцы, и это тёмное расстояние и непонимание будет измеряться световыми годами.

Итак, рассказ Платонова - о самом обыкновенном чистилище, островке ада, вспыхнувшем во время войны: время - новозаветно остановилось, окаменело: перелётных птиц - нет, лучи солнца - замерли, словно бы боясь коснуться ужасного, проклятого лика земли: дрожащие персты лучей, отстранились в ужасе от мира...
Здесь должно что-то произойти, что-то искупительное, должен решиться какой-то важный и вечный вопрос о человеке, его конце и начале, о животных милых и любви.
И этот ад обречён повториться снова и снова, день за днём, пока люди не решат эту тайну жизни.

Тональность рассказа напоминает начало из поэмы Байрона "Тьма".

Я видел сон... не всё в нём было сном.
Погасло солнце светлое, и звёзды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая Земля
Носилась слепо в воздухе безумном...

В Платонове вообще странным образом сошлись демонический, мрачный гений Байрона и ангелический гений Перси Шелли, с его любовью ко всему человечеству, малейшей былинке и звезде.
Платонов уже обращался к теме чистилища в рассказе "Неодушевлённый враг".
Словно бы звезда упала на землю. Вспышка взрыва и купол сияния... и человек оказался засыпанным землёй.
Он словно умер, он под землёй, в невесомой судороге посверка звёздного пепла и самоцветов.
Вдруг, человек касается рукой кого-то в этой жуткой тьме земли: это фашист, которого тоже засыпало землёй.
Так, безумная вражда людей, перенесена из сферы жизни, в сферу смерти: и в смерти продолжается это безумие...

Платонов начинает рассказ с довольно жуткой символики, говоря с читателем и текстом на каком-то полузабытом, хтоническом языке: русские солдаты заняли немецкие окопы, и выжидают.
Символ прост: окопы - образ могилы.
Русские солдаты, на самом деле, погибли.
Боже, что за безумный и мрачный образ: целые лабиринты могил и посмертных туннелей!
Но и из них можно выбраться, и сделает это, кто понял тайну жизни.
Под хлыстами обстрелов, чёрным криком стонет, ворочается земля.
Люди воюют, а страдает - природа.
Но ангелы её не слышат; для них единственный ангел - бескрылый, падший человек.
Между русскими и немецкими окопами, по израненной и мёртвой земле, похожей на лунный грунт, в янтарной тишине пространства, бредёт почти есенинский жеребёнок, которого задела бессердечная машина войны, прогресса, и он упал на передние колени, обессилив.

Платонов был военным корреспондентом, как и Хемингуэй, и отличался бесстрашием отваги: он был в самом сердце событий, с простыми солдатами, а не в тёплом штабе, и заглянул в глаза ужасу и аду войны.
Поражает его сострадание не столько человеку и миру, но даже и малейшей былинке: словно тростник Паскаля, осталась одна во всём мире, грустно сойдя с ума.
Платонов приложился к пульсу самой раненой природы во время войны.
В лето 1944 г., в год написания рассказа, Платонов находился вблизи Львова.
Тишина и свет воцарились в природе, сверкала небом река, и Платонов предложил одному солдатику, размяться, и на равных переплыть реку.
Во время заплыва, в небе появился немецкий самолёт и прошил пулемётной очередью небо воды.
Солдатик мгновенно пошёл ко дну.
Платонов доплыл до берега, раздался взрыв и сияние разлилось по миру, и он потерял сознание.
Его сильно кантузило.; обострился туберкулёз... После этого здоровье Платонова сильно пошатнулось.
Я не знаю, после этого момента, или до него, был написан рассказ, но его название - не совсем удачное, черновое.

У Платонова иногда проглядывает это мучительное желание нанести вред коже названия ( как в случае с его дивной "Афродитой", названного - и потом отменённого, - "Человек нашего поколения" - прелестное обыгрывание "Героя нашего времени" Лермонтова: даже порезы и шрамы на коже названий произведений Платонова - прекрасны!), подстроиться под язык и норму эпохи и печати: почти крик из литературной ссылки, боязнь вновь оказаться непечатным, но с другой стороны, искреннее и тёплое желание прижаться к телу Родины, хоть и бредящему.

Если вглядеться в семантическую вязь названия, то прослеживается связь между черновым названием рассказа "Возвращение" - "Семья Ивановых", и "Иваном Толокно" ( Следом за сердцем)
Кроме того, это название рассказа связано с рассказом 1941 г. "Великий человек", где также фигурирует лошадь: прелестная есенинская атмосфера: несчастный человек, оставляет по вечерам дома жену, и идёт в конюшню к лошадям, с ними говорить о звёздах и пить вино.
Фактически, в "Иване великом", мы видим одну из этих лошадей, бредящую звёздами среди поля битвы.
Более того, эта лошадь существовала на самом деле, и звали её - Зорька.
В феврале 1937 г. Платонову в Новгороде выдали двух лошадей, Сончика и Зорьку, для поездки в Москву к жене.
Зорька была несчастной и слабой лошадью, о которой Платонов больше заботился, чем о быстрой езде: он даже лечил её, возможно, пил вино с нею, по есенински нежно обнимая ночью её, шепча что-то о звёздах и аде грядущей войны.
Во всех названиях с именем "Иван" - рассказы имели и второе название.
Очень смутный религиозный оттенок названия, уравновешивается земным: почти толстовское упрощение человека, без имени и рода, и Достоевская идея пророчества о России ( о человеке вообще), высказанная не русскими, но другими, из тьмы противостояния ей ( ему - человеку).
Хорошо было бы назвать рассказ "10 круг ада", или же "Ад животных" ( на манер "Рай животных" Клоделя), а ещё лучше, что-то на мотив "Кобыльих кораблей" Есенина.

Бессознательно, Платонов обыгрывает в рассказе сон Раскольникова.
Это вообще отдельная тема: несчастная, замученная лошадь в этом сне, которую пьяные и ржущие люди, избивают: она не может их везти, и они стегают её кнутом по глазам, задевая лицо мальчика, в слезах бегущего за ними.
Эта несчастная лошадь, стала подобием призрака Летучего Голландца; она мелькает в искусстве 20-го века неприкаянным призраком, но Платонов словно бы пожелал избавить снова её от этих мытарства, обречённой умирать снова и снова.
Несчастный Раскольников тоже запутался в своём сне: пожалел лошадь, тактильно почувствовал кровь животного, ощутил тошноту и ужас крови, и перехотел убивать, пока...
А потом просто занял место этих дико ржущих людей, перестав видеть человека в человеке, заезженного жизнью.

Помните как у Сартра? - "любовь к людям? Не смешите меня, сейчас стошнит!"
Но постойте, любить человека, особенно человечество, которое так сладостно-абстрактно мерцает на безопасном расстоянии от нас, и мы словно сквозь синие воды времён и пространств, чувствуем его зло и добро, нежно сливающихся, растушёвывающихся.. очень легко.
А вот когда вы ощутили кровь на своих руках, и даже не вашу кровь, а кровь любимого человека... когда вы скованы немощью расстояния, обстоятельств, и перед вами стоят два человека и насилуют с мерзким смехом вашу любимую... они оборачиваются на вас - на тени прохожих, это не важно: потом этими тенями вы очень даже легко станете, - и смеются ещё более жутко, продолжая насилие...
Вы кричите, вы молите их прекратить, но они не слушают вас, не слышат.
И вот, вы уже сходите с ума, вы закрываете глаза и уши, чтобы не слышать ад, не видеть - ад, но ладони-предатели, становятся прозрачными.
Вы в этот миг переживаете больше, чем за всю свою жизнь.
Проживаете десятилетия, сотни лет... Вы задаёте себе такие вопросы, которые раньше не задали бы себе ни за что, ибо вы пережили не только насилие и гибель любимой, но и насилие и гибель всего мира, и ощущаете немоту поступка - соучастником этой гибели, соучастником гибели детей, произведений искусств и насилия над животными.
Вы в этот миг не щадите себя, и в душе на мгновение от молнии света этих проклятых вопросов, освещаются мгновенные, страшные бездны: мрачный фундамент для тысячи жизней; в этой страшной бездне можно похоронить тысячи людей, несколько звёзд и что-то ещё...

Человек-насильник, словно луч, мучительно расщепляется для вас; вы видите ребёнка в нём, его трагедию и крик; он прижался где-то в тёмном уголке души и судьбы этого человека, закрыв дрожащими ладошками свои уши, тихо раскачиваясь...
Вы много чего видите в этом человеке, что не всегда видят даже святые и сам этот человек.
Это похоже на радугу перевоплощений, мгновенно блеснувшей, хлестнувшей нас по сердцу кнутом, вот только вместо разных жизней: детство, боль, одиночество, крик, тишина и даже то, чем был этот человек 100 лет назад и чем он станет через 1000 лет!
И вот, вам развязали руки. Пространство блаженно развязалось, растаяло... у вас в руке блеснул нож.
Что вы сделаете? Слов - уже нет. Их не слышат. Они умерли, вслед за богом.
По карему древу вечернему пространства вязко течёт алый клей движения рук, губ...
Убить человека? Но ведь убьёшь и ребёнка и детство и тишину о человеке.

Мне однажды приснился сон, как Достоевский идя ночью по словно бы вымершей и гулкой улочке в тумане, наткнулся на свершаемое сексуальное насилие над ребёнком... и вот, этот человеколюбец, пошатнувшись, приблизившись, какой-то судорогой слов, протянув к ним руки, стал говорить им такое, что не часто встретишь в его произведениях, не услышишь на небесах: это были слова высшего человека, с его любовью к людям.
Но это не помогло, и тогда Достоевский, с блеском слёз в глазах, оглянулся перед собой, заметил что-то возле камня, и поднял с бесконечно грустной, исказившейся улыбкой - затупившийся топор, и бросился на насильников с какими-то рваными словами на устах.
Его лицо исказилось судорогой эпилептического припадка...
Очнулся он, лёжа на земле, в луже, отразившей тихие звёзды, от прикосновения заплаканной девочки, робко тянувшейся ручонками к его лицу.
Это невозможно понять, не испытавшим подобное, но иногда в тёмной мысли о человеке, в кричащей и немощной мысли о человеке, мерцает этот порыв Достоевского: обнажённая душа бросается на нож и тьму в человеке, равно желая заслонить от неё и человека, объятого тьмой, и жертву этого человека.
Иногда этот порыв, даже на словах, понимается ложно, губительно для самой природы этого порыва и человека.

Платонов пишет, что умирающая в муке от насилия лошадь, не понимала своей смерти, потому и мучилась.
Насильник - не понимает пустоты своих поступков, несущих смерть, и... мы мучаемся за него: мы с ним в этот миг - одно мучительное целое, а иные из нас, идут до конца, разделяя с ним не только его боль, но и тьму, которые осуждают в нас даже близкие, не понимая трагедии произошедшего.
Вот и солдат отвечает на вопрос о мучении лошади: "мучается, потому что смерти боится, в ней сознания мало.
А без сознания всякое дело страшно.."
Просто поразительно, как Платонов, двумя чеховскими штрихами мысли, сближает в тающем пространстве муки, мученицу, и мучителей: в них уже почти нет сознания себя, они все боятся смерти, но словно с разных сторон.
Сам мучитель, перестающий сознавать человека в себе, ребёнка, не выпадает из орбиты жизни, человечества, но словно бог, обращается в "мыслящий, кричащий тростник", кричащий тьмой и болью.
И вот, наедине с обнажением существования, когда ты заглянул в лицо тьме человеческой, когда уже почти не видишь человека в нём, жизнь, важна твоя любовь к природе, к красоте, к малейшей и святой былинке, паучку даже.. тоже содрогающихся от ужаса бытия.

Солдата Ивана спросили: "что самое важное на войне?" Т.е., что самое главное, как сказал бы Замятин, в искривлённом пространстве, где смерть и насилие полыхают везде, и требуют от нас не только мысли, но и поступка.
Глядя на мучение лошади, солдат ответил старшине очень просто: "нам тут коня стало жалко..."
Понимаете? Эти слова были всегда, в самом воздухе, но мы почему-то не задавали их себе, даже когда радовалась на ветру, былинка, когда лошадь, счастливая, носилась по вечернему вересковому полю.
Себя не жалко, хоть и страдаешь, и не жалко умереть ради того, кто страдает: в нём - ты весь!
И вот, русский солдат отважился рискнуть и подползти к лежащей и стонущей на земле, возле колючей проволоки, лошади.
Приблизившись, он понял, что за лошадью кто-то есть: два фашиста заживо резали лошадь, снимая с неё кожу.

Тут нужно пояснить нечто важное: незадолго до этого наш солдат вспоминает, как вчера он шёл в атаку, была вспышка света, была рукопашная, и он убил двоих фашистов.
На самом деле, он тогда погиб, но забыл об этом, и мир, этот день, вновь повторился.
Два фашиста, "питающиеся" ещё живой лошадью на его глазах - суть образ двух воронов: границы реальности и смерти - размыты.
Даже сражаясь за Родину, за правду, отстаивая добро и жизнь детей, любимых, солдат всё же совершил преступление - убил людей ( многие фригидные сердцем критики военных лет, упрекали Платонова в отсутствии ненависти к врагу и пацифизме. Интересно было бы узнать, что думал бы Толстой об этих рассказах: тихий свет гения и простоты человеческой правды Толстого льётся со страниц рассказов Платонова этих лет).
Теперь солдат должен искупить это, иначе он и завтра, и через год, и через 100 лет - проснётся в могиле окопа и снова увидит бредущую лошадь, повитую тернием колючей проволоки.

Платонов даёт шанс всем: шанс самой жизни ( более того, он гениально опирается на тьму, доверяет ей, даёт ей самой решать не только свою судьбу, но и свою судьбу, судьбу мира).
Происходит вновь рукопашная ( дежа вю зеркальных, тёмных вод смерти), и русский солдат хватает фашиста "за душу" ( прекрасный символизм Платонова: тут и экзистенциальный гуманизм тактильного ощущения того, чего вроде бы нет, и касание смерти), возле шеи.
Что-то тепло оттаивает в людях и в мире...
Весна сверкнула зелёным крылом, птицами вздохнуло небо, и звуки жизни, листвы, тёплым дождём пролились над измученным ликом мира, смыв ужас и грех ( в конце рассказа - смутно-голгофические мотивы примирения, в символике ножей; к слову, незадолго до этого, немецкая пуля попала в Платонова, но угодила прямо в его нож)
Мглистая планета-война, полоснув холодной тенью земле, проносится дальше, к звёздам, отдаляясь всё дальше от жизни, захватив в своё тёмное притяжение - два самолёта, так похожих в высоком небе на кресты, и несколько сверкнувших в тёмном небе пуль, словно бы пригвождающих ночь.

1 часть.

Есть некий мрачный символизм в том, что сюрреалистическая пьеса Платонова ( самая отделанная по Андрею Битову, а как по мне - самая набоковская), написанная в 1930 г. на заре репрессий и ада назначения человека - врагом, демоном революции, была опубликована друзьями Набокова только в 1975 г., в издательстве "Ардис" - аббревиатура "paradis" из романа Набокова "Ада, или радости страсти".
Есть у Набокова прелестная строчка стиха: "Невнятная игра шарманки уходит на луну.."

В скитающихся музыкантах, как бы далёких от всего земного, по вечерам и звёздным утрам надувающих синий шар своих воздушных мелодий, и правда есть что-то лунное: они вечные спутники трагедий человека, его надежд.
Как они оказались на земле? Бог его знает..
Их шарманка - это корзинка воздушного шара, под сине взошедшем месяце мелодии; они уносятся на шарманках к себе на небесную родину.
Луна и правда похожа на прекрасный воздушный шар, плывущий по небу: присмотритесь, под ними, белые, лиловые движения летящих куда-то людей: это вовсе не птицы на заре, это лунные люди, путешественники.
Вот сейчас они приблизятся к таинственной Земле, в предвкушении красоты и открытий, и... попадут в обыкновенный ад, где им, словно на языческом и мрачном островке в средние века, могут причинить - смерть, сломать их прекрасные крылья, сделав из них... что-то полезное, тёплое, для нужд несчастных и вечно озябших сердцем людей.
Сколько дивных курток, одеял неземных, можно сшить из широких, белоснежных крыльев лунных людей!
Ну зачем им такие огромные крылья на одно существо? Не гуманно это, товарищи!

Платонов обыгрывает реальный эпизод: в конце 30-го года в Москву прилетел немецкий Дирижабль.
Социалистическое начальство, загорелось романтической идеей постройки своего небесного корабля: как древние империи, перед гибелью охватывала страсть к разврату, огромным постройкам, о которых многое мог бы сказать Фрейд, учитывая убыль физической жизни и желанием её компенсировать жизнерадостностью и мощью половой жизни, пусть и в фаллически-вавилонских символах, так и новые империи в безысходные времена, стремятся к развратной жестикуляции прогресса, его вакхическим танцам над бездной Земли... подальше от Земли!
А ещё лучше, свалить бы с Земли куда-нибудь подальше...

Так ребёнок, которому причинили насилие, лежит где-то у тёмной стены, и пальчиком играет с какой-то былинкой.
Его слёзы высохли, робкая улыбка порхает на его... не губах, нет, на всём лице, но как-то прозрачно, светло, как солнечный зайчик на полу от разбитого окна.
Итак, дело за малым: убедить народ, по детски наивный, и, чего уж греха таить, изнасилованный революцией и разочаровавшийся в ней, скинуться на постройку этого небесного корабля... дабы он, болезный, отвлёкся от своих бед, увидел пламенные крылья мечты и грядущего... насилия над миром!
Ничего не напоминает? Правильно: роман Замятина - Мы, с его строящимся космическим кораблём, который должен "осчастливить" далёкие звёзды, заразив их - душой человека.

Платонову было поручено написать пьесу для популяризации этой идеи.
Ну... нашли кому поручить. Ещё бы доверили медведю охранять мёд.
Не знаю, как это у Платонова всегда так получалось: он совершенно искренне приступил к пьесе, но... вышло у него уж совсем что-то неприличное, подрывное.
Для кого писал Платонов? Может, для лунных людей? Для нас с вами?
Платонов в русской литературе и правда похож на странного странника с шарманкой, что-то поющего о звёздах, страдании и душе.
Так ангелы в древности переодевались музыкантами, странниками, и ходили среди людей...
Только представьте улыбку крыльев ангела за спиной, которому некий тиран поручил сочинить песню во славу его?
Он споёт... такое споёт..

Ну серьёзно, о чём думал Платонов, как обычно, не в бровь, не в глаз, но в сердце, начиная свою пьесу так: ( Грустный вздох юной девушки)
-Алёша, мне на свете стало скучно жить..

Это в раю социализма то скучно? Ошалевший партийный критик, открывший пьесу Платонова, протирает очки, и читает дальше:

- Скоро всем станет хорошо!
- И мне?
- И тебе...
- А если у меня сердце отчего-то заболит?
- Ну что ж: тогда тебе его вырежут, чтоб оно не мучилось..

Терпение нашего критика лопается. Он в бешенстве отшвыривает рукопись...
Бывают ли у ангелов, павших, забывших, что они - ангелы, свои ангелы-хранители?
Иначе у меня нет ответа, почему Платонов не попал под жернова репрессий.
Что забавно, он искренне недоумевал, пожимая плечиками незримых крыльев за спиной, почему его произведения - отвергаются.

Часть 2.

Пейзаж природы вдалеке смазан радугой слёз.
На ветру трепещет, словно бы робко аплодируя,- оглядываясь украдкой, - навстречу вечеру, звёздам, осенняя листва алых флагов.
Грустный посёлок на отшибе вселенной, словно свернувшийся в позу замученного ребёнка, шепчет что-то в полумрак.
Из солнечной зыби хлебов растущих, как из моря, выходят три странных существа: железный человек, парень с шарманкой за спиной и юная девушка с грустными глазами, как небо в ноябре.
Синие крылья музыки колышутся за спиной молодого человека, цепляясь за острые колоски хлебов.

На первый взгляд может показаться, что это известные многим образы ̶р̶о̶б̶о̶т̶а̶ ̶Б̶е̶н̶д̶е̶р̶а̶ ̶и̶з̶ ̶Ф̶у̶т̶у̶р̶а̶м̶ы̶ Дровосека, Элли... идущих к Гудвину.
Но это не так, точнее, не совсем так: да, железному человеку нужно сердце; да, возле вечернего прибоя хлебов, слышно собачье, мучительное завывание... только это доведённые до отчаяния местные люди.
Так к кому же идут наши странники, ветром революции занесённые сюда?
К богу? Он давно уже умер..
На самом деле, перед читателем разыгрывается трагический гротеск второго пришествия, написанный широкими и мрачными мазками Иеронима Босха, то ли смеющегося, то ли плачущего на земле, пишущего прямо по цветам, простёртым трупам людей и животных...

Присмотримся к картине Босха: дымные тучи саранчи, жаб и мух, и "существа в железной броне с шумом крыльев, как от тысячной конницы", кровь человеческая, обратившаяся в опьяняющее вино для тиранов - это семь казней египетских, суд над миром.
Но посмотрите на обгоревшее небо. Нервно улыбающаяся кисть Босха выводит новозаветного ангела, летящего посреди неба: это Дирижабль.
Он похож не то на гору, вот-вот обрушившуюся в воды морские, не то на давно уже умершего ангела, вспухшего и влекомого по синему течению вечера.

Не пугайся, читатель. От этого звёздного ковчега ангела мёртвого, отделились два голубя... они летят к голубому мысу Земли, они ищут спасения, Мира!
Боже! Босх, Платонов! Что выводит плачущая осенними, алыми красками кисть ваша!
Этих голубей поймали люди, и желают сожрать!
Неужели нам это показалось? Или это красивая, мёртвая женщина, простёртая на земле, дрогнула, от прикосновения к ней плачущего от голода ребёнка?
Вот он прижался к отцветшим ягодам её мёртвых сосков... вот карий ветерок её волос заметался по её плечу и груди, скрыв ребёнка, нежно его приобняв... Наваждение!

Постойте! Слышите? Звёзды ожили, шелестят и приближаются к Земле... вот показались тучи птиц на небе вечернем: своими крыльями они заслоняют и ранят звёзды!
По земле, в ужасе от человека, человеческого, бежат несчастные курицы, петухи, выпучив глаза и расправив крылья!
Кто теперь пропоёт утро и солнце, отречение Петра?
Если и был в мире художник, способный запечатлеть этот гротеск апокалиптики Платонова, то это ты - Босх.
Не плачь, доверься кисти своей, пиши по цветам, глазам и лицам простёртых по земле женщинам!

Не переживайте за человека в этом апокалипсисе... он выживет. Милые звёзды - умрут, природа в муке погибнет.. а человек - выживет. Этот всё стерпит, всех переживёт, даже бога.
Вот так, милый Босх, сотри слёзы с лица, улыбнись, и пиши как человек... стоит перед тучей небесной казней египетских и божьего суда.
Ангелы, звёздным вихрем крыльев качнули тенью синюю нежность Земли... Ангелы приближаются, и человек... палит по ним из пушек, ловит с силки, ловит и сладострастно смеётся! Это новая пища для него! Он теперь не умрёт с голода!!

Бог, что замолчал? Ты удивлён этой экзистенциальной всеядностью человека? Нечем и некем больше его наказать?
Не хочешь сам сойти на землю? или боишься, что и тебя - распнут, сожрут?
Босх, какая неземная до жути картина! Багрово-бледная рябь крыльев на земле, робко содрогающихся... по воде и небу пены крыльев, идёт человек, и добивает ангелов!
Стоп! Хватит!! Босх, Платонов, остановитесь!
Этого не может быть!
Открываю глаза: сквозь радугу дрожащую слёз - вспышка мира, вечернего моря хлебов.
Три странника идут в печальный городок.
Если смотреть издалека, пока они ещё не приблизились к нам, то тёмный силуэт железного человека напомнит любителям Платонова. мрачный образ говорящего медведя-молотобойца, из "Котлована".
Рядом с ним идёт девочка - Настенька, живая, воскресшая!
Наваждение!! Нет, это обычная девочка, безымянная, и у неё болит сердце за человечество и природу.

Улыбнись, родная, смотри: если положить монетку в рот железному человеку, он заговорит презабавные вещи..
Почему ты не улыбаешься? Что? Это напоминает тебе картинки из мифов древней Греции, когда мёртвому человеку в рот клали монетку для Харона, переправляющего души через Стикс?
Поставим на паузу рецензию: на самом деле, очень тонкий символизм Платонова.
Железного человека зовут Кузьма, что отсылает нас к бунтарю медведю-кузнецу из Котлована, и к Космосу.
Жестокий шарманщик - вовсе не Сталин, нет, что-то бесчеловечное в самых законах природы, мышления человека, готово вращать эту "шарманку", играя тёмную мелодию инквизиций, концлагерей, капитализма и социализма, и даже марионеточного бунта "свободной" души: времена меняются, а свободолюбивые революционеры, как были в общей массе несчастными и не очень умными винтиками в шарманке под чей-то властной рукой, так и остались ими.
В этом смысле важны последние слова девочки о Сталине в её груди: эти слова вовсе не о слепой приверженности любви к социализму и вождю, но мрачная и тайная символика Платонова: стальное, железное сердце.. раненое сердце, до которого проникла железная рука, сжав его.
Эти слова юной девушки в театре должны произноситься с трагической тональностью некой безуминки отчаяния, улыбки сквозь слёзы..
Внимательный читатель подметит, как эти слова тонко рифмуются со словами девочки о больном и изъятом сердце в начале пьесы.
Хорошо, что внимательных читателей было мало во времена Платонова, иначе - гулаг.
Отжимаем паузу...

В небе кружатся странные люди... похожие на Валькирий, летающих над полем битвы и выбирающих тех, к кому приблизиться, обняв смертью.
Слышите странную сирену в прибое синевы дня? Или это послышалось?
Нет, это не птицы, а люди: очаровательная девушка с приятной раскосинкой в глазах и коготком револьвера за поясом: Серена,и её престарелый отец, профессор, с диковинным, стервятничьем именем: Валькирия Стервенсон.
Они иностранцы.. а может, и люди с далёкой звезды.

Значит, это апокалипсис? Посмотрите, вон там вдалеке стоит крест на высоком холме.
На нём распят человек.. Под крестом - шумит море людское; карие волны голов, бледная пена запрокинутых лиц...
Боже, боже, для чего ты меня оставил?! - слышится вздох с высоты.
Ужасное зрелище, даже для атеиста, правда?
Приберегите слёзы. Вот раздаётся колокольный звон, и люди с шумом и смехом расходятся кто-куда.
На кресте - странное шевеление. Никого нет, как в пустыне.
Лишь крест и небо пустое, без птиц: воздух и тот словно умер: ах, не каждый ангел долетит до середины страданий людских и добра!
Или как там у Гоголя? Или это из книги Бытия? Быт и я...

Но мы отвлеклись и чуть не упустили самое главное: человек на кресте тоже улыбается.
Он уже освободил левую руку от бутафорского гвоздя... правую... он слезает, потягивается.
Боже, неужели это - Великий Инквизитор Достоевского?
Но что с ним стало? Почему так измождено его лицо? Эта нервическая улыбка..
Люди принесли к его ногам свою свободу, в обмен на сытость и покой...
Неужели устал? Устал придумывать для них новые развлечения?

Вот он надевает пиджак чиновника, садится за столик, берёт трубу, с которыми ангелы в конце времён сойдёт судить людей, осматривает её с глупой улыбкой, и говорит в неё, в природу, мир: товарищи!
Христос, ты хотел в пустыне накормить двумя рыбами и хлебами - тысячи людей... воду превращал в вино...
А это ли нужно людям, Христос? За это сытое счастье тебя и распяли.
Ты их сам искусил на это. Искусил зверя в человеке раньше, чем Зверь искушал тебя в пустыне. И где теперь ты?
Тебя и в новом раю продадут и распнут за это сытое счастье познания, за яблочко какое-нибудь.

Смена декораций в Аду: помните художественную красоту тайной вечери, свадьбы в Кане Галилейской, где вода превратилась в вино?
Мрачный гений Платонова объединил эти два великих образа.
Избежит ли его душа репрессий за это на небесах, или ей муки зачлись досрочно, ещё на земле?
Тут тень мысли, науки, чаяний религий - прозрачно легшая на будущее, на природу и города.
Голод человека вы говорите? Как заглушить его?
У Платонова, люди со звёзд, или из Европы, не важно, достигли чудес цивилизации, роскоши счастья... но голод души - забыли, и нечем было насладиться счастьем, коснуться его: всё стало скучным и бессмысленным в мире...

И вот эти люди со звёзд ( в постановке пьесы просто необходимо обыграть эту двойственность: не совсем ясно, кто эти странные отец с дочкой), прилетели в таинственную Россию, за "душой".
А души в России всегда было много, как и дури, а вот человека и ума - мало, не на каждого хватало.
В постановке пьесы хорошо бы привлечь людей в белых халатах учёных, изготовляющих для Тайной вечери и Каны Галилейской - новую еду, дабы прокормит голодающих.
Еду делают почти из ничего: из земли, дерева, кузнечиков... из всякой дряни, на пользу человеку.
О, эта Тайная вечеря войдёт в историю! Здесь Христа не предадут... не успеют: он просто отравится, или сойдёт с ума.
Жуткий апокриф легенды о Христе, не правда ли?

Платонов создал одну из самых ярких экзистенциальных сцен в театре: пьяные от отчаяния люди, и те, кто стал "богами", убив природу, утолив ею голод души, пожрав её, кружатся в безумном вальсе, кружатся с людьми со звёзд..
Девушка со звезды влюбилась в юношу с шарманкой, в того, у кого на ладони, синей веточкой растёт мелодия... это так неземно и нежно!
Может, он и есть - душа России, Земли?
Похитить бы его, забрать к себе на звезду, и никому не отдавать, а там пусть летят к чёрту все эти смыслы жизни, голода души...

- Папа, давай купим Алёшу?

Вальс кружится... люди, забыв о голоде и страдании, кружатся почти в набоковском изобретении Вальса: это не люди, а марионетки, выполняющие жесты разных чувств, печали, и даже негодования...
В какой-то миг, всех начинает тошнить, не то от того, что они съели, не то от того, что они сделали с природой, с собой.
В постановке на сцене, хорошо было бы увидеть этот вальс абсурда, глазами бредящей девочки: каждая пара вальса, одета в наряды разных времён насилия над человечностью, человеком: времена инквизиции, французской революции, русской, репрессий и даже концлагерей: танцуют в тюремных робах...
В этом театре абсурда, предвосхитившем Сартра, тошнит даже робота!
Ну в какой ещё стране, кроме России, вы найдёте робота...не блюющего даже, нет, но боящегося стать человеком, испытывающего экзистенциальный страх перед его безумием и мукой, его неопределённостью существования, перед человеком, добровольно готового стать винтиком бездушным, хуже робота?

Да, странные роботы в России, с достоевщинкой: они думают... о самоубийстве!
Здесь всё трагедия и фарс. Как там сказано в книге Апокалипсиса? - "Люди будут искать смерти, и не найдут её.."
Всё сбылось... в пространстве пьесы: люди живут, как в кошмарном гротеске ( читатель не раз улыбнётся.. со слезой), живут во сне, разговаривают во сне, и даже умерев - разговаривают по привычке.
Железная, бесчеловечная рука механически вращает шарманку... смерть отменяется! Живите, мучайтесь, существуйте в смерть и жизнь - разом!
Вы же этого хотели, просто боялись вращать эту шарманку, ведь так?
Скучно вам в жизни... не верите в любовь, смысл жизни? День ото дня живёте под уклон, всё механичнее и механичнее?
Постойте, мы из вашей скуки сделаем музыку!
Как там у Христа? Кто душу положит за други своя, то спасёт душу? А если душу не чувствуешь?
Может, продать её к чертям этим людям со звёзд? Всё равно её нет прока на земле...
Ах, русский человек ещё не то впарит людям со звёзд!
А может, любовь, это и есть душа? Вот только она в одиночестве... умирает.

Помните ту девочку-подростка, что шла с железным человеком и Алёшей по полю? Это новые волхвы..
Христос должен был родиться среди зверей и скота в хлеву.
Оскотинившихся людей - видим; но где же Христос?
Или должна просто родиться любовь, среди этого скотства жизни?
А зачем? Алёше не нужна любовь, душа... такие могут изобрести железного человека, чудо цивилизации, даже бога... но вот полюбить они не могут.
А стоит ли всё счастье человечества слезинки влюблённой девушки? Может, в ней то и сокрыто всё чудо и оправдание цивилизации, без которой оно пожрёт себя?
Да, в слезинке ребёнка и влюблённого юного сердца - уязвимое место бога и всякого рая цивилизации.

Знаете, есть очень страшный оттенок насилия: когда человек, добровольно, ради идеи, человечества, бога, готов продать себя, полюбить другого насильно... и ради чего?
Выстрадает человек чудо, красоту... и принесёт их людям, с улыбкой робкой, измученной: всё! теперь страдания кончились! Живите, не страдая!
Я страдал за вас и выстрадал вот это!!
А как жить без страданий? Любить как, без страданий? Разве бывают звёзды без тьмы?
Только если себя любить... пока природа, звёзды, человек - разделены, не слиты в общем чувстве - всё бессмысленно и тщетно, и бог, и человек, и жизнь!

Посмотрите: крест на высокой скале: стихия людская волнуется бледным прибоем, то затопляя крест, превращая его в мачту и рею тонущего корабля, то отступает...корабль в пустыне дня.
Вот человек с неба протягивает в ладонях сияние, похожего на ребёнка...
- Живите, вы свободны, вы прекрасны!
Люди берут, и... разрывают её на части, сотнями рук, жадных глаз!

Девочка, милая, с медовым именем среди этого бессмысленного и безымянного улья людского, почему ты плачешь?
Откуда у тебя в руке пистолет? Ты ведь сама любовь. правда? Боже, что с тобой сделали люди!
Если бог умер и человечность у людях умерла, неужели тебе одной дано право вершить суд над миром?
Но что это, посмотри! Набоковский пейзаж сочится алым светом сквозь поры звёзд, приглашая на казнь все века, всех людей...
Декорации мира стыдливо рушатся... Потолок и стены, прозрачно вспыхивают синевой... яркая мелодия красоты мира вливается в распятый дом, замерший в воздухе, разметав по сторонам бледные ладони стен, с вбитым в них Стальными гвоздями.
Мир умер... любовь, как ласковая мелодия души, свободная, чистая, отлетела к звёздам... идёт по колкому жнивью первых скошенных звёзд.

«Революция — как паровоз.
И революционеры должны
быть машинистами»
А. Платонов

Творчество писателя Андрея Платонова я считаю революционным. Его язык, о котором А. Битов говорил, как о первобытном, сопутствующем только нарождающиеся мысли, точно соответствует революционной эпохе. Тому периоду истории, когда в России был разрушен старый мир, чтобы создать совершенно иной. Когда начали строить новую формацию, новое человеческое общество, подобного которому еще не было никогда.
В 1919 году А. Платонов служил в Красной Армии, помощником машиниста перевозил боеприпасы.
Символ прогресса и лучшего будущего поезд, паровоз был главным машинным средством гражданской войны. Бронепоезда били врага мощными пушками. Агитпоезда вдохновляли красноармейцев на победу. От поездов зависела жизнь целых городов (вспомним «Как закалялась сталь» Николая Островского).
Не случайно музыку и слова песни «Наш паровоз вперед лети, в коммуне останов-ка…» написали комсомольцы Киевских железнодорожных мастерских.
Паровоз стал одним из символов победившей революции и гражданской войны.

Рассказ «В прекрасном и яростном мире» написан Андреем Платоновым в 1938 году. Текст рассказа мне показался полным аллегорий к тому периоду времени. Пасса-жирский поезд на огромной скорости врывается в зону грозы, нависшей над степью. Самый современный по тем временам и самый мощный локомотив «ИС» ("Иосиф Сталин"!) везет вагоны во мрак урагана. Лобовой прожектор впереди паровоза разрезает наступившую внезапно тьму. Страшный удар молнии лишает зрения опытного машини-ста. Видя свет в своем воображении, слепой машинист продолжает вести поезд. От катастрофы поезд спасает помощник машиниста. Судьбу незаслуженно наказанного мастера вершит следователь. Не правда ли, фабула рассказа иносказательно отсылает на то, что происходи-ло в то время в стране и в мире?
В дальнейшей судьбе машиниста, посаженного в тюрьму, можно разглядеть и трагедию мастера, наказанного за гордыню от своего таланта, и образ прекрасного мира, враждебного человеку, и жалости к человеческой слабости и много чего еще.
Мне же показалось, что рассказ «В прекрасном и яростном мире» еще раз прежде всего подтверждает мысль о том, что многие советские писатели (даже такие революционные как Андрей Платонович Платонов) все-таки творили в традициях русской литературы XIX века. В старых традициях отражения устройства бытия, жизни человека и несовершенства земной власти.

Лицо в темноте, словно осенний, полупрозрачный листок, порхает грустным мотыльком, влекомый ветром ночи.
Вот, листок упал на могилку. Тишина кругом, покой : человечество спит, природа прислушалась, вся обратилась в слух.
В небе мигают тихие звёзды, как моргали бы глаза ребёнка от слёз на ветру.
Среди ночи, мир вспыхивает светлой, ласковой радугой звёзд : так звёзды сквозь слёзы смотрят на Землю, на которой, быть может, никого уже нет, и лишь два призрачных голоса во тьме горят блуждающими огоньками, говорят друг с другом.

Помните один из самых пронзительных эпизодов в "Жизнь и судьба" Гроссмана, когда мать искала во время войны своего раненого сына, и нашла.. в могилке, словно бы закутанной, как в детстве, в белые пелёнки снега?
Мать так искала сына, так хотела обнять его, сказав самое заветное своим материнским, тёплым снегом что, припав к его могилке, словно в детстве, к его колыбельке, когда он спал, она, обнимая холодную землю, говорила, говорила с сыном о самом главном, а сын молчал, словно бы грустно соглашался или спал, и лишь ветви деревьев обморочно раскачивались над ней, перешёптываясь с ветром и вечером.

Эта сцена скорее всего была навеяна прочтением военного рассказа Платонова "Мать" : женщина, с символичным именем Мария, искала могилку убитых, распятых фашистами своих сыновей и дочку.
Она нашла это грустное место, над которым как-то стыдливо шептались цветы и осенняя листва.
Сердце матери сострадало даже мёртвым детям : голые, израненные, они зарыты во мглу земли; им холодно, одиноко и грустно...
Мать слышит вздох своей дочери - крыло слова, а не само слово, прошелестевшее из сумрака листвы...
Молчание, словно воды забвения и ночи, вновь сомкнулись над сердцем, оставив мать наедине с вечностью, ибо в этот миг для неё никого, ничего уже не было : жить на земле, видно, нельзя ещё, тут ничего не готово для детей.., сокрушается мать, сжимая в пальцах холодную землю, и в этом её грустном, извиняющимся шёпоте, словно бы вставшем на колени голоса, слышен такой экзистенциальный накал, какой не снился и многим философам : Земля ещё не готова ни для человека, ни для бога : они в нём умирают, гибнут...

Платонов написал эту одноактную пьесу в 1937-38 г., и выбирал между 3 названий :"Молчание", "Могила отца" и "Голос отца".
Выбрал последнее, самое спиритуалистическое, обмолвившись во вступлении к пьесе, что в театре "голос" отца должен играть, озвучивать тот же актёр, что и сын, пришедший к отцу на могилу, ибо если бы озвучивал другой актёр, то вышло бы слишком "мистически" - напомню, пьеса писалась в 1937, - но почти сразу Платонов оговаривается : а может и лучше, чтобы "голос" отца озвучивал другой актёр...
Интересно, кто-нибудь из постановщиков пьесы поймёт тонкий, экзистенциально-зеркальный намёк Платонова о том, что не только сын может "говорить" голосом отца, но и отец - голосом сына, т.е., что бог - лишь смутный, призрачный голос в душе человека, ибо не понятно, когда говорит человек, а когда - бог, ибо бога-то возможно и нет, и человек, в безумии и муке одиночества жизни говорит сам с собой, подобно звёздному Гамлету...

Иногда без знания "стебля" написания произведения, совершенно невозможно понять нужный тон повествования, цветение текста, а если учесть, что умершему отцу 38 лет, - возраст Платонова в момент написания пьесы, - то самые первые строчки, в которых есть нечто от начала повести Камю "Посторонний", выглядят довольно мрачно, особенно если учесть, что скончался отец в 1925, т.е., когда Платонову было особенно тяжело на душе и у него были мысли о самоубийстве, впрочем, и это не основное в пьесе : само обращение сына к отцу у него на могиле, в каком-то обнажённом градусе печали почти библейского вопрошания, окрашивает повествование в один из самых трагических тонов в мировой литературе, ибо сын ( человечество) пришёл на могилу своего отца ( бога), ибо, как сказал ещё Ницше - бог умер.
Всё дальнейшее повествование - экзистенциальный разговор человечества с мёртвым богом.
В стороне, в тёмном отдалении грусти, словно бы оперевшись о сумрак, стоит природа-мать, но мы пока ещё не знаем, жива ли она, или же это её призрак...

Хочется ещё сказать о совершенно пушкинском, почти библейском минимализме Платонова : каждый образ и слово - зерно, тепло и туго звенящее в сумраке нашей души, тихо прорастающее сквозь неё чем-то нутряным, сокровенным, что мы всё это время носили в себе, но боялись оглянуться на это.
Так толпа ругала Пушкина за его "скупость выражения", особенно в его "маленьких трагедиях", променивая его на сверкающие ложным блеском посредственности, кричащие фальцетом души о красоте.
Само начало пьесы - момент прорастания зерна, смысловая инверсия глубины текста, её тона, слова, стоящего над осыпающейся звёздами бездны ночи : росток пробился и мгновенно, сумрак и шум пространств, тени слов и чувств обступили его, нас, отбросив назад единую, милую тень, словно мы оказались в самой гуще событий и чувств за нами, перед нами - свет заходящего солнца, голос отца.

Начинается пьеса так : Отец, зачем ты умер?
Как бог в самом начале мира ответил первому человеку на земле - Адаму из сумрака листвы, так бог в конце мира ответил последнему человеку из сумрака земли.
Что ответил? Это не так уж и важно, ибо рядом покоятся другие люди, боги.. и все они умерли не потому что утомились от счастья, а ум от истины - устал, но потому, что жили как в бреду, словно в сне неразгаданном, и захотелось покоя, проснуться... а проснуться оказалось негде, да и... нечем : Меня здесь уже нет, сынок...

Любопытен "диалог" о тюрьме, враге человека и природе : отец хотел сделать счастье всему человечеству, но его посадили в тюрьму, дабы он замолчал ( вспомнили Инквизитора Достоевского с его Христом в тюрьме во время 2-го пришествия?), а сейчас упрятали и самую память о нём - в тюрьму и подполье жизни - в смерть.
- Кто есть враг человеку?
- человек
- А друг?
- грустный ответ отца - тоже человек...
Если бы врагом была только природа, тогда было бы легко...- шепчет сын, смотря на ветер и слезящиеся звёзды ( при постановке пьесы, хорошо было бы иногда смешивать, путать голоса, как путается на ветру листва : то исподом тёмным проглянет, то вновь улыбнётся небом...)
Но что значит, легко? сокрушить природу? Но чем, если человек её часть? Противопоставить себя ей, убить себя, нечто в себе, а-ля Кириллов из "Бесов", дабы стать богом?

И тут тенью слова Платонов выводит на "сцену" голос Достоевского, с его мыслью человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком

Отец говорит : Высший прекрасный человек - вот в нём тайна, которую мы не могли открыть
Почему "боги" не могли разгадать эту тайну?
Розанов бы сказал, что для этого бог должен был умереть, став человеком - Христом.
Бог-Христос понял эту мучительную тайну, и тоже умер ( словно бы кто её понял - обречён умереть), , открыв своей смертью довольно экзистенциальный лабиринт коридоров жизни и смерти, почти равноценных, зеркальных ( в них заблудился Кириллов : до сих по плутает., а за ним едко змеится тень его выстрела в себя...).
Итак : прежний человек - это враг природы, человека и бога, он нацелен на самоубийство себя, природы ( ибо её часть).
Это зверь и яд прожигающий всё с чем ни соприкоснётся ( в пьесе его олицетворяет служащий кладбища, слуга не только социализма, но и любого "изма", разоряющий это кладбище), а значит, нужен новый человек, не сверхчеловек, не богочеловек или человекобог, а именно человек с большой буквы, сын человеческий, кто вместил бы в своё сердце и печаль дальних и счастье ближних, живую память прошлого, своего отца...

И тут Платоновым проводится почти набоковская тема, но в фёдоровских тонах : пока мы помним человека, пока живём им до конца, целиком, и в жизни в смерти, - он жив, он тепло ощущается в нас, он воскрешён в нас.
Пока мы помним памятью искусства умершие далёкие звёзды, они тоже живы, они живут в глазах и на устах поэтов и влюблённых, читающих стихи о них..
Далее перед взором сына миражом мрачного сна проносится не то последний сон Раскольникова о трихинах вселяющихся в людей, не то творческий сон Байрона "Тьма" : Отец, даже если все люди озвереют, вопьются друг в друга и я останусь один на тёмной земле, я буду помнить тебя, я тебя не предам...

Планета летит в тёмном обмороке пространства. Жизнь летит...Сыны человеческие забывают своих отцов, матерей. Боги умирают, умирает и память о них, могилы зарастают грустью природы.
На глазах у сына служащий ( демон), ломает могилу отца : социализм, желая сытого счастья для людей, желает построить на слезах, на кладбище, парк развлечений, где будут пить компот, кататься на каруселях ( сама солнечная система, с цветными кабинками планет, похожа на грустную карусель, вращающуюся по привычке в вечере космоса, ибо парк закрыт и опустел...) и смотреть по вечерам в таинственный сумрак и дым вселенной : все люди, говорит задумчиво служащий, произошли из тумана вселенной...
Вспоминается известный эпизод из Карамазовых, когда Лиза представляла себе, что пьёт ананасный компот, смотря на распятого на стене мальчика...

Пьеса опубликована лишь в 1967 г., что неудивительно, ибо в ней можно уловить и голос из под земли "отца народов", и его "служащих", разоряющих не только святое кладбище, прошлое России, но и могилу самого "отца".
Кстати, Платонов опирался на вполне реальный потрясший его в молодости случай : разграбление в 20-х годах воронежского кладбища. Могильные плиты вандалы и "служители" растаскивали для стен и фундаментов частных домов.
Голоса мёртвых были замурованы в этом адском, строящемся Вавилоне социализма ( где каждый потерял свой голос, где смешались голоса...), вопия к живым и к звёздам, а живые люди жили среди голосов мёртвых, словно бы доносящихся с далёких звёзд за окном, не замечая их...
Символично, что опубликована пьеса в журнале "Звезда Востока", словно бы голос отца, бога, умер солнцем, но взошёл на заре утренней звездой путеводной, голосом его сына - человека.

Если бы мы смотрели пьесу в театре, то в конце хорошо было бы приблизить ночь и звёзды к героям пьесы : звёзды, словно бы тают, ласковым туманом склоняются ниже, окутывая людей, от которых остаются одни голоса, словно голые души.
Вот голос служащего пропадает, гаснет, словно бы зарываясь в холодную, бледную глину тумана, пропадает и голос милицейского ( ангела), гениально пригвождающего всю мерзость человеческого, слишком человеческого, с его потребительским отношением к человеку, природе и жизни. В его словах - самая изумительная в своём гротеске мрачного, почти кафкианского юмора интерпретация Сизифова труда самой жизни :

А это не вы в пригородном р-е кузницу сломали, а из кузницы баню построили? А потом увидели, что кузница тоже нужна, тогда разобрали баню и опять построили кузницу? И так разбирали и строили, - то баню, то кузницу, - пока весь материал у вас не истратился в промежутках, и тогда бросили строить, - не из чего стало

Камень точит гору, гора - втаскиваемый на неё камень. Человек, Сизиф, остаётся в пустыне наедине с ночью, своим голосом из темноты : голос тяжёл, истёрт, словно камень.
Вот, и голос истёрся, рассыпался безмолвием : нечего, нечего миру сказать. Сердце ещё бьётся, а в промежутках биения, - пустота, темнота, которая ширится, ширится, пока не обнимает прохладной тишиной равнодушия и бессмыслия сердце.
Тема баньки с её туманом пара, быть может тоже из Достоевского : банька с пауками, т.е. низведение жизни до смерти, до пожирающих друг друга и себя пауков.
Всё просто : для кого человек и природа лишь материал, кузница без души и без прошлого, тот обречён на самоубийство, обречён жить в никуда, в землю, в ночь.
А кто живёт дальше себя, всей бездной в себе, словно бы укачивающей и вон ту звезду на востоке, и те облетевшие листья, глаза милых животных, ближних и дальних, вплоть до сумеречного и немого отдаления смерти, трепетно сберегая чувства и голоса умерших, атеистов и верующих : Достоевский, Платонов, Набоков, Розанов, Кафка, Камю... тот живёт среди вечности, говоря с голосами умерших, ибо они тоже продолжают жить, смотреть нашими глазами на мир, снежную пелену звёзд, и разве так уж важно, что эти звёзды, на которые мы сейчас смотрим, погасли, смолкли миллионы лет назад?
Они есть, а значит, и мы есть, затерянные где-то среди звёзд, а меж звёздами, в вечере и осени пространств, звучат, светятся наши голоса, сердца, навстречу миру.

В конце концов, не так страшна смерть бога, как страшна смерть его слова, которое обняло человека, природу и жизнь : кто вспомнит человечество, когда его не станет? Да и не есть ли вся мучительная, ненужная призрачность слов искусств, религий, истин и влюблённых сердец, несущихся багровыми, косматыми кометами во тьме из вечности в вечность, лишь смутный шёпот памяти матери-природы о нас, ибо нас быть может давно уже нет на Земле?

И я не знаю каков процент
Сумасшедших на данный час,
Но, если верить глазам и ушам -
Больше в несколько раз...
В. Цой

Вы верите в реинкарнацию? А в литературную реинкарнацию? В этой удивительной и полузабытой пьесе Платонова, долго считавшейся утраченной и написанной чуть-ли не в соавторстве с Пильняком в 1928 г. ( скорее всего Пильняк и Платонов действительно приступили к работе над пьесой вместе, но Платонов начисто подавил "соавтора" своим мрачным гением, оттеснив его на периферию своего вдохновения, быть может даже ужаснув его - как и последующих слушателей пьесы - своим печальным и гротескным абсурдом а-ля Кафка), повествуется о почти достоевском "случайном семействе", но главные герои, всё же - герои Гоголя, Тургенева и... Иеронима Босха.
Мария и её бедный муж Башмаков - почти Башмачкин из гоголевской "Шинели": у кого-то заводится в доме призрак, а у Марии - завёлся муж.
Несчастное, дрожащее существо, он всё так же продолжает выводить свои буковки на письменном столе, похожих на кротких и страдающих насекомых, поднимающихся по бледному стебельку, лучу пальца тёмными мурашами клякс, мечтать о тихом, растительном счастье... Боже! во что же превратился Башмачкин!
Это сама жизнь, придавленная истиной, или её отсутствием, ничего уже не желающая, и у этой жизни, словно в плену - бедная Мария, заменившая ему "Шинель", и Рудин, тайный поклонник Марии, тоже несчастный и неприкаянный человек будущего, которого быть может и нет, ибо жизнь, словно жена ГГ., мучается, и не может его родить.

Декорации пьесы изумительны в своём гротеске Северного Возрождения и сумраке чисто платоновского юмора: это не юмор, это удлиняющиеся от наступления вечера тени самой жизни, её боли: тенями грустно улыбается жизнь у Платонова, оглядываясь на холодок подступающей ночи, ещё миг, и тьма улыбнётся своим зловещим смехом, улыбнётся всем притихшим от ужаса человечеством, всеми слезящимися на ветру звёздами.
Представьте себе периферию жизни, самую дальнюю, метафизическую: на периферии млечного пути, нашей галактики, стыдливый и бледный шёпот звезды - наше солнце, а к ней, словно её новорождённый ребёнок, тепло и нежно прижалась Земля в пеленках облаков.

Это только кажется, что всё происходит в простой уездной русской квартирке, где живут жена и муж, где часто бывает несчастный любовник жены, а в дальней комнатке, словно маленькая луна, вращается в какой-то детской игре девочка Катя, 12-летняя дочка Башмакова от первого брака.
Девочка кружится в одиночестве сумрака, среди пылинок в луче, похожих на звёзды, расправив бледную юбочку лунной зарёй... откуда-то доносится шипение радио... кажется, что это белым шумом проросших колосьев звёзд заросла эта провинциальная жизнь Земли, летящей в сумраке немых пространств где-то на периферии Рая: радио шипит и бредит, словно ребёнок в жару во сне, комната зарастает звёздами, ровным, бессмысленным шумом незаселённых пространств.

На самом деле, в этой неприметной и бедной квартирке гротескно и грустно отразилась библейская история о Марии, Иосифе и рождении Христа.
Словно в хлеву под открытым небом, среди оскотинившихся людей, козлик о чём-то жалуется ветру, листва дрожит за окном, ворочаясь, словно в бреду то бледным сумраком испода, то лицевой стороной, улыбкой солнца и неба.
В квартире, словно сюрреалистическое отражение листвы и голоса козлёнка - тень голоса, - на столе порхает, ворочается листва игральных карт: Мария и её любовник играют в "Козла" ( думаю, про дьявольский символизм данного образа не нужно говорить); играют они, а рогатым "козлом", становится муж...
Но не жалейте мужа, этого бедного человека, он - выразитель обезличенного, ветхого, дореволюционного человека, думающего категориями пользы и сытости жизни, сердца и глаз: вроде обычный человек, работает, женат... но душа мертва, не просится к звёздам, в карее небо глаз любимой: она сыта этим миром до экзистенциальной, сартровой тошноты, его глаза - сыты женой, её мнимому, норовящему соскользнуть в вечность и ночь айсбергу бледного тела: оно белеет в водах ночи, о него разбиваются мечты и желания, равнодушные, тёмный волны рук... а под водами ночи, в грустной и обморочной глубине, скрывается громада таинственной, женской души, которую муж не может увидеть.

Эта душа женщины рвётся к звёздам, звёздами рвётся из мира прочь, по морю прочь: так и пошла бы по воде, по ночи, если бы могла, но, словно раненая в живот, она лежит на постели и стонет на шубе - той самой, которую снял в ночи призрак гоголевского Башмачкина с ужаснувшегося прохожего; к слову, совершенно набоковский приём, - ( муж заставил стонать), прижав руки к животу, чуть ниже живота... словно бы зажав рану, которая вот-вот закровоточит.
Кто её ранил? Муж, или жизнь, сделавшая её женщиной? что это за рана? Беременность...
Женщина хочет родить, хочет ребёночка, словно бы самим ребёнком, спиритуалистической частью её самой, она желает уйти дальше себя, к звёздам, в будущее... но муж - против, он созвал комиссию, заведующую абортами.
Он наводит беспорядок и хаос, дабы выглядеть ещё беднее.

У Блока, в поэме "12", у Есенина в стихотворении "Товарищ", есть образ Христа, его второго пришествия... в России.
Символично, что это пришествие, как и первое, заканчивается смертью Христа: уже не гвозди пригвождают его бледное тело к кресту, но гвозди пуль впиваются в его тело, пригвождая к ночи.
Платонов, любивший творчество Блока и особенно Есенина, избрал самую экзистенциальную мелодику трагизма данной темы второго пришествия Христа.
Он тоже может умереть, но...так и не родившись, словно бы он не нужен на этой безумной земле, где женщина, женственность - мученицы, а красота и слово - обречены на распятие.

До мрачной идеи смерти нерождённого бога, не мог додуматься и гений Ницше, Сартра, Камю..
Вы только представьте новизну трагедии: аборт Богородицы... Пьета, с мёртвым ребёнком у груди, с которой сочится ненужное миру молоко скорби...
Насильный аборт, и, как положено, на этой "казни" и "суде", присутствует свой "Пилат", жутко, в прямом и переносном смысле умывающий свои кровавые руки...
А ребёночек, горячим и нежным комочком под сердцем матери словно бы чувствует свою судьбу, и ручками, изнутри, тепло и грустно касается живота, словно бы желая вырваться из этого утробного кокона, этой смирительной рубашки самой плоти... он ворочается в какой-то мрачной бессоннице жизни, словно бы хочет что-то сказать, но... ещё не может ничего сказать этому миру, и лишь мать прижимает свою ладонь к его проступившей, словно при проявке фотографии, его ладошке на своём животе: словно бы руку, приложили к бледному стеклу ночи, к туману звёзд, и звёзды, как-то неземно и сладко откликнулись, заговорили, словно бы ты коснулся жизни на самых далёких, ласковых звёздах...

Разумеется, ребёнок не от мужа, а от кого? Грустный поклонник Марии, Рудин, думает, что от него, и умоляет мужа отказаться от аборта"швырнуть ребёнка в массы нельзя, он в воздухе раствориться, как падучая звезда".
Изумительный образ сближения звезды путеводной и рождённого спасителя, но звезда - падучая, ибо ребёнку не суждено родиться: жизнь и смерть, словно две звезды, бледно летящие навстречу друг другу, сталкиваются, обращаясь в ничто, в звёздную пыль на крыле мотылька ночи...
Что нам лабиринты снов и кошмары Кафки, когда у нас есть творческие сны Платонова?
Перед ними все кошмары Кафки, кажутся детскими, тревожными снами: если бы у сна были времена суток, то у Кафки всё свершалось бы днём, пусть и с мрачными тенями, тогда как у Платонова - сны-ночи, до которых сны Кафки добираются очень редко: ногу опустили в тень и ночь, словно в тёмную воду... и сразу обратно, в сумрак дневных теней.
(Но до подлинной "ночи" и "звёзд" нужно добраться ещё и читателю, т.к. в связи с тем, что эта пьеса ужаснула критиков во время платоновского чтения, Платонов не стал её дорабатывать и шлифовать, тем самым губя подлинный шедевр, но и в таком виде пьеса - шедёвр, как сказал бы Достоевский, и в данной рецензии я стараюсь подчеркнуть и отшлифовать некоторые символы и образы, невидимые в тексте, фактически, очертив контуры для полноценной и бережной постановки пьесы в театре)

Вы только представьте: женщина лежит на постели, она ждёт ребёнка.
Вдруг, словно бы мимоходом из Кафкианского сна - слышен бледный хлопок двери: кто-то дочитал "Процесс" и закрыл последнюю страницу... ладно, это был я, - дверь в её комнатке открывается и входят какие-то жуткие люди, которые должны решить, будет жить ребёнок, или нет: в этом смысле Платонов привносит в идею об аборте почти кафкианский трагизм осуждения несчастной и невинной жизни на смерть.
Они говорят с мужем о какой-то капусте, овощах, бумагах... копаются в белье, шкафу, под кроватью, тревожа несчастную женщину, переворачивая её, словно бы она что-то может спрятать...( всё это делается в тональности мрачных, в спешке нарисованных и смазанных улыбочек на декорации лиц из Набоковского романа "Под знаком незаконнорождённых")... а в это время речь идёт о жизни и смерти, словно от этой несчастной капусты, пыльных шкафчиков, белья, может зависеть, жить или не жить человеку на этой безумной Земле: человеческая жизнь обезличилась, стала вещностью, а не вечностью...

Руки, словно пауки из кошмара Свидригайлова, бегают в шкафчиках... ищут "бедность" у "бедных людей".
Такое чувство, что даже у вещей больше человечности, чем у этих людей, вещи словно бы стыдятся их и самих себя: вот, потревоженная простыня на постели сморщилась в печали, прикрыв глаза и отвернувшись, вот, дверцы шкафчика открылись, и... словно женщина, которую грубо, мерзко обыскали, в муке закрыла ладонями дверок своё бледное лицо.
От всего этого ужаса и абсурда самой жизни тоже хочется закрыть лицо... бледными ладонями страниц.
Разумеется, на таком накале трагизма и абсурда, ни искусство, ни жизнь, не могут долго продолжаться: происходит разрядка - безуминка улыбки темноты, теней ( как иногда бывает с человеком после перенесённого насилия или сильного отчаяния), чуть раскачивающихся у стены, словно несчастный, заброшенный всеми ребёнок.

Далее, феминистическое бессознательное души Платонова - в мужчине и в женщине душа всегда женского рода, - абсурдирует повествование, улыбающееся нам то тут то там строчками, звёздами, листвой за окном...
Женщины и мужчины равны? Революция? Так пусть метафизика революции пойдёт от жизни на периферию, к телу, и... если мужчинам так хочется "материала" для строительства будущего, то пусть рожают сами!
Платонов едким юморком обыгрывает библейское "И родил Авраам..."
И в самом деле, почему именно женщина должна рожать? В этой пьесе, в женщине - больше подлинно мужского, чем в иных мужчинах. Она мечтает убежать в лес и стать разбойником, нагонять ужас на город и мужчин, брать себе мужчину, как в древности, кочевники на лошадях, похищали женщин... после подобных мечтаний, Мария, в смутном, подмигивающем эротизме улыбчивых слов, продолжает: "И ездила бы верхом, как начальник милиции.."
Что желает женщина, инфернальное в ней, вековое? Судить мужчин, этот мир? Полоснуть грозовым кнутовищем по бледной спине ночного, порочного, скучного города?
Да, на периферии сознания и жизни, в разряженном, тёмном воздухе любви, дабы не сойти с ума от пустоты, невесомой равнозначности чувств и поступков, люди вынуждены играть в безумие, жить ему навстречу, не в силах выдержать его неумолимую и прохладную тень приближения.

Несчастный поклонник Марии спрашивает:

"Машенька, а может, ребёночек, мой... наш?"
Машенька, с какой-то озорной, подмигивающей улыбкой, чуть-ли не перекидывая яблочко в руках а-ля Ева, отвечает:
"Может и наш, знаю, что точно мой..."
Комиссия уходит. Остаётся некий Ащеулов, что-то записывая ( довольно забавные церковно-славянские обмороки слов случаются у Платонова в подобных фамилиях)
Машенька, загадочно улыбаясь, доедая выдуманное мной яблоко, говорит: "а ребёночек то может и от тебя..."
И в самом деле, Платонов, историю святого семейства обыгрывает в адовых тонах социализма, где ребёнок обезличивался и был порождением не частного, одинокого, но целого - всех и каждого: он - принадлежит всем.
С другой стороны, в этом есть нечто Достоевское: ответственность всех за всех.
Если бог, часть нас самих, то его сложнее распять, сложнее равнодушно смотреть на его смерть, даже если... мы заигрываем с козлоногим дьяволом, играя с ним в карты и в жизнь: инфернальный, тончайший символ Платонова, словно бы взятый им из "Гаврилиады" Пушкина.

В отличии от платоновской, адовой вязи его повестей и рассказов, данная неотделанная пьеса, кроме того лишённая нескольких страниц, сильна иным: бессознательной мастерской гения.
Евангельские образы подняты на немыслимую, тёмную высоту, сорвавшись с неё в свободном падении.
Суд над комиссией, постановившей "рожать", назначил их "волхвами", приносящими "дары-алименты" матери.
Сам суд - носит гротескно-эротический характер: если бы Фрейд присутствовал на этом суде, то, переведя взор с женщины, кормящей младенца грудью посреди суда, с какой-то безуминкой ухмылки, записал бы что-то о Достоевском и аде изнасилования богородицы.
Платонов вводит в пейзаж повествования мрачный эротизм, "антисексус", в образе "корня", похожего на половой орган мужчины, который некие крестьяне принесли в суд, что-то не поделив: образ до безумия прост и похож на жуткий сон об оскоплении, осознании мужчиной, какую боль он приносит женщине, самой жизни - это тоска о Древе Жизни и таинственных, змеиных корня, о желании духовного зачатия, чистой, бестелесной любви.

Кто реальный отец этого таинственного ребёнка? Неизвестно. Храм разрушали во время его зачатия...
Кто отец этого безумного мира? Бог и сам мир поставлены под сомнение, и голоса героев в конце - похожи на голоса призраков в конце мира.
Постановщикам пьесы, точнее, актрисе, играющей Марию, придётся проявить всё мастерство, дабы удержаться на протянутом канате развязного, смешливого тона и трагедии героини: канат протянут нитью падающей звезды над ночью, по которой идёт несчастная, полубезумная женщина, ставшая инфернальницей а-ля Настасья Филипповна, мечтающая о конце этого безумного мира, в котором она рожала не в новозаветном хлеву среди милых животных, а в социалистическом хлеву среди человекоподобных зверей и бесов.
Так иногда после судорог отчаяния человек затихает на миг, словно не чувствуя тела и жизни, а чувствуя лишь сердце, открытое всем ветрам и ночам, и начинает как-то жутко смеяться сквозь слёзы, веселиться, бежа от себя, дурачиться на периферии своего существования, танцуя над бездной рушащегося мира, подобно русалочке из советской экранизации сказки Андерсена.

Концовка пьесы мрачно ужаснёт и заставит сжаться сердца не только верующих, но даже самых хладнокровных атеистов. Это похоже на логичный - судя по миру, в котором мы живём, - апокриф конца мира.
Солнце распято на небе. Солнце склонило лицо, отвернувшись. Голени света перебиты, тело солнца бессильно, невыносимо свободно поникло.
Тишина и ночь поменялись местами, звезда сорвалась тающей льдинкой робкого слова...
Вы никогда не думали, загадывая счастливым взором желание, что это, быть может, сорвался целый мир, чужое солнце?
Мать Тьма, и крик в темноте, окаменевший крик темноты...

Рассказ Андрея Платонова представляет собой рекламную брошюру аппарата "Антисексус". Механизм действия его и схема не представлены, а потому у меня сложилось мнение, что это нечто среднее между резиновой бабой и вибратором (не владею информацией когда эти... хм... " штучки" были изобретены, до написания рассказа или после).

Цель данного изобретения помочь всем страждущим гражданам общества в урегулировании полового влечения. В век развития прогресса необходимо уничтожить сексуальную дикость и внести покой в разгоряченные души. Прибор несет в себе и финансовую выгоду, ибо женщины недешево обходятся, один только конфетно-букетный период чего стоит, а далее и того хуже. Опять же решается проблема выплаты алиментов, она просто отпадает за ненадобностью. Удобство "Антисексуса" вне конкуренции в период дальних путешествий или же на фронте. А антисоциальные элементы общества, представители самой древнейшей профессии (я не о журналистах), просто отомрут за ненадобностью. Цены на аппараты варьируются в зависимости от индивидуального или группового потребления и назначения по половому признаку. Кстати, для женщин дороже. На резонный вопрос "почему?", ответ в рекламном проспекте не найдете.

Далее следуют положительные отзывы от известных бизнесменов, политиков, ученых, общественных деятелей и лишь один голос против. Чарли Чаплин:

Я за фактическую близость людей. Я за живое, мучающееся, смешное, зашедшее в тупик человеческое существо, растратой тощих жизненных соков покупающее себе миг братства с иным вторичным существом.

Из аннотации к рассказу : "Объектом платоновской сатиры выступает потребительская мораль и попытки ее распространения на Россию в первое пореволюционное десятилетие." А может это сатира на наше современное общество? В сегодняшней жизни так мало живого общения. В искусственно созданном мире, единственное, что еще не стало виртуальным, как бы в противоположность платоновскому рассказу, это секс (или я отстала от жизни). Даже страшно представить, что произойдет с человечеством, если на день или час пропадет "всемирная паутина". Работа, учеба, приобретение товаров, знакомства - вся жизнь в интернете. С друзьями уже не встречаемся и даже не перезваниваемся, а переписываемся. Хочется поддержать Чарли Чаплина и крикнуть "Я тоже за живое общение!"

Если бы Достоевский прочитал конец этой повести, то ему, а точнее, Свидригайлову, ад представлялся бы не тёмной баней с пауками, а... страшно и сложно придумать этому приличный эвфемизм.
Попробую намекнуть : у де Сада в 120 дней... нет, слишком в лоб. Оскару Уайльду снилось в тюрьме... нет, опять не то.
Ладно, чёрт с ним, скажу напрямик : в тусклую и душную камеру заключения главного героя, вошёл здоровенный, словно паук, мохнатый и отсталый в развитии палач-гомосексуалист, заявивший с жуткой улыбкой, что "справится" и без топора.
Честное слово, в этот момент герой повести рад был выбрать судьбу "Цинцинната" , из "Приглашения на казнь" Набокова : сделанные своими руками декорации мира, рушились на глазах, но в их темно и сладко приближающемся горизонте событий, мерцали не светлые лики подобных ему, казнимому, на руинах декораций мира и жизни, свершалось иное...
Почему Платонов выбрал этот странный финал, эту жуткую казнь? Ещё у де Сада, да и в легенде о Содоме, когда его жители хотели надругаться над ангелом, чувствуется не столько поругание самих основ природы, сколько экзистенциализм бесплодной, тупиковой, абсурдной страсти и жизни, одинокой до суицида и бреда судьбы.
Не хочется тут говорить о привычной связи для послереволюционного времени в сравнении Петровских тяжёлых времён ( а повесть относится к этому времени), и времён социалистических.
Является ли социализм, царизм, или же иной чрезмерный "изм", насилующий вечно-юную душу, судьбу и живую природу, подобным символом экзистенциального порока и казни ?
Итак, герой этой повести - написанной почти славянской вязью, напоминающей какую-то стилистически-грустную степную позёмку, которой удивятся многие, знакомые с "привычным" стилем Платонова, - англичанин Бертран, отправляющийся в российскую глушь, для постройки шлюзов, ради которых он угробит свою судьбу, сотни чужих судеб и слишком многое в природе. И ради чего ?
Единственная связь его с цивилизацией и "жизнью" - нежные письма к жене Мери, оставшейся в Англии, что в некоторой мере наводит на размышления об автобиографичности этой повести, т.к. и жену Платонова звали Марией, а он в то время работал мелиоратором в тамбовской глухомани.
А ведь герой хотел всего лишь повенчать любовь и быт, бытие, став для любимой, её сердца и жизни, Америго Веспуччи; сердца, для которого он - дороже жизни, а значит, он должен стать интереснее этой жизни.
"Ежели б в тылу имелась достоверная любовь - восклицает герой, - тогда бы каждый пешком пошёл хоть на луну !"
К сожалению, Мери не осталась ему верна... к сожалению, душа и муза, находящиеся в своей голубой и туманной дали, тоже нам изменяют, и не так уж важно - страшно даже подумать ! - с кем.
Право слово, иногда кажется, что у тела и души ведётся переписка, похожая на грустную переписку героев повести.
Душа-иностранка... Но и тело порой ощущает себя этим "иностранцем", которого судьба занесла ̶и̶с̶к̶а̶т̶ь̶ ̶п̶р̶и̶к̶л̶ю̶ч̶е̶н̶и̶й̶ ̶н̶а̶ ̶з̶а̶д̶н̶и̶ц̶у̶ ̶ в забытые богом и чёртом дремучие окраины мира. Что делает человек на этой земле ? Быть может, такой же абсурдный труд, как и герой повести, вочеловечивая природу, и расчеловечивая человека ?
Где этот живой баланс между построением рая на земле и счастья, свободы в творческой душе ? Чертежи для рая и вечности, у нас всегда в кармане, но где, с кем, и из какого материала их сделать ?
И в самой душе не все то шлюзы сделаны, не все окна прорублены в Старый и Новый свет :

открыть окно - что жилы отворить...

Ах, может статься, что любимая Мери - призрак любимой - будет ещё долго получать письма от "призрака" своего возлюбленного, которого так непоправимо и страшно уже давно нет на земле.

️ Машина «ИС», единственная тогда на нашем участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления; я мог подолгу глядеть на неё, и особая растроганная радость пробуждалась во мне — столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина. ️

⠀
Мне кажется, определение «прекрасный и яростный» к нашему сегодняшнему миру тоже отлично подходит.

Последние дни читаю советскую литературу и, в сравнении с моим обычным кругом чтения, очень осязаемо чувствую, какая она всё-таки самобытная. В первые десятилетия после распада СССР было принято открещиваться от советской культурной традиции, игнорировать её, но сейчас, мне кажется, уже можно оглянуться назад и увидеть советские тексты по-новому. Кроме топорного соцреализма были там и уникальные сюжеты, методы, стили, которые не могли родиться ни в каких иных условиях. Тексты Андрея Платонова, например.

Если вас пугают «Котлован» или «Чевенгур» (меня пугают), можно прикоснутся к Платонову через рассказы. «В прекрасном и яростном мире» хорош для этого:в нём уникальный стиль Платонова уже ярок, но ещё не настолько, чтобы ослепить читателя. Прочла его сегодня, и это такое удовольствие! Совсем другой регистр языка, мышления, восприятия!
-----

Долго думала я над этим драматургических произведением...и поняла, что моё восприятие пьесы отталкивается от некоторых исторических знаний эпохи и прочитанного у Платонова. Казалось бы, все гармонично здесь, но какие-то мои претензии все же имеют место быть. К примеру, мне сильно чужда тема пьесы, мне крайне неприятны все её участники, мне жуть как противень описываемый период истории. Все перечисленные ощущения составляют субъективную оценку. Зато я по-прежнему восхищаюсь стилем и языком Платонова, и продолжив знакомство с его драматургическим наследием.