Отзывы на книги автора «Андрей Платонов»

Русская Ла-Манча

Услышать новый голос, не притянутый за уши стиля или направления, не сводимый к своему времени, но гармонично с ним уживающийся, голос с Именем и в единственном числе - это то, что каждый раз делит мою жизнь на "до" и "после". Так было с Набоковым, Джоном Донном, Вирджинией Вулф и с другими.

Так случилось и с Платоновым.

Прочная забытость этого автора меня не удивляет. Даже хорошие студенты-филологи проникаются "Чевенгуром" один на дюжину. Бродский объяснял это в своих "Катастрофах в воздухе" тем, что в околореволюционное время большая литература России выбрала на развилке "Толстой/Достоевский" первого, и его каталогизированный, правильный, дворянски воспитанный подход был принят как более перспективный. Другая проза с тех пор воспринимается как некачественная. Единственный писатель, не принадлежащий к декадентам и беженцам, который шагнул на вторую дорогу, был Андрей Платонов.

Да, в нём есть сострадание к человеку, подчиняющее себе язык, переваривающее его, как ему угодно. Как и Достоевский, он доверяет чувству - и слово сдвигается его гуманистичной верой, как гора - христианской.

Платонов заимствовал только этот принцип, не набравши с ним, в отличие от многих прямых эпигонов ФМД, крошек журнализма, штамповой атмосферы и душного петербуржества, от которого так скучно бывает у культурненьких Андреева и Белого (коих несмотря на это, я обожаю дико, особенно первого).

Ниши, которые создал принцип доверия чувству, Платонов заполнил детским взглядом, остранением, любознательностью и жестокостью. Он окрасил свои страницы в песочный цвет степей, в мертвенную бледность, в молчания, наполненные до краёв вопросами, чаще обращёнными к пустому обезбоженному небу, чем к жизни.

Это напомнило мне Дона Кихота, единственную книгу, сопоставимую с Чевенгуром по калейдоскопичности, песочным тонам, грязи, потере корней и двойным несправедливостям. Но главное - по повсеместной слепоте. Хоругвеносный Сашка и его христоматийно кихотский спутник Капенкин творят бессмысленные подвиги, оставляя за собой след из разрушений и гротеска.

От этих истрьеток горько, но уж слишком доверчив чувству язык - это как будто бы сидишь на грани весны где-то в произвольной точке пространства, а рядом - босая сирота. И вот вы сидите и молчите. И жизнь становится понятной.

И вот так, всего в нескольких страничках, автор нас ставит перед огромным зеркалом, в котором отражаются такие человеческие пороки, как гордыня, жестокость, нетерпимость к чужим слабостям, равнодушие, а где-то размытым фоном виднеются любовь, бескорыстие и редчайшая самоотверженность... Сильно. И чертовски точно, а оттого и крайне неприятно.
Литература 7-й класс.
Рано и сложно для понимания и глубокого анализа, потому что разбор на уровне "что такое хорошо, а что такое плохо" - слишком примитивен именно для этого рассказа. Это крошечное, но необычайно многослойное произведение. Его читать нужно нам, взрослым, чтобы потом слой за слоем вкладывать своим детям.

Проза Платонова отражает важные социальные проблемы. Автор болеет общественными пороками, недостатками и изъянами. Его произведения будто бы кричат всем и каждому: «Остановитесь! Прозрейте! Что вы творите, люди?!»
«Песчаная учительница» из той же серии. Простая девочка едет в забытую Богом местность, чтобы дарить знания тёмному и серому народу. Нужны ли её старания в среднеазиатской пустыне?
Рассказ напомнил мне «Женщину в песках» Кобо Абэ. Песок, песок, кругом песок, от которого не скрыться. Но помимо стихии перед жителями села стоит другая проблема – кочевники. Справится ли молодая благородная учительница со всеми невзгодами или же вернётся побеждённая домой?
Прообразом Марии Никифоровны стала на тот момент невеста писателя – Мария Кашинцева. Платонов увековечил свою любимую в своём творчестве. Вот пример настоящей чистой любви!

Продолжаю традицию, в день памяти Андрея Платонова, писать рецензии на его произведения, которые всегда, нечто большее, чем просто рецензии.

У вас когда-нибудь плакал на груди, любимый человек среди ночи?
Тёплый вес души на груди…
Я однажды проснулся в ночи от кошмара: у меня на груди плакала подруга.
В тумане полусна, забыв, что лежу рядом с подругой в постели, я думал, что это плачет моё обнажённое сердце.
Есть редкая болезнь — эктопия, когда сердце — почти открыто: оно бьётся снаружи, прикрытое, словно младенец, тонкой пелёнкою кожи: мне снилось, что подруга, видя моё обнажённое сердце, сердце-гелиотроп, бьющееся ей навстречу, видит без слов, что я к ней чувствую, она касается в темноте моего сердца и отдёргивает руку: пальцы испачканы моей душой, или кровью, не важно..
Обнажённое сердце дрожало и плакало у меня на груди, время от времени что-то шепча в темноте.
Я гладил своё бедное сердце и тихо отвечал ему, и оно на миг затихало, прислушивалось, и тогда мне казалось, что я умирал, и говорил уже из темноты смерти со своей милой подругой: мне уже не нужно было скрывать своё выпирающее из груди, сердце, похожее на горб: я был уродом любви.
Сердце оживало у меня на груди и что-то мне отвечало, но я уже смутно слышал его, т.к. плакал уже сам.
В какой-то момент, два сердца бились у меня на груди, два сердца целовались друг с другом, в смятой постели телесности.
Когда я проснулся, на моей груди была всё та же блаженная, тёплая тяжесть — голова подруги.
Она спала и улыбалась во сне. Сердце моё улыбалось и я гладил его и улыбался ему.
Это был нежный, тёплый вес ребёнка. Я думал о повести Платонова — Джан, о нравственной эктопии героев Платонова, о том, как подобно Данко, я вырываю сердце из груди и дарю своей подруге, и зверям милым дарю, и августовской прохладе и сирени на ветру…
А ещё я думал об Адаме, как о первом человеке, родившем без боли, под анастезией сна, без зачатия даже.
Может, так рожают ангелы? Просто взял, и родил себе подругу, о которой мечтал всю жизнь. Родил среди ночи, в муках, быть может, самую прекрасную книгу о душе и счастье, которых так трагически мало в мире: Джан.
Да, так рожают ангелы: просто задремал под звёздным небом, и красота звёзд так наполнила сердце, что сами звёзды словно бы стали населены твоим счастьем.
Уверен, что Адам, когда спал, словно лунатик, прошептал навстречу звёздам, какое-то мучительно-важное слово перед тем, как появилась Ева.
Это слово мы ищем всю жизнь: в искусстве, своих снах, в дружбе и в любви.
Иногда кажется, что герои Платонова, как никакие другие, ищут именно это таинственное слово, слова.

И как бывает, когда ребёнок уснёт на груди, я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спавшую на моей груди, подругу.
Дышал — как-то шёпотом, порою подстраиваясь под приливы дыхания подруги, чтобы хоть как-то развлечь себя.
У нас было одно дыхание на двоих, и одна душа.
От того, что я долго не двигался, я как бы перележал не только свою левую руку, которую уже не чувствовал, но и словно перележал и самую душу.
Прошло время, как проходит дождь за окном.
На окна накрапывает синева начинающегося дня.
Я снова лежу в постели, в позе парализованного ангела, и думаю о своей милой подруге.
Но на этот раз, не её милая головка покоится на моей груди, а синеватая (как окно на заре) книга Андрея Платонова — Джан, что переводится как — Душа.

Платонов писал Джан в экзистенциальной любовной тоске по жене и сыну, которые уехали на море, в Крым; его одиночество «мастера» (так однажды его назвал Булгаков) скрашивал только кот, тосковавший, как и Платонов, по уехавшим, отказываясь есть, почти умирая: хотел покончить с собой и Платонов: совершенно платоновский мотив: жена возвращается домой, и видит на полу, обнявшихся и мёртвых, кошку и Платонова. Рядом с ними лежит узкая, исхудавшая полоса солнечного света.
На повести отразились тени «вечной» ссоры Платонова и Марии (уехала на море.. а действие повести происходит на дне древнего моря, в пустыне), молчание её писем, без которых он буквально не мог дышать.
От это двойной нагрузки — молчания любимой, и тяжелых, ослепительно-ярких слов музы, его сердце разрывалось на части.
Ночами он бредил о любимой, написав ей в письме за июнь 1935 г, что она ему снилась и он проснулся от того, что залил простынь своим семенем — в ужасающем количестве.
В повести он тоже бредил о любимой и занимался с ней любовью уже там.
Я искренне не понимаю, почему Платонова начинают читать с мрачнейшего «Котлована».
Это так же безумно, как… познакомившись с другом, спросить его, кто у него — умер недавно, и попросить рассказать об этом.
А вдруг, ваш новый друг — ангел, и умер у него — бог, целый мир?
Он будет рассказывать свою грустную повесть на лавочке в вечернем парке, деревья будут стариться на глазах и облетать посреди лета.
Солнце зайдёт, птицы улетят, как тёмная листва, в сторону заката — навсегда.
Женщина с мужчиной, проходя мимо вас, нежно улыбаясь друг другу, вдруг остановятся, заплачут и обнимутся.
Ангел сильно постареет у вас на глазах и земля, чёрной трещиной разверзнется у лавочки, и вы с ужасом дотронетесь до своего лица, испещрённого морщинами, и вскрикните: хватит, милый, хватит! Замолчи! Прости меня!!

Лучше начинать знакомство, с души, правда?
Если бы ангелы бредили во сне, у них выходило бы похоже на строчки Платонова.
И страшно разбудить таких ангелов. И ещё более страшен образ, простёртых в голубых цветах, ангелов, массово бредящих строчками Платонова (симметрично и жутко, вздрагивают крылья, уста и глаза).
Так сотни дельфинов, таинственно выбрасывает на берег.
За внешними декорациями сюжета Платонова, словно палимпсест, проступает что-то забытое, вечное, о чём бредят ангелы в цветах.
Быть может, душа, и есть — полустёртые, лазурные строчки небес, поверх которых, словно насильник в ночи — тяжесть и грубость строк тела?
Порой ссоришься с другом, целуешь любимую (иногда и наоборот), или идёшь грустный по парку вечернему, и вдруг, из-за тучи — краешек синевы, души! И слёзы из глаз, и вот-вот что-то поймёшь или вспомнишь...

На заре. Назарет. Назар.
Чужестранец в далёкой России… Душа, всегда чужестранка.
Когда-то давно, на востоке, там, где рождается солнце, несчастная мать Назара, умирающая от голода, теряющая вместе с телом своим, и душу, любовь к маленькому сыну, отправляет его в далёкую Россию, словно на другую планету.
Так душа отлетает от тела…
Мать завещает мальчику лишь одно:

увидишь отца, не подходи. Пусть он будет для тебя незнакомым человеком.

В этих словах, слышится всё тот же палимпсест боли воспоминаний. И… тайны.
Кто этот загадочный отец, бросивший мать с ребёнком? Может быть.. бог?
В стихотворениях в прозе Тургенева, есть удивительный сон: Христос мыслился мальчику, похожим на всех людей разом.
В каждом есть частичка неба и бога. В этом смысле, завет матери из повести Платонова — пантеистически чуток и сродни космогонии Джордано Бруно: бог в мире возможен, лишь когда его ищешь, и если есть дистанция сомнения и скорби, и тогда, как встарь, бог может улыбнуться тебе из пустоты замученной былинки или случайной нежности незнакомого человека.
Но кто тогда эта несчастная мать, вложившая в тёплую ручонку мальчика, перед долгой дорогой, тростинку, чтобы он с ней шёл, как с другом?
Природа? Жизнь?
Ангелы перелётные…

Мальчик вырос и превратился в прекрасно молодого человека.
Любопытно, что в рукописи Платонова, начало повести начинается так: во двор университета вошёл счастливый молодой человек.
Но потом Платонов перечеркнул это и написал: нерусский человек (хотя как узнаем позже, есть в нём русская кровь. По отцу).
Тем самым, Платонов, в духе Достоевского, с его определением понятия «русский», как души, с мировой отзывчивостью, словно оттягивает тетиву «национальности» и противопоставляет понятие «счастливого человека» и «русского»: лишь в соучастии в страдании и счастье других, можно восполнить в себе эту «русскость». В данном случае, гг. Платонова через жертвенность вспоминает, встречается в сердце своём, со своим «отцом».
Проходя через ад сострадания, ведя через него людей самых разных наций, людей Лунного света, как бы назвал их Розанов: замученные дети, брошенные и изнасилованные женщины, проститутки, гомосексуалисты… всех тех, кто потерял свою душу, мать и отца, родину, Назар словно бы ведёт в ту небесную страну, где не будет больше ни еврея, ни язычника, ни Эллина, а все будет равны в своей общей душе, и даже пола — этой лазурной национальности плоти, больше не будет.
Но Платонов развивает эти новозаветные строки, включая туда и милые цветы и несчастных, замученных зверей (у Платонова, звери — это не меньшие мученики, чем библейские): всё это — одна душа, и без неё счастье человека невозможно, как и бог.

Назар закончил институт, в своём порыве помогать людям.
Девушки и парни, в вечернем саду, устраивают праздничный ужин.
Звёзды в небе подрагивают на ветру, вместе с весенними цветами на яблонях.
Слышен смех, алый звон бокалов. Парни посыпают белыми цветами, головы девушек…
Похоже на Кану Галилейскую и рай.
Но почему же среди этих цветов и улыбок, одиноко сидит грустная девушка?
Почему она тихонько отходит под тёмные ветви деревьев и со слезами посыпает себе волосы цветами?
Что это за мастурбация счастья, до боли знакомая всем, живущим на этой грустной планете?
Или это и есть.. душа?

Представьте себе красоту и таинство жизни, как… выпускной вечер неких ангелов.
Всё вроде бы хорошо, люди счастливы, слышен смех...
Но почему же, чёрт побери, на душе так темно и больно? Словно у души.. кто-то только что умер.
Почему она отвержена от этого торжества жизни и не участвует в красоте мерцания звёзд, улыбок женщин и мужчин, аромате цветов?
Может и правда, в мире умер бог? Может… об этом ещё мало кто знает?
Церковь догадывается. Грустные глаза бездомных животных.. догадываются.
А дети ещё не знают, и звёзды не знают, и цветы по весне…
Вот так подойдёшь к цветам, со спины их красоты, робко коснёшься, и прошепчешь: бог, умер. Простите, милые…
И вскрикнут цветы, закрыв своё бледное лицо дрожащими ладонями аромата.
Ко мне так в детстве, когда я спал, подошла родная тётя, коснулась плеча, и тихо сказала: папа умер.
И я закрыл глаза, хотел убежать в сон, проснуться в сон, но не в мир, где всё рухнуло и потемнело.

Если бы Платонов жил в средние века, его бы сожгли как еретика.
Диоген, среди бела дня, искал человека, с фонарём в руке.
Платонов — держит в руке своё тлеющее сердце, ища в ночи людских безумств, одиночеств и порока — бога и любовь.
Более того, в этом сумеречном аду, бога ищут не только люди, но и звери и замученное растение, приласкавшееся к ноге мальчика в пустыне, словно лисёнок из Маленького принца.
Эту былинку сожгли бы в средние века вместе с Платоновым…
Не знаю, ад какой планеты описывает Платонов, но, ловишь себя на мысли, что в её бескрайнем, закруглённом на горизонте голубом одиночестве, могут встретиться Диоген с фонарём и Платонов, держащийся за сердце своё: сквозь ресницы пальцев, капает свет…

В образе грустной девушки, посыпающей свою голову цветами, можно узнать черты Магдалины.
Она — беременна. Её ребёнок — не нужен миру. Она — тоже никому не нужна.
Или.. нужна? В мире, где умер бог, нужна ли кому-нибудь душа? Она то в чём виновата?
Это похоже на сон: выйти замуж, беременной от другого, и привести однажды вечером, любимого, в сумерки одинокой квартиры, словно в грустную душу свою, где живёт её маленькая дочка с бабушкой: если любит, примет и дочь.
Примет её настоящий возраст, боль судьбы, так же, как принимает любящий, любимую, вместе с её ранами на плечах и спине, раздевая её и целуя эти раны.
Символизм Платонова — инфернален: у девочки, разный цвет глаз, а отец уехал на восток любить других женщин и строить мосты, т.е. — дьявол.
Платонов рифмует сиротство Назара и девочки, добиваясь эффекта потусторонней зеркальности: фактически, встреча со своей душой.

И почему нельзя поставить красоту, на паузу?
Кстати, как бы это называлось — истина?
Вот Назар пришёл домой к этой грустной женщине.
Снял с неё тёмный плащик, похожий на намокшие крылья…
Женщина считает себя некрасивой. Ей даже во сне снится её некрасивое лицо: она вынашивает свой грустный сон, как ребёнка.
Но разве бывают некрасивые лица, цветы, звёзды?
Если не верить в душу, родину красоты, то бывают.
Платонов чудесно замечает:

Ведь это только издали можно ненавидеть, отрицать и быть вообще равнодушным к человеку.

И правда, как только Назар впустил эту женщину, её «некрасивое" лицо в свою душу, то женщина сразу же стала прекрасной:

Ему даже стыдно было думать о том, красива она или нет.

Прекрасно сказано, правда? Вот бы дожить до тех времён, когда.. человеку будет стыдно думать о том, злой человек, или добрый.
Если в нём — душа, как он может быть злым, некрасивым?
Может прав был Джордано Бруно, говоривший, что не душа находится в теле, а — тело, в душе?
Стоит только впустить в атмосферу души, замученную былинку, и она вспыхнет красотой стиха.
Стоит впустить в душу, милого друга… кем он станет? Чем станет дружба?
Платонов чудесно описывает оптику счастья и души.
Так, поэт Вордсворт, в стихе, оглянулся на хрупкую красоту земли, глазами мотылька, с небес.
Платонов делает нечто подобное: сердце мужчины, словно бы встаёт на колени перед женщиной и её болью.
Оно наклоняется, падает в женщину, как душа упала бы в тёплые цветы на лугу.
И как с удивлением детства, он смотрел бы на былинку перед лицом и на паучка, улыбающегося, щурящегося своими лапками на солнце и ползающего по руке, так его глаза, душа, теперь — вплотную к женщине (ближе, чем может быть тело в сексе!), и видит теперь каждую её морщинку, дрожание ресниц…
Душа проступает сквозь лицо женщины: боль и воспоминания, надежда, как тёмная тишина вечерней травы, ласкаются к его рукам, словно бесприютные ангелы.
Нет больше тел. Нет города, дома, комнаты грусти. Две души лежат где-то на 3 этаже синевы. Колосятся первые звёзды…
Ну почему, почему нельзя поставить книгу, красоту, на паузу?
Не в смысле — отложить книгу, а в смысле — своими пальцами, словно бы закрыть открытую рану.
Вот так закроешь в «Карениной», и Анна не бросится под поезд, а уедет с сыном в Италию, на поезде, к удивлению Толстого.
Закроешь некое кровотечение в жизни Цветаевой, и трагедии не случится: 41 год, 31 августа.
Марина в американском Уинтропе. Мур, Серёжа и Аля, сидят за накрытым столиком. Слышен детский смех: Ирочка..
Марина поднимается на стул и… вешает на стену, подаренную ей картину из цветов, от некой девочки Сильвии Плат.

Лежу в постели. Мысленно зажал раны судьбы Анны, Марины, своей милой подруги…
Правая рука — на книге Платонова, на кровоточащей душе у меня на груди.
Нет сил держать… Кричу и отпускаю руки, и, разом, смерть Цветаевой, Карениной… ещё смерть, и ещё… тёмная трещинка растёт, змеится от постели, к стене, разламывая картину с цветами, потолок.
Постель соседки и её любовника, повисла над бездной..
Она в ужасе говорит: боже, опять Саша читает Платонова! Январь… как я могла забыть! Прости, любимый!!

Джан — быть может, самое совершенное, лиричное и глубокое произведение Платонова, полностью была опубликована лишь к 2000 г.
В 1935 г., из командировки в Азию, Платонов писал жене, что прочёл отрывок из «Джан», одному суровому другу, и у того из под очков заблестели слёзы: он раньше никогда не плакал.
Платонов оговаривается: «вещь не мрачная. Слёзы может вызвать и халтурщик, а друг заплакал потому, что… прекрасно.»
Почти китсовская ниточка к пониманию Джан: в прекрасном — правда, в правде — красота, вот всё, что знать нам на земле дано.
Но Платонов словно бы развивает мысль Китса, и в этом он близок к Альберу Камю: Стыдно жить без истины.
Стыдно быть счастливым, когда красота, томящаяся и в малой былинке и в несчастном человеке — поруганы.
Быть может, красота, это смутная молитва, на которую нечто вечное в нас, звёздах и милых животных, тянется, смутно тянется, но толком не может дотянуться, и потому грустит, сознавая своё глубинное отъединение от красоты мира?
Потому красота, любовь и причиняют боль.

Не так давно, в глубинке Азии, произошёл кошмарный эпизод: родители сожгли свою дочь, чтобы спасти её от бесчестья.
Она совершила «ужасное» — влюбилась. Просто.. душа в ней зацвела.
Для матери и для отца, сожжение и боль ребёнка, было благом.
Девушку чудом спасли, но она осталась изуродована.
Что с этими людьми не так? Любили ли они дочку?
Или же… душа в них, если и не умерла, то словно бы заросла нечто чуждым, как дикой травой: так порой изнасилованная женщина зачинает в себе нечто чужеродное, мучительно слитое с душой и плотью в ней, и женщине снится, что насильник проник в неё, спрятался в ней, на века, и ночью, сходя с ума, она стоит обнажённая и плачущая, перед зеркалом, с ножом в руке, касаясь своего живота…
По Платонову, душа в жизни, претерпевает изнасилование, утрачивая себя, живя не собой, желая забыть себя, свою боль.

В повести описывается изнасилование ребёнка. Фактически — души.
Тема Достоевского: предельное падение души и зло. Пауки из бани в аду из сна Свидригайлова, разбрелись по миру, ибо стлела и рухнула банька.
Платонов с такой нечеловеческой чуткостью описывает этот кошмар, что кажется, это видит не человек, а трава, на которой лежит ребёнок, и ветер, и грустные звёзды… словно ангел приблизился к лицу ребёнка и обнял крыльями, утешая.
Да и сам ребёнок, в своей боли, утрачивает себя,  словно на миг говорит той ласковой, безымянной грустью, которой он был ещё до того, как родился, на безопасном расстоянии от насилия, и чем он вновь станет через 100 лет: цветами, ветром, блеском вечерней звезды: сама жизнь, поруганный ангел где-то глубоко в ребёнке, — душа, словно бы говорит тихим голосом: человек, зачем ты это делаешь со мной?

Любопытно, что с вместе с темой насилия над ребёнком, в повести присутствует набоковская тема матери, её дочери и пришедшего к ним словно из ниоткуда, странного мужчины… влюбившегося в девочку.
Но подано это так неземно и райски, что Набокову это и не снилось (снилось Лолите?).
Повесть «Джан» — это русский «Улисс», в смысле полифоничности романа Джойса.
В этом смысле изумительна потустороняя инверсия образности Платонова: он делает слепого Гомера, творца и бога всей этой истории, участником событий, встречающегося со своими персонажами, как это бывает в романах Набокова.
Помните, Экзюпери, в начале Маленького принца, вспоминал, как в детстве нарисовал зачаровавший его образ: удав съел слона целиком.
Он показал этот рисунок родителям, думая, что они ужаснутся трагедии, но взрослые, увидели в рисунке лишь… шляпу.
В поэтике Платонова, грудь женщины — это остатки крыльев ангела, который лёг на женщину, укрывая её от звёздной метели: замело обоих, сделав одним целым.

Грустно наблюдать, как многие читатели, видят в его книгах лишь декорации социализма, но полыхающего космоса за этими декорациями, не чувствуют.
Платонов мог родиться во времена Моисея, в эпоху голландского Кватроченто, в России начала 20 века или на далёкой звезде: это не важно: он пишет о чём-то неземном и вечном, что пытается пробиться сквозь руины повседневности.
В этом смысле любопытен один эпизод: Платонов описывает остатки в сумрачной пещере, человека, красноармейца, так трансцендентно, что кажется, он описывает таинственного ангела, убитого в древней битве, миллионы лет назад.
События, происходящие в повести, и правда, словно бы происходят на другой планете, похожей на ад.
Представьте себе повзрослевшего Маленького принца.
В своём рассказе «По небу полуночи», Платонов словно бы написал мрачнейшую предысторию трагедию мальчика, оказавшегося далеко от земли, вместе с лётчиком.
Прошло время (Джан). Молодой человек, умирающий от голода и любви, бредёт в оборванной одежде по пескам далёкой планеты.
Возле его ног семенит… нет, не Лисёнок, а перекати-поле.
А ещё.. идёт девочка, голая, без сил: это Анима, душа, волочащая по песку, за крыло, умершего и сошедшего с ума, ангела.
Это сестрёнка той самой девочки, из пронзительного рассказа Достоевского — Сон смешного человека.

Это странный и безумный мир, где люди до того забыли образ и подобие божие, свой подлинный лик, в его блаженной цельности: красота звезды, улыбка цветка на ветру, смех ребёнка… что уже не знают, что они такое: без любви и души, они больны, они не прочь заняться любовью с животными, насилуют детей, душу свою (новая реинкарнация Великого инквизитора), смотря на неё со стороны, словно умершие.
Оливер Сакс, в своей книге описывает мучительную и странную болезнь: однажды девушка проснулась в аду.
Она перестала чувствовать себя. Потеряла контроль над своим телом: словно душа её покинула.
Ей нужно было принимать мучительные усилия, чтобы собрать себя по частям, словно она физически вращала некий тяжёлый механизм, чтобы просто моргать, дышать, шевелить рукой.
Но на само чувство жизни — у неё не оставалось сил, словно в строчке её телесности, изъяли все интонации, пунктуации, и жизнь обессмыслилась, заговорила бредом.

Для Платонова, душа — не только в людях, но и в звёздах, замученной былинке, грустных глазах животных, которые буквально сходят с ума в его повести.
Все словно бы томятся по единой душе, общему счастью, как по утраченному раю, и без этого единого счастья, и человек и милые звери и свет далёкой звезды — изувечены и грустны.
Смутная мысль Платонова — или мне так показалось?: относиться к малейшей былинке, измученному, злому на вид человеку, как к далёкой звезде, населённой таинственной жизнью.
Мучительное устремление к тёмной и страдающей душе — всё равно что полёт на далёкую планету.
А теперь представьте, что на этой далёкой планете, среди песков, возвышается крест, и на нём распят.. Христос.
У подножия креста, вместо Марии, сидит обнажённый, изнасилованный ребёнок, без одежды, грустно смотря на распятого, и в следующий миг, обморочно забываясь под палящим солнцем, с улыбкой лепя прекрасных птиц из песка, смоченного слюной.
(разумеется, этой картины в повести нет, но есть её ощущение).

Вот ребёнок снова поднимает глаза на распятого… и видит странное: на кресте — Прометей, грудь которого терзают огромные птицы, похожие на падших ангелов.
Глаза ребёнка теряют сознание, оглядываются качнувшейся синевой: по пустыне идёт Мерсо, из повести Камю — Посторонний, с пистолетом в руке.
У него недавно умерла мать, и он кого-то убил: словно гвозди, всадил в человека, горячее железо.
Но посторонний, не он  — мир, вся пошлость страданий и зла.
Он умер и оказался в аду, и теперь ищет.. свою мать.
Платонов экзистенциально объединяет два мощнейших трагических образа: нисхождение Одиссея в Аид, встречающего там милую тень своей матери, и… сошествие Христа в ад после распятия.
Платонов углубляет этот образ, апокрифическим сошествием в ад Богородицы.
Образ гибели Богородицы в аду и Христа, словно бы потерявшего бога и себя, в аду, предельно экзистенциален: дальше уже некуда: сквозь барханы строк повести, уставшими устами строк, животных, растений, детей, тоскующих в аду по любви, женщин, слышатся слова Христа на кресте: боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?!

Сюжет повести развивается сразу в нескольких мирах: времени словно не стало.
На одном плане — женщина в муке рождает ребёнка; на другом плане — умерший при родах ребёнок — душа, встречается на пути мужчины, бредущего по пустыне на далёкой планете.
Розу из Маленького принца, заменил хрупкий, горный цветок: смутная память об умершей матери.
Желание сделать счастливым того, кто почти погиб и не верит ни в бога, ни в душу, ни в себя — как муки родов, в аду: вместо вифлеемских яслей, у Платонова — ясли ада, с падшими ангелами и озверевшими людьми.
Сможет ли человек быть счастливым на этой безумной планете? Земле?
Новозаветный образ Платонова в конце книги: мужчина и женщина, у колыбели детского сна (платоновский диалог с самим собой: в его пронзительном романе — Счастливая Москва, всё заканчивается у колыбели сна женщины, похожей на ангела).
Роза растёт за окном, бережно пересаженная с далёкой планеты.. (лично мной).
Неужели и правда, счастье и душа возможны в этом мире, где умирают даже боги?
Если любишь… всё возможно. Любовь — попытка бога на земле.

Иллюстрация к Маленькому принцу.

Однажды в послевоенной школе где-то в Европе, грустную девочку попросили нарисовать на доске её дом.
Девочка стала пугливой ручкой выводить на доске рваные спирали какой-то безумной кардиограммы.
Круги и спирали походили на бледные лепестки адской розы, с шипами на призрачном стебельке рассветного луча.
Учитель и дети в ужасе наблюдали как девочка рисует на доске свой жуткий дом.
Оказалось, что несчастная девочка была узницей концлагеря, и колючая проволока, опоясывающая, сжимающая ласковое, голубое небо и милые деревья где-то вдалеке, была для неё родным домом.
Этой девочке повезло, её освободили советские солдаты...
В этом пронзительном военном рассказе Платонова повествуется о другой юной узнице концлагеря, на долю которой выпал весь ад жизни, ставший для неё домом.

Сожжённая с людьми тюрьма. Тёмные разводы сажи на стенах похожи на цветущие всполохи теней, замеревших в трагической позе, расплескав свои тёмные, дымные крылья над смертью невинных.
Открытые двери в камеры, словно ладони упавшего на колени ангела, прижавшего руки к лицу.
Пока ангел не смотрит, давайте перешагнём порог и войдём в одну из камер.
Вот, на стенах мы видим грустные следы и тени человеческой жизни : некто Семёнов, справляя свои именины, начертил на стене : Сижу в одиночке, голодный, 200 гр. хлеба и литр баланды, вот тебе и пир богатый
Другой узник, чуть позже приписал к этому - обозначив судьбу Семёнова, : расстрелян.
В другой камере, кто-то обращался к своей матери в грустных, почти пушкинских стихах.
Подписи под стихами нет. Зачем? Это послание в вечность, из вечности, а перед нею все равны.
Другой человек, некто Злов, вывел ногтем на стене : здесь был Злов
Так ещё в древности пилигримы оставляли подобные письмена на афинских развалинах и египетских пирамидах.
Эта надпись, эти тени слов - немое зеркало слова, удостоверяющего человека во мраке жизни, что он ещё существует : проведёт рукой в ночи по этим словам на стене, и кто-то из темноты робко прошепчет : я есть.

А вот другая, маленькая, словно бы смущающаяся самой себя грустная камера.
Ангел чуть отвёл ладонь, посмотрел в нашу сторону. Дверь закрылась, в муке скрыв бледное лицо.
Мы в камере. Справа от нас чья-то смущённая тень. Слева за окном, осыпающаяся, синяя тишина заходящего дня.
Разводы старой и влажной побелки на стене похожи на очертания каких-то неведомых стран и морей.
Пленные люди и даже их пленные тени, до сладкой муки в глазах всматривались в эти мёртвые, трагические миражи, уносясь в них душой, чертя на них свои имена, тени слов и надежды.
Присмотримся к надписи справа на стене : Мне хочется остаться жить. Жизнь - это рай, а жить нельзя, я умру! я Роза!
Этот невыносимый, пронзительный крик девушки, замеревший навек на стене среди мёртвых просторов морей и стран, похож на крик самой жизни, пленённой души, перед вековечным абсурдом и ужасом мира.

Борис Косульников - девушка Роза

Дальше...

Так в древнем Вавилоне на пире царя Валтасара незримая рука начертала на стене огненные слова : Мене, Текел, Фарес.
Вавилон пал, ибо был взвешен, исчислен и признан лёгким, призрачным.
Сколько весит душа? 21 гр. Сколько весит бутон розы? 21 гр.
Девушка Роза, девушка-душа...Совсем ещё юная русская девчонка, оторванная от любимого, жизни и солнца...
Сколько весили твои поцелуи, милая Роза, алыми мотыльками опадающих лепестков реющих вокруг любимого, которого ты видела во сне, улыбаясь?

Облака цветут и клубятся тихим огнём на заре.
Вот на стебле последнего, сладко покачнувшегося луча остро сверкнули шипы первых звёзд.
Камера освещена призрачным светом. Солнце, своею кровью что-то выводит на стене на непонятном для людей языке.
Под стеной спит юная девушка Роза, мило улыбаясь во сне.
Над ней стоит немецкий солдат : он поработил, умертвил многие страны, моря, поработил её жизнь и тело... но не душу. Душа свободна и легка, она улыбается чему-то во сне.
Немец не может вынести этого робкого бунта души.

Страдание женщины на войне - осязаемый, зримый абсурд и ад, забирающий жизнь у той, кто даёт эту жизнь.
Роза - мученица даже среди мучениц, умиравшая и воскресавшая множество раз для новой смерти и новой жизни, всё также похожей на смерть...
Жизнь и смерть для девушки потеряли границы. Роза ветров темно доцветает в глубине неба, роняя на Землю лепестки орбит, планет...
Мир несётся к чертям среди звёзд. Над девушкой проводят опыты мастера с того света, словно бы "того света" нет, или есть, но в нём, словно в жутком сне Свидригайлова из "ПиН" Достоевского, одни лишь тёмные пауки.
Эти пауки-крестовики окружили юную, мотыльковую душу, касаются, пронзают её своими тёмными лапами..
Роза - простая русская девчонка, полная жизни, надежд на будущее, стала живым символом надежды на Земле : словно бы роза-заря расцвела среди пустыни звёздной ада.
Человека, страну, жизнь, хотели принудить жить вполжизни, вполсердца : жить шёпотом! Но девчонка выстояла, не сломилась.

Платонов углубляет мысль Достоевского о Великом Инквизиторе и власти : если человека убить один раз, то властвовать над ним уже нельзя, а без господства жить неинтересно : нужно, чтобы человек существовал при тебе, вполжизни
Впрочем, к этому стремились политические и религиозные Инквизиторы всех времён, само зло : приручить человека, его мятежную судьбу, убив - покалечив, - в нём бога, любовь и надежду, низведя сердце и судьбу до штиля существования, до проволочной ниточки сердцебиения.
И не случайно Платонов в самом начале обозначил фамилии Семёнова, Злова и безымянного, с его есенино-пушкинскими стихами о матери.
Семёнов - мужское семя жизни, словно мёртвое, немое зерно-звезда, ушло в безжизненный чернозём ночи.
От человека остались лишь злоба на мир, его абсурд.
Но и злобы не стало, ничего не стало : так, блеснула робко красота стихов о матери, природе, море... и погасла.
Но вот, среди ночи расцвела алой розой заря...

В некотором смысле, Платонов описывает русский апокриф нисхождения Богородицы в Ад.
Но здесь, ещё совсем юная девчонка сошла в ад, дабы стать матерью и надеждой для человека, человечества, и не случайно Платонов ярко очерчивает её силуэт, каким-то неземным, волшебным существом светящимся во тьме : она была так хороша, словно её нарочно выдумали тоскующие, грустные люди себе на радость и утешение
Тут сложный образ на стыке образа "Идиота" ( Князь-Христос") Достоевского и поэмы Перси Шелли "Лаон и Цитна", с её теневым образом женщины-Христа, умирающей и воскресающей женщины, искупающей грехи поругания всего нежного, цветущего на Земле, насилия над красотой, которая должна была спасти мир.
Какая нам разница, выдуман бог, или нет, если и красота, сама женщина, тоже словно бы выдуманы кем-то - быть может, в муке отчаяния в мире, оставленным богом, - но их тёплые касания мы ощущаем всей кожей искусства, жизни : я есмь, говорят они, а значит и ты есть, мир - есть.

Фашисты мучают Розу, насилуют красоту, делая из неё идиотку, полудурку, всем "в назидание", дабы она жила вполжизни.
С этого момента Роза становится похожа на цветаевскую "музу", раненой голубкой выпущенной на волю.

Ни грамот, ни праотцев,
Ни ясного сокола.
Идет — отрывается, —
Такая далекая!

Под смуглыми веками —
Пожар златокрылый.
Рукою обветренной
Взяла — и забыла.

Подол неподобранный,
Ошмёток оскаленный.
Не злая, не добрая,
А так себе: дальняя.

Не плачет, не сетует:
Рванул — так и милый!
Рукою обветренной
Дала — и забыла.

Забыла — и россыпью
Гортанною, клёкотом…
— Храни её, Господи,
Такую далекую!

Мир содрогнулся, искривился у неё за спиной тёмным росплеском ночи, шагаловскими мостами-радугами бледных крыльев, домов, нависших над ней изогнутыми, словно бы заломившими руки, облаками.
Так ангелы и дети видят безумие и боль мира, ад войны : явления жизни, сердца и звёзды сходят со своих орбит, роняя лепестки бледных орбит и зорь на грустную Землю.
Мир гаснет, и сердце в ужасе удивления замирает перед каждым явлением и мигом, несущихся в мёртвом пространстве, темно касаясь сердца со всех сторон.
Уже не мужчина, блуждающий в кафкианских лабиринтах одного мучительного сна, одного дня, но женщина, во всём обнажении судьбы и сердца, блуждает босиком в холодных и мрачных лабиринтах паутиной протянувшихся улиц, с дрожащими каплями бледных фонарей на этих паутинах.
Это ужаснее прирученного кафкианского ада, ибо насилие срослось с душой, судьбой, и снова может исподтишка полыхнуть-наброситься из за угла, ибо даже умерев, нельзя выбраться из этого ада, нельзя проснуться : снова воскреснешь в этом аду.
Есть лишь одна надежда... Небо плещется тихими, голубыми волнами, с тёмной, солнечной рябью перелётных птиц.
Небо носила под сердцем девушка Роза, в небо, в синюю рожь и оступилась, шагнула её тихая душа.

Иногда кажется, что вся русская литература томится мучительным усилием вспомнить ту песню лермонтовского ангела, которую он пел в ночи неся в объятьях душу.
Особенно надрывно и обнажённо это усилие "припомнить" звучит у Достоевского и Платонова.
Клин ангелов пролетал над голубым сияньем мира и одна душа упала, потерялась в его эдемских дебрях.
Что есть душа, как не одичавший Маугли, с вечной тоской о нездешнем? Что осталось у человека от неба ? - Синева глаз, лопатки на спине : грустные обрывки крыльев, и перо в руке..

Действие этого маленького романа разворачивается в социалистическом Вавилоне, как и наш мир, словно бы уже заросшего однажды природой. Главная героиня - девушка Москва : почти спиритуалистический образ сиротства не столько даже послереволюционной России, потерявшей своё имя, сколько души как таковой.
У Достоевского, его социалистических бесят пожирала сияющая пустота в их сердцах. Здесь же, в построенной ими утопии на крови, эта пустота никуда не делась, но тепло смешалась с душой. И такое ощущение, что если бы герои книги поднесли руки к лицу, то, словно в фильме " Меланхолия", из кончиков пальцев, синеватым свечением стала бы стекать в небо эта одухотворённая пустота.
Влюблённый в Москву и жизнь хирург Симбикин ( в неё влюбляются все), размышляет о вопросах бессмертия - физического !- более того, он полагает, что человек есть лишь зародыш некоего крылатого существа ( схожая мысль у Набокова :"Человек - куколка ангела").
Зародыш, со своей пуповиной, и правда напоминает космонавта со своим тросом - единственной его связью с матерью Землёй.

Героям книги мало земного, карманного счастья, которым бы можно было насытиться ( тема инквизиторских "хлебов" Достоевского обыгрывается в романе экзистенциально и страшно). Им хочется преобразовать тела, законы природы, космос..
Тут есть что-то от неприкаянности уже не души, но жизни и судьбы.
Душа стала телом - её ранят касания мира. Тело - стало душой.
Платонов говорит о природе в тональности человека, а о человеке, в тональности природы, добиваясь изумительной поэтической и экзистенциальной глубины.
Как сказано в романе " Сама природа словно бы ворочается в болезненном бреду" разделяя с человеком его тоску по вечности и счастью.
Разве не удивительны у Платонова все эти скучающие и уставшие уста, пространства, сны и звёзды ? Словно бы сама вечность склонилась и смотрит на этот уставший, безначальный мир, где уже все перебывали всем, где всё уже было, но всё равно верит и опять ждёт, что вот сейчас, в душе того или этого человека сверкнёт нечто новое, вечное.. но этого опять никто не заметит, да и сами они не успеют донести это до мира.

Другой дивный персонаж - Сарториус : экзистенциальный инженер а-ля Сартр, томящийся вопросами бытия.
Переживая муки влюблённости в Москву, он впервые с ужасом осознаёт, что всё мировое единение людей, все крылатые и звёздные машины, почти бессмысленны, ибо разбиваются о невозможность двух людей слиться друг с другом. Секс, сверкающая роскошь цивилизаций и искусств... упускают какое-то самое главное счастье.
Хочется человека всем миром обнять - но нельзя. Хочется в человеке весь мир обнять - невозможно.
И хочется плакать всем телом от этого.. Словно бы в начале мира было не слово "Бог", а крик. Чёрный, вопрошающий, укорительный крик одиночества самой жизни.

В романе, несмотря на обилие "проклятых вопросов", очень много юмора ̶о̶т̶ ̶к̶о̶т̶о̶р̶о̶г̶о̶,̶ ̶п̶р̶а̶в̶д̶а̶,̶ ̶х̶о̶ч̶е̶т̶с̶я̶ ̶п̶о̶р̶о̶ю̶ ̶п̶л̶а̶к̶а̶т̶ь̶.
Роман остался недописанным, словно недописанные и гениальные сны а-ля Кафка, с которым у Платонова много общего. Опубликована " Счастливая Москва" лишь через 55 лет после написания.
Стоит сказать и о стиле Платонова, который, перешёптываясь со словами главных героев и мерцанием природы, словно бы норовит соскользнуть в 4-е измерение.
Само пространство образов и слов, шагаловски искривляется, словно пространство около звёзд и планет.
В 20-м веке есть лишь два "инопланетянина" от литературы, к тому же родившихся в один год : Набоков и Платонов.

Марк Шагал - Над городом.

Шокирована и поражена мощью, энергетикой и глубиной этого произведения.
Какая же это фантастика – иносказание да, притча да. Или это в эпоху соцреализма был прицеплен подобный ярлык, чтобы вопросов было меньше?

Джан, небольшой народ, где собрались люди без определенной национальности, не имеющие никакого имущества, кроме сердца в груди, это рабы, беглецы, преступники – иначе говоря, изгои общества.
Это люди, приученные умирать, ум их давно стал глуп, счастье им чувствовать нечем, лучшее для них – возможность получить покой, забвение. Они оставили себе самое малое, не нужное никому, чтобы не вызвать зависти. У них нет в жизни никакой цели, никакого интереса, потому что их желание никогда, ни в какой мере не осуществлялось, народ жил только благодаря механическому действию.

Этот народ, этих людей советская власть призвана сделать счастливыми. Как помочь этим людям, ведь воскресить мертвых невозможно?!
Чагатаев, представитель это народа, а проще говоря, нерусский человек, полукровка, внебрачный ребенок. На него возложена миссия построения социализма. И хоть видит он всю бессмысленность своих шагов, но приказ получен и надо действовать.

Кажется, ему что-то удается. Люди прозрели, проснулись к новой жизни, ноги ходят. И здесь же: у ишаков тоже ноги ходят.
Если все же принять, что Чагатаев добился цели, что же это за социалистическое общество такое убогое?
В чем заключается новая счастливая жизнь? В переселении в несколько вновь построенных глиняных домов, напоминающих бараки-общежития?

Или здесь вновь надо вспомнить о подзаголовке произведения – фантастическая повесть? И все попытки построить оазис социализм в пустыне есть всего лишь фантастика и утопия.
И не надо пытаться осчастливить народ против его воли. Какая мудрость в словах Суфьяна: Он сам себе выдумает жизнь, какая ему нужна <…> счастье у него не отымешь…

Задумалась. Сильно задумалась. Впечатление от рассказа колоссальное. Оно не делится на «понравилось» или «не понравилось».
Восточная женщина – особый привкус. Женщина Востока, порабощенная мужским полом. Безропотная рабыня? Или предмет поклонения? Почему укоренился такой литературный штамп. Восточная рабыня? А наше крепостное право? Да какое там право. Дочери богачей, не имеющие своего голоса. Живущие под папенькиным гнетом и потом отданные богатому старику. А? Вот уж где полыхает любовь…
Что-то есть такое «тормозное» в этом рассказе о сложной жизни женщин Востока, их рабском положении, ранней старости и ранней смерти. Об их равнодушии к навязанному мужу и долготерпению. Что-то есть, что-то заказное. Обратилась к предыстории написания рассказа. В 1933 году в Среднюю Азию отправилась бригада писателей, и среди писателей оказался и Андрей Платонов. Результатом поездки писателей стал литературно-художественный альманах «Айдинг - Гюнтер» (Лучезарный день) и туда вошел рассказ «Такыр». Интересно бы найти этот альманах и произведения всех писателей прочитать! Вот что зацепило. Окончание рассказа. Все же хоть чуть-чуть, но пришлось прогнуться. И это было нужно Платонову. Понятно все. Тяжелый рассказ, правдивый, а правду тяжело писать, особенно, когда от тебя ждут другого – пафосного, оптимистического, ура-патриотического. Платонову удалось воссоздать в своем рассказе Правду. И это главное.

Я на протяжении длинных минут читал томительный «Котлован», и всё активно силился отыскать понятие не только этого текста, но и хотя бы смысла для использования такого языка и стиля. Понятие не определялось, но я устойчиво старался трудиться над чтением. В один незафиксированный момент я вдруг понял, что над этим лучше не задумываться – вон Вощев, персонаж книги, тоже много задумывался, и дозадумывался себе на беду. Может, безнаждёжно подумал я, и мне беда явится во всей своей лихости? И я перестал думать и искать понятия. Однако получилось ещё хуже – куда-то потерялась сама осмысленность прочтения. Я тревожно впадал в меланхолию. Кнопки ридера нажимались под моими пальцами, строчки лошадьми проносились мимо глаз, слово Платоново всё норовило мимо души и никак не попадало в цель.

Может мой ум совсем стал бесхозяйственный? – спрашивал я себя, но мне никто не отвечал. Я попытался ответить себе сам, и тут же заметил, что начал разговаривать сам со своей личностью. К счастью, за этим разговором никто не присутствовал. Замолчав, я вновь занялся читательским трудом, хотя значения этого труда я всё равно не видел. И вот я трудился, трудился, а завершение почти недлинной повести все не подходило, не подходило. И очевидность явилась, что труд этот мой читательский ну совсем как вощевский – копает он котлован, копает, а выкопать не может. Вот и я так. В общем, осела тяжесть этой мысли на меня, и метался я, забыв про удовольствия личной жизни.

Но тут немного неожиданно заглянул Серёгин. От него резко разило приятностями жизни, а весь вид источал приземлённое счастье.

- Платонова читаешь? – его взгляд стал утомлённым.

- Ага? – ответил я неразвёрнуто.

- Хочешь дам совет?

- Хочу! – я старался быть краток, словно хотел, чтобы устная речь породнилась с талантом.

- Удали! – Серёгин словно бы принял мой стиль разговора и оставил меня наедине с мыслями.

Мысли одолевали, что Серёгин прав, потому что он никогда мне ещё не давал плохих советов. И я последовал мыслям.

И снова почувствовал себя человеком.

1 часть

Август 1941 г., два года прошло с момента написания рассказа.
Недавно Платонов вырвал из сталинских лагерей своего сына Платона: измученного, словно бы вновь рождённого.
Полтора года осталось до его смерти… на месяц меньше - до рождения Саши — сына Платона, которого он так и не увидел: Платонов хотел его усыновить…
Истерзанный нуждой Платонов, делает всё, чтобы помочь своему другу и его жене, у которых родился ребёнок: человек родился!
 Желая пристроить экзистенциальный и мрачный рассказ «По небу полуночи», он пишет письмо... в детское издательство.

Это как… если бы Мунк сократил свою картину «Крик», представив изумлённой публике… ладонь на мосту, прижатую к кричащей алости заката: человека нет. Одна цветущая ладонь на мосту…
Забавно-грустное письмо Ильиной, редактора детского журнала:

Уважаемый Андрей Платонович. 
Мы — всем коллективом — ещё раз просмотрели рассказ. Боюсь, что он слишком труден для ребят.
Едва ли можно его будет так облегчить ( без ущерба для рассказа), чтобы он стал в какой-то мере детским.
Лучше уж допишите для нас поскорей «Божье дерево

В некотором смысле, рассказ Платонова — это полная, несокращённая версия «Маленького принца» Экзюпери: его трагическая предыстория.
Начнём с конца, с шумящей кроны окончания рассказа: над деревом в небеса взмывает самолёт с безумным ребёнком…
Этот эпизод — один из самых сильных в литературе 20 века: Рафаэлевский образ Мадонны переосмысливается Платоновым с позиции экзистенциального и безумного 20 века, в котором умер бог.
Фактически, Платонов создаёт новый для русской иконы, образ, перекликающийся с одной из самых таинственных строк Достоевского в «Подростке»: Христос есть отец

Словно бы в мире пошло что-то не так. Умер бог… а его сын, выжил, став не то простым человеком, не то ангелом: ему необходимо стать отцом, чтобы… ему и миру был дан ещё один шанс.
Гений Платонова рисует в небе, над Голгофой пасмурных облаков — крест.
Под крестом, замерла в печали женщина — Мария.
Это не обычная женщина — сама природа.
Крест тоже необычен — это самолёт.
Итак, в небе, над облаками, вспыхивает видение: мужчина в небе с ребёнком на руках.

Теперь обратимся к корням рассказа.
Представьте себе ослепшего ангела, водящего крыльями по страницам, читая ими не шрифт Брайля, а как бы шрифт Брейгеля. 
В какой-то миг, крылья замирают на полях книги и.. покидают их, идя по прохладным цветам весны 1938 г.
Вот, крылья ангела касаются лица подростка, читают его… слёзы проступают на ослепшей синеве глаз ангела.
Весной 38 г. НКВД арестовало 15-летнего сына Платонова — Тошу.
Несколько дней о нём не было вестей.. Платонов с женой сходили с ума от неизвестности.
Версии ареста были самые разные. Одни говорили, что Тоша собирался убить… вождя ( подобно Безухову, замыслившего убить Наполеона в опустевшей и мрачной Москве).
Другие полагали, что причиной всему — девочка, из-за которой его и оболгали.
Его сокамерник потом утверждал, что Тошу свёл случай с немецким резидентом ( сотрудник НКВД), и тот подговорил подростка доносить ему за вознаграждение разговоры военных лётчиков из Военно-воздушной академии.
Сокамерник, разумеется, многое переврал, но в контексте рассказа Платонова, упоминание о лётчиках — примечательно.
Сам Платон на допросе «сознался», что просто неудачно пошутил с друзьями, послав письмо одному немцу ( живущему в доме Платоновых), с неким предложением.

Для НКВД, уже и до того копавшего под Платонова, это было хорошим поводом наказать писателя, которого много раз словно бы спасал некий ангел хранитель от ареста и даже расстрела.
Совсем ещё недавно, Сталин писал на полях рукописи с повестью Платонова: сволочь, мерзавец!… и вот, в письме к Сталину, Платонов в отчаянии… предложит себя в качестве заложника, дабы выпустили сына.
Весь 38-39 годы, Платонов с женой Марией жили как в аду.
За пару лет до этого, Платонов даже намекал жене о своём самоубийстве из-за подозрений в её изменах.
Теперь же, сам Платонов спасал от самоубийства отчаявшуюся жену.
Могла произойти трагедия для русской и мировой литературы: если бы сын умер в тюрьме, Мария бы повесилась.
Лишившись сына и любимой, рядом с ней, повесился бы и Андрей Платонов.
Платонов знал, что Мария приехала в Вологодскую тюрьму к сыну, как её не пускали к нему, запертому в карцере, где он, чтобы не сойти с ума, приручал крысу, делясь с нею последними крохами хлеба.
Мария ходила по диким, как бы ослепшим цветам, росшим возле тюрьмы, и кричала со слезами сыну о том, что она рядом.
Потом просто кричала, упав на колени в цветы… Это была её Голгофа. Её сын томился где-то там, наверху, под облаками…
Порою жизнь странно повторяет стилистику творчества человека, проникшего в её тайны, и вот, его судьба и судьба его родных, становится как бы гармоническим продолжением его книг.

Мария с Тошей. Алушта. 1927 г.

Незадолго до начала войны, тайный осведомитель НКВД, подленько доносил начальству:

Последние 2 месяца Платонов ноет гораздо меньше, чем в прошлый год.
Он работал, но работа давалась трудно, т.к. забота о сыне его угнетала.
В последний месяц работа пошла хорошо. Платонов написал рассказ о немецком лётчике антифашисте в Испании.

Просто поразительно, что в рассказе разглядели лишь «антифашистское».
Мрачный гений Платонова в этом смысле был похож на юродствующего и хмельного Микеланджело, расписывающего потолок Сикстинской капеллы: Страшный суд.

Инквизиционная «комиссия» тоже не видела в этой фреске бунта художника не только против безумия и греха на земле, но и… тоталитарного начала на небесах: во всей сияющей оргии Страшного суда, добра и зла, есть лишь один человеческий образ: кроткая Мария, ужасающаяся на весь этот бред земли и неба.
Поразительная схожесть рафаэлевского образа младенца-Христа, прижавшегося к груди матери, и… самой Марии у Микеланджело, грустно прижавшейся… а прижиматься больше не к кому и не к чему в этом безумном мире: Мария просто сжалась, как перепуганный ребёнок, прижав руки к груди… как бы сжимая пустоту, тишину о сыне своём.
Мария отвернулась от Христа… больше похожего на какого-то римского царя: разве это её сын? Совсем недавно он играл с воробьями под деревом… смотрел на неё со слезами с распятой высоты: боже, что с тобой сделали люди и боги, сынок? Ты ли это?

Мария и Платонов утратили своего сына, и каждый из них по своему кричал об этом.
Подруга Платонова вспоминала, как придя к нему домой, увидела на письменном столе исписанные карандашом листы
и бельевую корзину под столом, куда писатель грустно сбрасывал написанное, не имея надежды на публикацию.

Платонов дал подруге рукопись рассказа «По небу полуночи», с грустной улыбкой развёл руками и прошептал: не печатают…
Муза Платонова подверглась репрессиям.
Любовь и жизнь — как бы приставлены к стенке: невыносимо медлят с выстрелом…
Сын был в тюрьме и его жизнь висела на волоске.
На земле сердцу и гению словно бы не было места. Хотелось угнать самолёт, к чертям разрушить тюрьму, освободив несчастных, похитить сына и… подобно Лермонтовскому ангелу, взяв его в объятья, взмыть с ним над голубой бездной Земли.

Платонов с женой. 1939 г.

Часть 2

Известно, что вдохновившись рассказом Платонова «Третий сын», Хемингуэй написал «Старик и море».
Вполне возможно — почему бы и нет?, — что Экзюпери, узнав от друзей об этом удивительном рассказе Платонова, вдохновился на написание «Маленького принца».
По крайней мере известно, что в 1941 г. рассказ был переведён на польский; более того, он читался в радиоэфире.
Удивительная картина: запрещённый в стране писатель… и вдруг, его «голос», вечная красота его слов, раздаются во все концы страны… эти слова пронзают сердца мужчин и женщин, вселяя в них надежду и что-то ещё, самое главное.
Строчки Платонова, словно тень крыльев птицы в ночи, плывут над землёй, над отражёнными в реке звёздами, над ребёнком, поднявшим от грустной игры на земле свою головку; в руке замер самолётик… он чему-то улыбается в воздух.

Начинается рассказ и правда в до боли знакомых декорациях ночного полёта Экзюпери: немецкого лётчика Эриха Зуммера вызывают днём в штаб для тайного задания ( Платонов выворачивает наизнанку привычную символику добра и зла, света и тьмы: день у него — нечто безумное и грешное. Территория бога. Безбрежная ночь — божественна и полна красоты, человечности).
Нужно отметить блестящий выбор имени для гг: с одной стороны, немецкое слово Зуммер, значит жужжание ( почти набоковский отблеск энтомологии райских насекомых — ангелов), вместе с тем, это и звуковой радиопередатчик.
С другой стороны, в этом имени и фамилии угадывается.. Эрих Ремарк, творчество которого ценил Платонов.
Платонов бессознательно примеряет на себя судьбу Ремарка, эмигрирующего из тоталитарного ада на самолёте; его книги сжигаются и предаются забвению.
К слову, полное имя Ремарка — Эрих Мария, идеально вписывается в рафаэлевский образ в конце рассказа: ангел с ребёнком в небесах.

У Платонова удивительно развито чувство неба и звёзд.
В разговоре со Львом Гумилёвским, он как-то сказал: если бы теперь пришлось начинать жить, я был бы лётчиком
Представляете себе эту картину? Какая судьба была бы у Платонова? Судьба… Экзюпери, разбившегося в море во время войны?
Мария, море.. Платонов, как и Перси Шелли, погиб бы в синих объятиях своей любимой.
В ноябре 1943 г., когда Платонов летел на самолёте делать репортаж об освобождении Киева, его, видевшего весь ад войны, в отличии от «штабных писателей», так переполняли эмоции, что он открыл окно, высунул голову и со слезами на глазах радостно что-то выкрикивал.
Из самолёта раздались испуганные голоса: Андрей, что ты делаешь, ты нас заморозишь!
Для многих этот эпизод мало что значит, но для любителей Платонова — он свят: в уме навек запечатлевается это нежное и несуществующее фото Платонова среди звёзд, радующегося освобождению людей.

Но вернёмся к рассказу.
Платонов выстраивает свою парадигму прочтения лермонтовского «Демона», совмещая его со стихом Лермонтова: По небу полуночи Ангел летел…

Жизнь и эмоции лётчика фактически укрылись в подполье судьбы.
Так же как и «Демон», он летал над грешною землёй, и лучших дней воспоминанья, пред ним теснилися толпой
Лётчик тоскует на земле по небесной и чистой природе человека.
Есть в этом падшем мире девушка, грустная роза, растущая в аду: Клара Шлегель ( отсылка к немецкому писателю-романтику и философу Карлу Фридриху Шлегелю)
Наш «демон» влюбляется в неё…но она заточена, как и у Лермонтова: нет, не в монастырь на высокой скале, а в мёртвые и холодные мысли.
Он хочет забрать её с собой, в небо… говорит ей о добрых и прекрасных людях в России, Испании.
Но девушка желает смерти этим людям.
Словно злой ангел вырывает её из крылатых объятий лётчика.
Он слаб, измождён борьбой… В итоге, лётчик оставляет эту розу на её холодной планете… совсем ещё ребёнком воспитанную в ненависти.

Эта тема поруганного детства, тонким колоском мелодии будет пробиваться сквозь строчки рассказа: Эрих предал и себя и свою любовь, отрёкся и от любимой и от ребёнка в ней… от их будущего ребёнка.
Он боится, что девушка расскажет о его добрых мыслях и за ним придут.
Но Эриху и без того плохо: к нему, словно чёрный человек Есенина, приходят свои тёмные мысли:
 я хочу жить, потому что я умираю и потому что меня убивают
Удивительно. Человек, лишённый свободы выбора и возможности её выражать — умирает внутренне, словно в стихе Блока Как страшно жить среди людей и притворяться не погибшим
Жестокие законы общества, раболепие перед мёртвыми мыслями, истинами, могут заточить бессмертную душу человека в тюрьму его совести.
В пронзительном военном рассказе Платонова «Девушка Роза», обыгрываются эти же слова Эриха, написанные ногтем на стене… сожжённой тюрьмы: Мне хочется остаться жить. Жизнь — это рай, а жить мне нельзя. Я умру! Я Роза

Далее в рассказе следует поразительная по трагичности и смелости строка, зеркалящая весь бессмысленный ад репрессий в Советском Союзе.
В этой строке — крик отца, у которого забрали сына.

Арестован Эрих не был — наверно, потому, что в тайной полиции тоже был непорядок и там руки не доходили до него или схватили кого-нибудь другого вместо него: им же всё равно, была бы лишь деятельность

Эриху поручают задание: совершить ночной полёт в Испанию и убить… невинных людей.
Штурманом к нему назначают Фридриха ( Платонов мучительно связывает в небе этим именем, через Фридриха Шлегеля, с его тоской по бесконечности, Клару, Эриха и Фридриха): его инстинктивный и радостный идиотизм зла ужасает Эриха.
Это искалеченная природа человека, заросшая какими-то дикими и тёмными травами: раздаётся лишь грустный голос из под земли и перепуганных трав.
Этот голос не нуждается больше в звёздах, стихах, тепле человека…  он хочет всю жизнь подчинить этому слепому и послушному идиотизму… и, что самое страшное, именно к этому словно бы стремится нечто в самой природе человека,  рождённого даже в тепле и достатке «цивилизации», но… лишённого любви, не нуждающегося в любви.
У Платонова возникает жуткий образ: это ещё ужасней, чем выколотые у ребёнка глаза.
В трогательном рассказе Платонова «Алтеркэ», развивается этот же образ: экзистенциальный образ ребёнка-Христа с выколотыми глазами.
И если бога в мире — уже убили, то этому радостному идиотизму, остаётся одно: убить и душу, последние, тлеющие лучи божественного на земле; того, что тянется к звёздам.

Высоко в небесах, среди звёзд, проклятые, достоевские вопросы терзают сердце Эриха: убить штурмана? Попытаться его переубедить? Нет — его душа находится словно на другой планете: до неё лететь сотни, быть может, тысячи лет… а земля уже близко.
Да и чем его вера в правду своей истины — убийство человека может быть оправдано и полезно, —  лучше такой же истины этого жестокого человека?
 Платонов делает мёртвую петлю символики «Чёрного человека» Есенина, «Демона» Лермонтова и.. Нового Завета ( Голгофы).
Эрих в муке произносит слова — сердце всего рассказа ( да и по сути, всей философии экзистенциализма) — 
Нет, мне пора быть ангелом, человеком надоело, ничего не выходит

С этого момента, человек Эрих — умирает, убивает себя, и символизм рассказа делает сияющий вираж в небе: на сцене появляется Ангел смерти, падший ангел, который уже смутно давал о себе знать и ранее: грустная попытка сексуального взаимодействия с крылатой машиной, созданной для убийства людей, делающей их подобными себе, бездушными.
Свершается платоново-лермонтовская битва ангелов среди звёзд ( убивать людей летят несколько самолётов). Ангел сражается… с королём небес — богом ( фамилия штурмана Фридриха — Кёниг: король).
Но вместе с тем, эта битва над Испанией, чудесно вырисовывает вечный образ, о котором Достоевский писал, что если бы кончился мир и бог спросил измученное человечество, как оно поняло жизнь, то человечество протянуло бы богу в своих ладонях лишь одну книгу: Дон Кихот.
Ангел сражается с ветряными мельницами, которые заменили самолёты, перемалывающие своими крыльями в небесах голубое зерно звёзд: падающий в рассветном небе горящий самолёт — это падший ангел, как символ инфернальной и путеводной звезды ( тайная платоновская тема Вифлеема и развитие мысли Достоевского о зерне, которое должно умереть, чтобы принести много плода: в поэтике Платонова, уже не люди, а боги, небеса, словно бы должны искупить свои грехи перед миром и умереть, пасть… спустившись к человеческому страданию, а Земля должна просиять и стать новым Небом).

Итак, измученный падший ангел сходит на Землю.
Кажется, что это какая-то другая земля, не наша безумная и злая.
Может, на ней, человек найдёт забвение сердца, покой?
Нет... и на этой земле, затерянной где-то среди звёзд - всё то же безумие.
Трава шумит под ногами осенним и уставшим небом.
Полуразрушенный дом... жуткая тишина.
Одна листва шумит... словно бы планета населена только этим шумом, прибоем листвы.
Человек входит в дом... и видит там сидящего на полу, мальчика.
На его глазах убило всю семью. Мир рухнул на его глазах и затих.
Листва шумит за поникшими плечами дома...

Мальчику больше некуда было спрятаться, укрыться от этого безумия мира. Он просто сошёл с ума от всего этого ада... взрослых.
На его лице - кроткая улыбка, как у осенних и грустных цветов на ветру.
Лётчик берёт его на руки, прижимает к груди и идёт к самолёту по тихо шумящему полю.

Иллюстрация к Маленькому принцу

Перед тем как посадить ребёнка в самолёт, Платонов описывает странный и жуткий образ: лётчик даёт обезумевшему от горя ребёнку — шоколад.
Мальчик его жуёт и не глотает, словно забыв как это делается.
( этот образ шоколада повторится в рассказе «Возвращение», где тоже лётчик даст его девушке Марии).
На этом экзистенциальном символе стоит остановиться подробнее.
Эта же тема шоколада, как образа утраченного рая, чудесно и грустно прозвучит в романе Набокова «Машенька»: фотография с шоколадного цвета пальмами, мимо которых по улице проходит гг, тоскуя по утраченной в прошлом любви.

Странный, богоборческий мотив Платонова.
Почему странный? С одной стороны, сквозь весь рассказ проходит тайная символика Христа… но какого-то нового, человечного: такого Христа любил молодой Есенин; такого Христа описывал Набоков в своих дивных стихах на новозаветную тему.
С другой стороны — это абсолютное ниспровержение тоталитарной природы небес.
Боже! Это до чего нужно довести человека на земле, ребёнка, что рай и добро ( символика шоколада, поруганного детства), попросту не усваиваются им: он просто не знает что с ними делать!
Платонов делает мрачное пророчество: с таким богом на небесах и с таким человеком...порядком вещей на земле — человек обречён, красота на земле обречена.
Что исстрадавшемуся до безумия человеку в конце времён — до рая и бога? Он их не заметит.
Не будет знать, что с ними делать.

Платонов довершает эпизод апокалиптическим образом причастия: ангел смачивает свои пальцы коньяком и вынимает ими изо рта мальчика шоколад.
После этого, чудесным образом, уста мальчика, свободные от бессмысленного и тёмного «тела Христова» ( Платонов обыгрывает мучительные строки Есенина: тело, Христово тело, выплёвываю изо рта!), произносят тихие и непонятные слова о Матери. Всё встаёт на свои места.
В этих словах ребёнка, больше божественного, чем во всех причастиях мира. Момент катарсиса в тексте ( текста!) и новое осмысление Христа — как простой любви к ближнему.
Любви бесприютной, которой… нет места ни на земле, ни на небесах.

Вместе с безумным ребёнком, Эрих поднимается на самолёте в утреннее небо, расстреливая сумрак жизни — мчащуюся на них конницу марокканцев.
Невинный ребёнок занимает место мёртвого и «распятого» штурмана: символика воскресения, вознесения…
Здесь любопытна вязь бессознательного Платонова: эти таинственные и словно из ниоткуда появившиеся марокканцы, препятствующие взлёту самолёта… их 40.
В христианской символике, это число дней, по окончании коих, душа после смерти возвращается на небо ( Христос так же через 40 дней, после распятия, вознёсся на небо)
Но Эрих стреляет по ним… а патроны заканчиваются.
Подобно окончанию «Демона» Лермонтова, Эрих бросает вызов небу, своему бессмертию… но он не остаётся «один во всей вселенной», как Демон.
Так же интересен образ марокканцев в связи с шоколадом, как его возможной родины: тьма к тьме…
И главное: почему вместо вина причастия — коньяк? Как тень образа — конница марокканцев.
Как телесность образа — смачивание ангелом пальцев крепким коньяком, похоже на… приготовление инструмента к операции.
Что ангел делал с ребёнком? Это тайна Платонова…
Если в стихе Лермонтова, ангел нёс душу ребёнка на Землю… то у Платонова, ангел уносит эту исстрадавшуюся душу, поруганную красоту мира от безумной земли, к звёздам.
По крайней мере, на Земле пока что для неё нет места.