Пощупав и приценившись к шлемам немецкой работы, Горовой только вздохнул, сопоставив запрашиваемые суммы с количеством денег в общественной кассе, лежавшей в кармане у Сомохова. За хороший шлем-ведро просили почти марку, а тонкое блюдце с ремешком покупать не лежала душа. Да и шлем пришлось бы ждать долго, так как размера, способного налезть на голову Захара или Горового, у торговцев не было.
Отойдя от оружейного ряда, «полочане» вняли зудежу Хругви, уставшего таскаться по рынку и жаждавшего приключений большого города. Свернув с основной улицы в тупичок, лихая команда «Одноглазого Волка» нашла пристанище для своих пересохших глоток в кабачке «Бочка и Седло», главный вход которого, в традициях безграмотной Европы, украшала громадная бочка с напяленным на нее седлом.
Сей булдырь был типичным заведением того времени, совмещавшим харчевню и постоялый двор с комнатами для приезжих на втором этаже да конюшней во внутреннем дворике. К тому же это был своеобразный клуб для окрестного зажиточного населения, поэтому пропойц, которых, естественно, знали в лицо, старались не допускать даже на порог.
Вечером в кабачке было шумно и многолюдно. Купцы, ремесленники и почтенные горожане спешили отметить окончание удачного дня и вкусить радость общения. Аппетитно шкворчал на вертеле в большом очаге свиной окорок, весело стучали в углу зала харчевни кости. Почтенные жители и гости города Любека отдыхали от тягот будней.
Хругви, бывавший тут ранее, заказывал за всех. Платил, правда, Сомохов. На стол подали пару кувшинов все того же мутного пойла, гордо именуемого пивом, две тарелки вареной рубленой свеклы, приправленной сыром, плошку вяленых рыбин, большой ломоть копченого сала и каравай ржаного хлеба. Трое русичей и парочка скандинавов оккупировали угловой стол, и началось то, что в понимании Хругви Сивого означает «веселье». За полтора часа служка трижды подносил полные кувшины, пока не догадался принести и оставить весь бочонок. Как всегда, сначала сотоварищи прошлись по продуктам питания, а насытив голод, нагулянный по улочкам Любека, приналегли на местный алкоголь. Особенно лихо за это дело взялись викинги. Уже через час молодой Бьертмар пускал пузыри, посапывая в углу, а Хругви пробовал петь старую шведскую сагу о ссоре Старкада[62] и великанши Ран[63]. Получалось плохо, но Хругви лихо отстукивал такт кружкой по столу.
В углу харчевни, где играли в кости, пару раз вспыхивали перебранки, но в целом в заведении царила мирная атмосфера коллективной попойки.
Захар впервые попал «за границу», и его молодой пытливый ум переполняли впечатления.
– А что, Улугбек Карлович, все большие города здесь такие вонючие? – волновался сибиряк.
Сомохов покачал головой:
– В Европе, пожалуй, все. Систему канализации, которую изобрели и строили в своих городах еще римляне, эксплуатируют только там, где она осталась. В основном, по городам вдоль улиц сделаны стоки, которые работают только тогда, когда идет дождь.
– То-то ж они грязюку развели, смотреть тошно, – проворчал Горовой.
Пригодько поддакнул:
– Точно. Да ладно бы только улицы. – Он понизил голос и махнул руками в сторону зала: – Так ведь и сами смердят, как козлы бородатые.
Сомохов усмехнулся:
– Ну, мыться Европа еще долго не будет.
Словно в подтверждение разговора, к столу подвалил пьяный в стельку ремесленник. Он что-то радостно промычал и, размахивая деревянной кружкой с пивом, уставился на русичей, ожидая реакции. Те молчали. Не дождавшись, немец разочарованно сплюнул и вернулся к своему столу.
– Что хотел-то? – Горовой повернулся к Сомохову, как к единственному в компании, кроме пьяного Хругви, понимающего немецкий.
– Да спрашивал, видели ли мы город краше, чем Любек? – Сомохов улыбнулся.
Горовой осклабился, хлебнул пива и философски заметил:
– Кажный сверчок хвалит свой шесток.
Хмельной Захар покачал головой:
– А по мне, так и пусть, что смердят, а все равно любо. – Он повел руками в сторону города. – У нас вот, в Хобурге в том же, землянки да срубы в елку, а тут и каменные дома, и рынок с иноземцами, и лавки с товарами диковинными.
– Не видел ты городов больших на Руси еще, Захар, – проговорил Улугбек. – Русь же викинги как зовут? Гардарикой, землей городов. А почему? Что они, городов во Франции или Германии не видели? Нет! Тот же Новгород да Киев и покраше, и посильнее здешних столиц будут.
Пригодько пожал плечами:
– Ну, извиняй, Улугбек Карлович. Я ж, как с Подзерска моего в армию меня-то забрали, так, почитай, городов-то и не видел… С заимки, мать их, на факторию шел. Ранней-то дед ходил, а зимой помер дед. Я и пошел, а меня… Из фактории в военкомат да в армию… А потом с вами сюда вот…
Сотоварищи замолкли.
Каждый что-то оставил в своем времени. На фоне впитанного в кровь выпитого пива мысли становились туманными и расплывчатыми, но зато более эмоциональными и душевными. Горовой, тучный здоровяк с обветренным лицом, вспоминая своих деток, даже хлюпнул носом.
Вывел их из молчаливого ступора Хругви. Он на минутку прикорнул в уголке, но, как только «полочане» замолкли, проснулся и, оценив траурное затишье, начал по новой свою песню, громко бухая деревянной кружкой по столу.
Захар очнулся от воспоминаний первым:
– Ну, за деда моего. Знатный дед был. Пусть земля ему будет пухом, а душе – прощение…
Сотоварищи, не чокаясь, подняли кружки и выпили под заунывную песнь Хругви Сивого.
Снова возникла пауза, которую прервал ученый:
– Кстати, давно хотел вас спросить, Тимофей Михайлович, отчего ваш акцент кажется мне таким нетипичным для малоросса? Вроде и русский, но не такой. Похож на украинский, но ведь тоже не совсем правильный?
После секунд десяти чесания заросшего затылка и поскребывания уже отросшей бороды, подъесаул выдал свою версию ответа на интересовавший археолога вопрос:
– Шо-гло, слова… акцент… Так эта… Дед у меня, значит, из-под Витебска был. Там сяло есть, Глыбокае, знатнае сяло, а насупратив – веска Путраница. Вось он оттуда в шахты на заработки шел, уголь, значит, копать. А по дороге к прадеду моему, значит, и заглянул. На Дон, знамо дело. Как он туда попал – то отдельна справа… Вот… В парабки[64] там пошел, или еще как, то не знаю, а только остался он и на единственной дочке женился. Так прадед его в реестровые и записал. Тятьку, знамо дело, тож в реестровые. Так что на хуторе, когда я родился, я дедом и воспитывался. Тятьку-то, царствие ему небесное, за месяц до моего рождения на кордоне зарубали, а мамка моими родами да и померла. Вот и поднабрался, видаць…
Было видно, что казаку неприятно вспоминать, но он искренне старался объясниться.
– Так шо, так вот… Дедку меня, как мог, воспитау, а шо размовляю неяк не так, так то мне многие казали… А шо мне? Все разумеюць, и добра. – Горовой облегченно выдохнул. – Я в академиях не учився, а на плацу дык кажу так, шо усим все разумела! О!
Сомохов кивнул.
– Понятно. Трясянка[65], так сказать.
– Га? – не понял опять Горовой.
– Ничего, любезный. Все абсолютно нормально. Легкая смесь наречий, а то я думаю, что это у вас за странный диалект? То ли малоросский, то ли еще какой? Теперь-то понятно.
Тимофей Михайлович кивнул:
– Ну, понятно, так и добра. Наш командир гэту мову балачкай кликау.
…Еще через час, когда служка уже прикидывал, не стоит ли заменить бочонок на новый, Горовой нагнулся к Сомохову и, обдавая перегаром столь же нетрезвого ученого, прошептал:
– Глянь-ка ты, Улугбек Карлович, на того шныря, что в углу каля двери пивко потягивает.
Сомохов сфокусировал взгляд в нужном направлении. До времен, когда в нормальных кабачках к ночи под потолком будут скапливаться тучи табачного дыма, Европе оставалось еще веков пять, но и без курения в зале было так душно, что можно было вешать топор на воздух. Дым из кухни и от очага и испарения скапливались под потолком, создавая легко узнаваемый пьяный чад.
Улугбек всмотрелся в типа, на которого указал Горовой. По виду – обычная портовая шваль. Маленький, тщедушный человек в коротенькой безрукавке сидел и тянул небольшую кружку какого-то пойла, пряча в ней свой крючковатый нос. Кожаная шапочка с завязками практически закрывала лицо, а плащ был откинут назад. На поясе не было ни кинжала, ни приметного кошеля.
Сомохов повернулся к Горовому:
– Ну?
Тот так же шепотом добавил:
– Я этого субъекта заприметил, еще когда мы из порта шли. За нами хвостиком плелся, казалупка. – Горовой перевел дух и отхлебнул пива. – Как в шинок зашли, то этот зник, а зараз знову пришел.
Сомохов отмахнулся:
– Ну, может, соглядатай портовый какой. Или просто карманник.
Горовой покачал головой:
– Так что ж за нами-то топать? – Он махнул рукой. – Окрест хватает и побогаче, и пожиже людишек.
Улугбек напрягся. Если очень постараться, даже в самом алкогольном угаре, можно заставить себя протрезветь на доли секунды. Главное, не растерять эти мгновения на ерунду, а потратить с пользой. Улугбек обрел способность мыслить если не трезво, то взвешенно.
Были они здесь чужие, а неприятности могли получить свои. Кем бы ни был соглядатай, интерес к собственной персоне со стороны незнакомцев практически всегда несет опасность, будь то интерес карманника, ночного грабителя или другого какого представителей любителей легкой поживы.
А силы коллектива таяли обратно пропорционально степени опьянения его участников.
– Собирайся, Тимофей. Будем выходить, держи руку на револьвере.
Когда Хругви и Захар совместными усилиями растолкали прикорнувшего Бьертмара, расплатились с корчмарем и двинулись к выходу, Сомохов посмотрел на место, где сидел мужичок, вызвавший опасения у Горового. Тот исчез…
Обратная дорога к порту заняла меньше времени. Город уже спал, хотя был еще добрый час до звона колокола, возвещавшего полночь и отмечавшего момент, когда ночная стража могла задерживать праздношатавшихся гуляк. До обычая устанавливать уличные фонари еще оставались долгие века кромешной темноты, так что единственным светом в наступивших сумерках служили скупые лучи молодого месяца.
Члены команды «Одноглазого Волка» шли к родным бортам драккара. Свежий воздух слегка протрезвил сонного Бьертмара, и Хругви втолковывал молодому викингу на норвежском, что негоже молодым перед какими-то торгашами варягов ославливать. Не можешь пить – не пей! Но падать на стол и спать, когда напротив тебя еще на ногах стоят, викинг «не могет».
Бьертмар вздыхал и послушно кивал головой.
До порта оставались только улочка да переулочек, когда навстречу из темноты закоулка вышли шестеро бородачей. Хругви только радостно хмыкнул при взгляде на людей, загораживающих ему дорогу. Но тут сзади захрустел раскиданный мусор. Отрезая отход их пьяной компании, из подворотни появилось еще пятеро хмурых бородатых типов. Незнакомцы были одеты в нестираные холщовые обноски и разномастно вооружены. У большинства были короткие дубинки, у вожака, стоявшего впереди, блестел длинный кинжал, у других – короткие копья, а один даже поигрывал заряженным арбалетом. По сложению они тоже различались, как доски в заборе у нерадивого хозяина, – от хилых коротышек до толстых увальней. По сравнению с пришельцами из двадцатого века нападавшие казались заморышами, хотя и вооруженными.
– Ну, гости дорогие. Давайте-ка сюда ваши кошели да портки скидывайте. – Вожак ночных грабителей явно бравировал. Странную смесь немецкого и норвежского, на котором здесь принято было изъясняться, русичи, за исключением Сомохова, понимали с пятого на десятое, но в смысле сказанного трудно было ошибиться.
Хругви еще раз хмыкнул, а Бьертмар с открытой насмешкой разглядывал налетчиков. Даже с учетом того, что корабельная рать была пьяна в стельку, пятеро дружинников легко могли разметать десяток портовых крыс.
– А не пошарил бы ты, сморчок, по своим кошелям да не скинулся бы славным мирным мореходам на утренний кувшинчик? – Хругви взял переговоры в свои руки.
Впрочем, переговорами это назвать было трудно. Высказав предложение главарю грабителей, Сивый скользнул к нему и, легко отведя нацеленный в грудь кинжал, нанес вожаку бандитов удар кулаком в кадык.
Пока тот, сипя на мостках улицы, пробовал восстановить способность дышать, Хругви уже крошил черепа и конечности портовой швали. Он легко уклонился от арбалетной стрелы, перехватил в воздухе копье и, используя его как дубинку, гонял ночных «джентльменов удачи».
На другой стороне улочки орудовал посохом Бьертмар.
Горовой, в начале стычки потянувший было из кармана револьвер, вспомнил молодость и рванул в гущу боя. За ним с радостным воем: «Наших бьют!» – влетел Захар, чьи кулаки хоть и уступали пудовым лапищам подъесаула, зато летали с большей скоростью. Численное преимущество было компенсировано физическим превосходством и выучкой викингов, которых с двухлетнего возраста обучали драться с оружием и без. Кроме того, их еще и хорошо кормили всю жизнь, в отличие от субтильных отбросов Центральной Европы, в рационе которых и мясо-то было только по большим праздникам.
Через тридцать секунд все было кончено. Последние из нападавших, способные стоять на ногах, мелькая босыми пятками, разбежались, а на земле ползали и корчились, а где и кулем лежали семеро разбойников. Наподдав напоследок ногой по роже главаря, Хругви мечтательно закатил глаза и, отрыгнув, высказался:
– Ну и славное веселье нонче закатили!
После чего ночную тишь Любека разорвала удалая веселая песня о Сигурде, отымевшем дракона[66]. Предупреждения Онисия Навкратовича были забыты. Через секунду соло Хругви превратилось в дуэт – песню поддержал Бьертмар.
У скамеечников «Одноглазого Волка» ранения были из разряда пустяковых – ссадины да порез на руке у Захара, угодившего под копье.
Ввалившись на корабль под песню, «полочане», не вдаваясь в объяснения Малышеву, завалились спать.
Легенда о том, как портовая шваль спутала корабельную рать с купеческими приказчиками, еще долго гуляла по портам Варяжского моря, вызывая улыбки у слушателей.
…Ни «полочане», ни викинги не заметили, как всю схватку в проулке в тени за спинами нападавших простоял кряжистый бородач в полной кольчуге и с саксонской секирой[67] за спиной. Когда стало ясно, что ночные налетчики будут биты практически голыми руками, он усмехнулся и покинул место боя.
Через четверть часа бородач вошел в дверь захудалой харчевни, прошел мимо стойки на второй этаж и вошел в комнату, где его уже ждал, развалившись на скамье, тот самый плюгавый человечек, что вызвал такие опасения у Горового в «Бочке и Седле».
Вошедший окинул взглядом сидевшего мужичонку и выдавил из себя:
– Ты ошибся, Мисаил.
Сидящий поперхнулся вином и укоризненно ответил бородачу:
– Я же просил вас, господин Олаф, не называть меня Мисаилом. Мое имя – имя доброго христианина: Михаил.
Вошедший прошел мимо Мисаила-Михаила, грузно сел на скамью и залпом выпил остатки вина из стоявшего на столе кувшина.
– Мне насрать, как тебя сейчас называют. Хоть и Рафаил. Ты стал дуть на молоко. Я из-за тебя протаскался в полной броне полночи.
Мисаил пропустил оскорбления мимо ушей… Даже не удосужившись изобразить обиду.
– Ну и?
Олаф покрутил пустым кувшином, поднял его и вытряс себе в глотку еще пару капель.
– Что ну? Это обычные бродяги. Варяги. Бьются, как варяги, орут в бою, как варяги, даже песни потом вопят те же, что и парни из моего хирда. На колдунов похожи, как волк на корову. Никаких бесовских штучек – разметали шваль, что ты набрал по порту, одними кулаками, ругаясь при этом, как ругаются во фьорде, где я родился и вырос.
Сидящий Мисаил замахал руками и, картавя, начал возражать:
– Это и не значит ничего. Они из Хобурга, они высокие, бороды короткие, как будто брили на византийский манер, а что кулаками машут, так и угроза невелика была. Мастер Пионий приказал быть внимательными.
Олаф вздохнул:
– Дурак ты… Но, может, и прав насчет бород. По мне, так варяги – варяги и есть, а что бороды коротки – так не растут, может. Да и пятеро их, а не четверо, и по-нашему ругаться горазды.
Мисаил не унимался:
– Все равно – убить. Убить при первой возможности.
Олаф отмахнулся:
– Да что ты заладил: убить да убить. Иди и убей, раз такой смелый.
Секунду нурман покачал головой, потеребил бороду и продолжил:
– Говоришь, они до Хомбурга и на Магдебург пойдут по земле? – Олаф еще секунду подумал и стукнул кулаком о собственную раскрытую ладонь. – Что ж. Тут и узнаем.
Олаф повернулся с Мисаилу:
– Прибьешься к обозу. Пооботрешься, разведаешь. Если и вправду обычные викинги, то из Хомбурга – птицей сюда. Через десять дней хирд идем встречать на Руг и в Хобург. Надо выполнить приказ мастера и снести этот городок с лица Гардарики.
Мисаил сжался под тяжелым взглядом собеседника, но нашел силы пискнуть:
– А если все-таки… – Он исподлобья зыркнул на грозного викинга. – Если я прав и это колдуны?
Олаф дернул плечом:
– Тогда доложишься в Магдебурге мастеру Пионию. Он сам с ними разберется.
Мисаил закивал:
– Мастер Пионий может все. Он управится… Вот только…
Он замолчал. Нурман заметил паузу и вопросительно примолк. Мисаил прогнусавил:
– Только я приметен больно. Думаю, они меня заметили. Как бы не зарезали.
Олаф ухмыльнулся. По его лицу было видно, что такое развитие событий его не пугает. Мисаил продолжил:
– Пускай лучше Равула идет с язычниками.
Бородач еще шире осклабился, задумчиво окинул взором согнутую фигуру сидящего напротив, выдерживая паузу, почесал живот… Но возражать не стал.
– Может, и верно. Пускай идет. Заодно передаст мастеру Пионию, что хирд уйдет вовремя.
Мисаил громко выдохнул и захихикал:
– За такое и выпить не грешно.
Из-под стола вынырнул пузатый кувшин с вином. Грозное, порубленное шрамами лицо Олафа просветлело. Все решения были приняты, и наступила пора отдыха.
С утра Онисий Навкратович был зол. Едва только солнце вылезло на небосвод, по мосткам, ведущим к «Одноглазому Волку», притопала целая делегация: глава портовой стражи с десятком гридней и плюгавеньким портовым клерком явился выяснить, что за моряки устроили ночью настоящее побоище и непотребное распевание песен, потревожившие мирный сон добрых жителей славного Любека? Тон, которым это было произнесено, не сулил славным мореходам ничего хорошего. Но ни претензии, ни хмурое выражение лица главы портовой стражи, поднятого с самого утра, не напугали новгородского купца.
– Что ж это получается, господин капитан? – веско и размеренно начал новгородец свою ответную речь. – Значит, мои людишки задирать кого по ночам начали? Так, что ли?
Глава стражи кивнул головой.
– А что, и жалобщики, пострадавшие от моих людей, есть, наверное?
Капитан портовой стражи задумался. По лбу офицера пробежали морщины. Через полминуты он вынужден был признать очевидное:
– Наин. Нет потерпевших… Но ваши люди оставили лужи крови. – Капитан заводился. – Значит, будут и потерпевшие. Если выжили.
Видимо, собственные аргументы даже ему показались неубедительными.
– Есть еще жалоба на громкое распевание непотребных песен вашими корабельщиками, что есть большое нарушение правил поведения в ночной период.
Тут даже Онисий Навкратович признал это:
– Что было, то было. – Купец покачал головой и горестно взмахнул руками.
Новгородец сделал паузу, после чего с улыбкой добавил:
– Но только не мои людишки это творили.
Капитан подобрался, а новгородец продолжил:
– Вчера около полуночи на воев моей корабельной рати, возвращающихся из храма Господня в Любеке, напали тати ночные. Напали, обокрали и порезали до крови, о чем я и спешу сообщить господину капитану. Затем тати ночные бросили моих избитых воев на мостках, а сами ушли в город, распевая непотребные песни и горланя разные гадости, неуместные для повторения из уст достойного христианина.
Капитан задумался. Клерк, пришедший с ним, полез было что-то шептать ему на ухо, но грозный глава портовой стражи, не вслушиваясь, дал тому вескую затрещину. После чего повернулся к новгородцу и поклонился:
– Приношу извинения от имени города Любека за раны, понесенные вашими людьми. – Он перевел дух и продолжил: – Разбойников ночных мы найдем. Найдем и накажем.
О проекте
О подписке