Или, что более гуманно и предпочтительно, мог бы начисто стереть его кратковременную память так, что он бы приступил к брошенным накануне делам по второму кругу. Я мог бы внушить ему непередаваемый страх еще до моего появления в тех каштанах, я мог бы наслать на него необъяснимый ужас, что загнал бы его в самый дальний угол хижины до тех пор, пока я мимо нее не пройду.

В крайнем случае, я мог бы навязать ему мнение, даже на языке жестов, что я собственной персоной консул их глухой коммуны, а на мне строгий костюм, да и сам садовник скорее всего женщина… Это все я мог ему внушить, предварительно подавив его волю и само опирающееся на нее собственное мнение, которое внезапно стало бы пустым и абсолютно при любом раскладе в корне неверным.

Не говоря уже о том, что с помощью алиеноцепции – абсолютному чувству, обретенному мной после падения с карусели, которое проливало истинный свет на все, что только наполняло этот мир – я попросту мог заблаговременно обойти это место стороной. Но не стал. Если честно, мне почему-то хотелось, чтобы этот садовник меня увидел – проводил взглядом таинственного и неприветливого незнакомца, который даже не удостоит его вниманием…

И все вышперечисленное, что я мог бы с ним сделать, на самом деле было лишь крохотной областью, краешком в необъятной сфере моих возможностей, что распространялись далеко не только на баловство с нейронными сетями мне подобных. Ведь скажем, я мог летать. Я мог очень высоко прыгать и не только, ведь сократительные усилия мышц у меня дополнительно форсировались управлением материи напрямую.

Вдобавок, само по себе мое тело было укреплено волей. Части, образующие меня, имели дополнительную связь, что возрастала по мере осознания надвигающегося физического стресса. А если и был стресс неожиданным, то заживало на мне все как на саламандре.

Также я обзавелся настоящим личным пространством. Давление вокруг меня всегда было одним, температура воздуха рядом со мной стабильно не менялась. Я был устойчив к волнениям магнитосферы, да и в целом мог непосредственно влиять на электрические поля. Что самое интересное, ведь именно манипуляции с ними мне позволили вырваться из лабораторной клетки Айсберга. Притом, к их стыду, дважды. Воздухом я дышал всегда по умолчанию свежим. Наполняющие же его звуки мог бесследно рассеивать. А при должном усилии даже и инициировать.

Но самым главным, пожалуй, был мой сэволюционировавший метаболизм. С тех пор как моя нервная система дорвалась до того, что лежало за пределами тела, круговорот веществ в экосистеме вокруг меня всегда немного стопорился. Я привносил локальный дисбаланс, без разбора изымая из окружения все необходимые для жизнедеятельности аминокислоты, сахариды, минералы, азотистые основания и даже, судя по прибавившемуся весу в костях, металлы, но, в большей мере, конечно же саму АТФ. Вся наша жизнь, беспрерывное движение в клетках и самих клеток обеспечивалось именно благодаря этой молекуле. Грубо говоря, она была жизненной силой, которую я втягивал в себя, словно ненасытная черная дыра.

От конечных продуктов метаболизма я избавлялся тем же способом. Тот самый шлак в наших мозгах, ради утилизации которого мы время от времени спим, выветривался из моей головы ежесекундно прямо во время ходьбы, как перхоть. В связи с этим я почти не спал, так как не испытывал естественных позывов. Я шел практически без остановки уже больше недели и до сих пор не испытал никакого утомления, ведь его можно было достичь только путем накопления тех самых веществ, которые во мне ни на секунду не задерживались.

Но при всем этом я оставался физически слабым. С того раза, когда ради одного мысленного усилия потребовалось спешно переварить часть себя, моя выносливость несколько прохудилась. Я никогда не уставал, но в тоже время, казалось, что я был немощен, как старик. Не то что о спортивном прошлом заикнуться, нельзя было даже просто сказать, что мне знаком вертикальный образ жизни. Годы тренировок в далекой молодости прошли насмарку, будто их и не было. Конечно, мышцы сейчас мне были ни к чему, но не так то просто свыкнуться с мыслью, что некогда атлетическое сложение превратилось в фигуру засидевшегося дома сморчка. Это напоминало о себе каждый раз, когда болтающиеся при ходьбе тонкие запястья оказывались в поле зрения – и эта мысль, как моль, украдкой изъедала мою вышедшую из моды самооценку, требуя немедленно хоть что-то предпринять.

Но хоть что-то я уже предпринял. Например, по возможности подставлял свое лицо солнцу, в надежде, что оно станет хоть чуточку смуглее. Здесь солнце было мягким, ласковым, не замутненным смогом, как в городе, где я жил. Воздух казался тяжелее, но в хорошем смысле этого слова – богатым и насыщенным, пьянящим. Пусть я и до этого отфильтровывал вдыхаемый воздух, но фильтровать – не дополнять. Здесь и того не требовалось. Конечности уже практически не онемевали, как несколько дней тому назад. Внутренний баланс возобновлялся.

Я брел вдоль рядов плантаций ежевики, рассеяно срывал ягоды и совал их в рот. Я не был уверен, стоило ли мне вообще пользоваться устаревшей системой пищеварительного тракта, когда все необходимое итак усваивалось напрямую. Но чисто интуитивно я полагал, что именно такое вот парентеральное питание препятствует возврату былой формы. Да и вообще, такой путь начисто отрезал вкусовые впечатления. А их мне чертовски не хватало!

И ежевика на языке сейчас переливалась яркими цветами, отзываясь в прикрытых от наслаждения глазах настоящим фейерверком вкуса. Она была безумно вкусной! Остановившись напротив куста, я начал его жадно ощипывать и класть ягоды в рот одну за другой, а потом, опомнившись, сел прямо на влажную землю, а лакомство стало само срываться с веток и массово депортироваться мне на язык.

Но ягода не насыщала. Внезапно я понял, что нестерпимо хочу рыбы. Даже от сырой бы не отказался. Где-то в трех километрах отсюда на фоне твердой глеевой почвы контрастировал шумный ручей. Набрав ежевики в провисшие карманы своей накидки, я пошел на первую в своей жизни рыбалку.

* * *

И для нее мне не потребовались ни удочка, ни наживка, ни уж тем более утомительное выжидание добычи. Спустившись к горному ручью, я почти сразу почувствовал в нем мельтешение юрких рыбок. Для их поимки требовалось только легкое усилие воли.

На солнце коротко блеснула чешуя. Я подставил ладонь, и на нее шлепнулась маленькая серебристая форель. Глядя на ее мутные маслянистые глазки и безостановочно хлюпающий рот, я на какой-то момент решил отказаться от затеи и поискать лучше еще какую-нибудь съедобную растительность. Но неожиданно я впился зубами в ее тельце, по подбородку потекли жирные соки. С остановившимся взглядом я задумчиво перемалывал зубами неподдающуюся, сырую плоть рыбы. Вкус у нее был речной, живительный. Обглодав ее до костей, я перехватил еще одну мелькнувшую в воздухе тушку, эта уже была чуть покрупнее. Усевшись на корточки, я принялся методично пожирать свою добычу. В такие моменты хотелось не думать ни о чем…

Треск кустов за спиной чуть не заставил меня подпрыгнуть. Не до конца пережеванный комок мяса с непривычки попал в дыхательные пути. Диким, заслезившимся взглядом я уставился на вышедшего к ручью огромного бурого медведя. Он семенил вбок, якобы в сторону другого берега, но крохотный, как майский жук, глаз злобно косился в мою сторону, а верхняя губа подрагивала, оголяя желтые и склизкие клыки. Из моей груди настойчиво рвался кашель. Упав на четвереньки и попытавшись сделать вдох, я понял, что задыхаюсь. Бессмысленно стукнув пару раз себя в грудь, я спохватился и вынудил застрявший кусочек выскочить самостоятельно.

Откашлявшись, я осторожно вернулся на корточки и возобновил трапезу, исподлобья косясь на зверя. Тот пару раз без интереса полакал воду, а потом внезапно взревел. Снова чуть не подскочив, я быстро напомнил себе, что могу убить его менее чем за секунду и бояться мне нечего, главное не терять контроль… не терять контроль… Слова заели в голове. Я с ужасом наблюдал, как животное засеменило прямо ко мне…

Стараясь в каждый жест вложить невозмутимость, я медленно встал и прямо посмотрел на приближающегося медведя. Замерев в нескольких шагах, тот встал на дыбы. Он был огромен. Кажется, в полтора раза выше меня и в несколько раз шире. Под свалявшейся шерстью угадывались валуны мышц. Большая, как котел, голова казалась непрошибаемой. Один глаз отсутствовал, массивная глазница была рассечена глубокой расщелиной. Пасть раскрылась, и из нее снова послышались раскаты низкого и зловонного рыка.

Еще шаг в мою сторону, и я исполосую твои мозги так, что они вытекут из глазницы, – громко подумал я, не отводя от него выпученных глаз. Должно быть, эта решимость отразилась на моем лице. Демонстративно поведя носом куда-то в сторону леса, он рухнул на передние лапы и с явной неохотой, постоянно оборачиваясь, двинул туда.

Проводив его внимательным взглядом, я вернулся к своей недоеденной форели. Тот приблизился к толстой сосне и начал оглушительно драть ее когтями. Воздух наполнился треском и рычанием, летела кора, а единственный глаз неотрывно косился на мою застывшую спину. Истерзав буквально весь комель сосны, он что-то ворчливо проревел и, наконец, поплелся прочь, скрывшись в глубине леса.

Я облегченно выдохнул. Вот это да… Выиграть у такого чудища игру в гляделки… Такого я от себя точно не ожидал. Впрочем, между нами был барьер. И если в зоопарке он представляет собой железные прутья, то здесь уже была стальная уверенность в моих правах администратора, к которым я молниеносно бы прибегнул в случае выхода ситуации из-под контроля. А что если бы не успел? Меня до сих пор трясло от этой мысли. Рыба потеряла вкус. Бросив объедки на камень, я пошел в сторону противоположную той, которую избрал медведь.

* * *

Брел я по ячменным полям, казалось, вечность. Вдалеке постоянно угадывалась стена деревьев как единственный ориентир. Однако сколько бы я не поднимал голову, отрывая взгляд от шелестящих в ногах колосьев, деревья все не приближались. Солнце уже ушло в зенит, а те деревья по-прежнему казались недостижимы. Один раз я даже ударился в панику, когда осматриваясь вокруг себя, забыл направление, по которому шел. Со всех сторон виднелись те же бесконечно далекие кроны, а светило зависло в центре необъятного купола неба. Но следы чуть продавленной моим шагом почвы все еще отсвечивали призрачным, прямо на глазах тающим теплом, поэтому вновь сориентироваться не составило труда.

Еще через час надоедающей