2

Огромный темно-серый брезент вырывается из рук, хлопает закраинами, провисает над нами мешками дождевой воды и нещадно протекает. Вода холодными струйками бежит по моей руке, которой я кое-как придерживаю край брезентового покрывала, капает на шею, накапливается в ямке, продавленной мною в вещах. Тягач то ныряет носом в какие-то рытвины, и мы едва не слетаем с него вперед, то встает на дыбы или угрожающе кренится набок, заставляя нас судорожно цепляться за борта. Поначалу в такие моменты я лихорадочно соображал, в какую сторону спрыгивать, если начнем опрокидываться. Но потом, когда накрылись брезентом и шансов спрыгнуть практически не осталось, отдался на волю судьбы.

Рядом, весь мокрый, подобрав свои длинные ноги, трясется Серега. Студент Лёнька матерится, перекрикивая гул двигателей. И все мы, скрючившиеся, походим на гигантских ископаемых улиток.

Вдобавок у нашего броневика периодически что-то ломается. То ленивец (задний неведущий каток) выскакивает из коллективной дорожки, и приходится разбивать гусеницу, чтобы вернуть его на место. То выпадает из трека «палец». И всякий раз при этом мы слазим, и без того промокшие, под мерзкий дождь, уныло и уже заученно открываем заднюю дверцу грузового отсека и начинаем выкидывать оттуда наши рюкзаки и крайние тюки, освобождая доступ к механизму, ослабляющему или, наоборот, подтягивающему гусеницы.

– Много еще осталось? – каждый раз допытывается у Глеба Михалыч.

– Не очень, – уклончиво отвечает главный. – По прямой – километров десять.

Я помню карту и понимаю, что нам ползти в глубь гор еще не меньше тридцати км. Так, приуменьшая оставшийся путь и при всякой остановке наливая измученным «танкистам» граммов по пятьдесят водки, наш командир, видимо, поддерживает их боевой дух.

Между тем дорога (вернее, бездорожье) становится все хуже. Временами тягач пятится назад и подолгу ищет объездной путь. Глеб, мокрый как и все, соскакивает на землю и шагает впереди, высматривая безопасный проезд.

Съезжая с очередного увала вниз к ручью, мы вдруг словно натыкаемся на невидимую преграду. Яростно рыча, машина вращает гусеницы, но мы не сдвигаемся ни на сантиметр. Вращает в обратную сторону – ноль. Заглушились.

Угрюмые, спрыгиваем на землю, расквашенную, чавкающую под сапогами. В немом оцепенении созерцаем сцену: точно жук-землерой, вездеход носом зарылся в грунт. Точнее, в бурую тестообразную глину, покрытую сверху предательской щеточкой ярко-зеленого мха и пучками травы.

– Плывун, – коротко комментирует ситуацию вылезший из люка Михалыч. – Это самое херовое, ёлкина мать…

Хуже того: это не просто глина, а глина, нашпигованная валунами и обломками камней, которые, забиваясь между катками и гусеницей, грозят порвать ее.

Случившееся не умещается в сознании: увязнуть не в болотистой тундре, а в горах! Абсурд.

– Что делаем? Разгружаемся? – энергично восклицает Глеб, и я ужасаюсь такой перспективе.

– Ослабим гусянки. Будем откапывать, вытаскивать камни. Попробуем подкладывать ваши бревна, й-й-ёлкина…

Достаем лопаты; переворошив, частично сбросив на землю наш груз, добираемся до бревен, предназначенных для растопки печек.

…Дождь. Нескончаемый садистский дождь. Застывший, словно навсегда вросший в землю силуэт вездехода. Серые, шатающиеся, похожие друг на друга фигуры коллег. Лица уже не просто хмурые, а мрачно-ожесточенные. Ковыряем вокруг вездехода полужидкую глину, которая тут же снова оплывает в канаву, а вслед за ней – и мы. Хочется упасть в эту грязь и не шевелиться. Подсовываем под гусеницы бревна, крупные валуны. Вездеход рвется то вперед, то назад, но, похоже, только сильнее погружается в трясину.

Обступившие нас горы, чудится мне, взирают на нас без малейшего сочувствия, скорее даже злорадно. Вездеход стоит, время стоит, идет лишь дождь да мы, покачиваясь, откинувшись назад и широко расставляя ноги, таскаем устрашающие валуны.

Как бы я хотел, чтобы это был сон. Если бы это был сон, то рано или поздно ему пришел бы конец. А это, я не уверен, что когда-нибудь кончился.

…В неприютной тьме, спотыкаясь, несколько раз перепутав стойки, собираем кое-как каркас, натягиваем на него пластиковую оболочку, втаскиваем печку, мешок угля.

По всей палатке висят на шнурах мокрые капающие шмотки, на раскалившейся печке шипит кастрюля с водой для макарон. Ничего, живы пока.

– У нас же есть заяц, – вспоминает Сергей. – Давайте сварим, раз уж убили.

– Да ну его! Не охота возиться, – мямлит кто-то. – Его еще искать надо.

– Тушенку откроем, быстро куснём – и спать, – решает главный.

Закрываю глаза и вижу всё то же – камни, бревна, дождь…

3

Камни, бревна, дождь… Глинистая жижа, хлещущие по спине и голове струи, рев двигателей – отчаянный рев попавшего в западню зверя. Дрожа от натуги, вездеход сдвигается на полметра, после чего мы выворачиваем ломами ушедшие в плывун бревна позади него (те, что не совсем утонули) и переносим вперед.

– Я вообще-то не нанимался на такую работу, – швыряя лопатой грязь, отплевываясь от дождя, приподнимает злое, забрызганное глиной лицо студент Ленька.

– Никто не нанимался, – рычит Никита, с упорством Сизифа подкатывая снизу неподъемную глыбу. Результат многочасовых нечеловеческих усилий – наш броневик на пьедестале из двух гряд камней.

– Памятник самому себе, – устало острю я во время короткого перекура.

– Что дальше-то? – как на врагов скалится на водителей Антон.

– Что дальше… Дальше так и мостить до самого ручья. Авось выскочим. Другого не дано. Или второй вездеход вызывать.

– Со вторым ничего не получится, – отрезает Глеб.

Вот уж действительно круто!

– Кто-то из вас, ребята, прогневил бога тундры, не иначе, – бросает на нас недружественный взгляд Михалыч, забираясь в кабину.

– Зайца не надо было убивать, вот что, – серьезно высказывается Сергей, но его не понимают.

– Не надо было расслабляться, – по-своему судит Глеб. – Мне в первую очередь.

Камни, бревна…

Не верю. Не могу поверить – мы в русле ручья. Едем! Клацают под гусеницами голыши, плещется внизу вода. Если это сон, то пусть он длится дольше.

Всё же приходит пробуждение… в виде каменных кабаньих туш, нагло разлегшихся поперек русла.

Вода стекает с них зачаточными водопадами. Железная наша махина, взмучивая воду, разворачивается на девяносто градусов и начитает осторожно вползать на откос. В глазах у каждого – мольба. Выше, выше… Уже достигли верхней относительно ровной террасы… Ну! Теперь чуть подальше от края!..

– О, нет! – возопил Никита.

Увязли… На этот раз по самые дверцы.

– Ну, теперь швах, ёлкина мать! – вылезает из кабины Михалыч. – Все ваш перегруз!..

Хочется зарыдать. Я оглядываюсь в тупом отчаянии. Горы прикрылись дождевой пеленой, словно показывая свою непричастность к происходящему. Будь я язычником, я решил бы, что это они, их духи не желают пускать нас дальше, к своему золоту.

…Когда последнее из бревен было безвозвратно загнано в глубь плывуна, Антон подошел к главному.

– Ну что, Глеб, пришло время принимать судьбоносное решение.

– Да, – обречённо покивал тот бородой. – Я тебя понял. Надо разгружаться и ставить лагерь. Жалко – не дотянули до нашей площади всего километров семь. Придется делать длинные подходы.

Все мы к этому времени походили на зомби, но при словах «ставить лагерь» «зомби» задвигались чуточку быстрее.

У кромки террасы, над устало шумящей речушкой нашлась относительно ровная площадка. Цепочкой, точно муравьи, еще неизвестно сколько часов таскаем на плечах наш необъятный груз. Господи, когда же это кончится?.. А ведь надо еще установить палатки, в жилой соорудить нары, а в кухонной – стол и скамьи… Но вот и это позади, и в печке уже полыхает живительный огонь, а на газовой плите булькает в ведерной кастрюле безымянное варево. Вспомнили опять про зайца.

– Да я его выбросил, – признался Никита. – Кто-то наступил на него, так что кишки вылезли. Фигня, другого добудем. Тут их полно.

– Зря загубили, – отвернулся от всех Серега.

Словно решив, что с нас на сегодня хватит, ливень сменился мелкой сыпью. А часам к семи утра, когда мы собрались наконец «отужинать», облачность приподнялась и открылась грандиозная панорама: исполинские хребты с белыми языками снежников, зазубренные пики. Облака цеплялись за эти зубья, оставляя на них шевелящиеся лохматые клочья. Завороженно я наблюдал, как белые, медленно клубящиеся потоки облаков переливаются через хребты и стекают вниз по темным ущельям, точно некая промежуточная между жидкостью и газом субстанция. Долина, закрытая слева горой, просматривалась далеко вправо, и речка змеилась по ней, поблескивая на перекатах металлической чешуей, отороченная пепельно-серыми кудряшками мелкого ивняка. Тут я заметил что-то движущееся по этому ивняку. Галлюцинация? Нет, пара крохотных из-за расстояния оленей бойко тащила по берегу нарты с фигурками людей. Они двигались легко и быстро, словно потешаясь над нами, словно не было на их пути ни зарослей, ни камней, ни плывунов.

– Эй, глядите, какой там транспорт! – окликнул я коллег.

– Ненцы, – коротко бросил Глеб.

– Вот на чем надо было ехать, – хмыкнул Никита. – «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» – затянул он дурашливо. Однако из-за усталости никто даже не улыбнулся.

Бедолаги «танкисты» в это время, спрятавшись от ветра между мшистыми холмами-кочками, грелись у дымного костерка рядом со своим ушедшим в землю МТЛБ. Идти отдыхать в нашу палатку они отказались.

Каким-то необъяснимым чудом, в то время когда мы спали, они ухитрились вырваться из западни. После них осталась развороченная, наполовину заплывшая водой и глинистой жижей ямина, прорытые гусеницами две траншеи, выжженное пятно между кочками да горка пустых консервных банок.

4

Началась работа, и мы окончательно убедились, насколько враждебна тут человеку природа.

Моешь лотком шлих – кисти рук стынут даже в двойных перчатках – шерстяных и резиновых. Сверху льет, снизу поддувает, несмотря на подложенный под зад кусок «пенки», лицо мокрое, ноги в резиновых сапогах коченеют, не помогают ни шерстяные носки, ни большущие байковые портянки. Лишь «костюм егеря», теплый и непромокаемый, не давал нам совсем пропасть.

– Чувствуешь себя в нем, как у егеря за пазухой, – шутил я.

– В нем можно хоть в лужу завалиться и проспать всю ночь, – соглашался Серега.