Предание первое. Спасительное дерево

В первый мартовский день Петька Мотыга, никогда прежде не бывавший в Москве, решил походить по лавкам иноземных гостей. Дело государственное сделано, теперь можно и о хозяйстве подумать. Многие из выборных, бывшие с ним на Соборе, уже вовсю полнили свои домы разным диковинным товаром, а он всё глазел по сторонам, дивясь благолепию Белокаменной. Одно чудо на другом! И Царь-пушка, отлитая при последнем из Рюриковичей, когда сам он ещё пешком под стол ходил. И Иван Великий, достроенный совсем недавно, перед самым началом многолетней смуты, Борисом Годуновым. Даже не верилось, что от земли до купола колокольни аж целых сто аршинов ввысь!

Однако мечтам его не суждено было сбыться.

Сразу после утренней молитвы к нему подошёл келарь Троице-Сергиева монастыря отец Авраамий Палицын и грозно предупредил:

– Закончишь трапезу и тут же ступай в Грановитую палату.

Зачем, не объяснил.

В Грановитую так в Грановитую.

А там уже все главные бояре. Верховодит, как обычно, князь Фёдор Иванович Мстиславский. Одесную князь Иван Михайлович Воротынский, ошуюю боярин Иван Никитич Романов. Неслыханное дело: место-то издавна князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого! Да только времена ныне другие: как-никак Иван Никитич новому царю – родной дядя.

Усадили Мотыгу с такими же выборными от городов, на самую дальнюю лавку. Было их среди родословных людей всего ничего: по пальцам пересчитать можно.

Речь держал сам князь Мстиславский:

– Решили мы послать вас к государю царю и великому князю нашему в Ярославль или где он будет. Говорить ему наказываем так: «Всяких чинов всякие люди бьют челом, чтобы тебе, великому государю, умилиться над остатком рода христианского, многорасхищенное православное христианство Российского царства от растления сыроядцев, от польских и литовских людей, собрать воединство, принять под свою государеву паству, под крепкую высокую свою десницу, всенародного слёзного рыдания не презрить, по изволению Божию и по избранию всех чинов людей на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского царствия государем царём и великим князем всея Руси быть и пожаловать бы тебе, великому государю, ехать на свой царский престол в Москву».

– А ежели откажется? – полюбопытствовал боярин Фёдор Иванович Шереметев, большой охотник примерить шапку Мономаха на свою собственную голову.

– Если государь не пожалует, станет отказывать или начнёт размышлять, то бить челом и умолять его всякими обычаями, чтоб милость показал, был государем царём и ехал в Москву вскоре: такое великое Божие дело сделалось не от людей и не его государским хотением, по избранью Бог учинил его государем. А если государь станет рассуждать об отце своём митрополите Филарете, что он теперь в Литве и ему на Московском государстве быть нельзя для того, чтоб отцу его за то какого зла не сделали, то бить челом и говорить, чтоб он, государь, про то не размышлял: бояре и вся земля посылают к литовскому королю, за отца его дают на обмен литовских многих лучших людей, – пояснил князь Фёдор Иванович Мстиславский.

Послы тронулись в путь на следующий день. Так и не удалось Петьке разжиться гостинцами для батюшки, матушки и Любушки, невесты своей ненаглядной.

В Ярославле челобитчики Михаила не нашли. Люди сказывали, будто Марфа с сыном укрылись в Костроме, в Ипатьевском монастыре.

Только тринадцатого марта к вечерне добрались выборные до Костромы. И тут же послали юному государю просьбу их принять. Тот велел приехавшим предстать пред его царские очи уже наутро.

В урочный час направились послы к обители. Да не одни: с костромским воеводой и всем тамошним людом. Возглавили крестный ход рязанский архиепископ Феодорит, келарь Авраамий Палицын, архимандриты Новоспасского, Симоновского и Чудовского монастырей.

Феодорит нёс в руках чудотворную икону Божией Матери, взятую из собора Феодора Стратилата, моля про себя Богородицу снова спасти многострадальную Русь. Обрёл икону ещё святой князь Юрий Всеволодович в ветхой деревянной часовенке близ Городца. Название же ей дал брат его Ярослав, в крещении Феодор, получивший Владимирский стол после гибели Юрия в битве с Батыевой ордой на Сити. Ею же благословил сына своего Александра, при котором она была повсюду: и в Невском сражении со шведами, и на Чудском озере, и до самой блаженной кончины святого, охраняя его и вдохновляя на подвиги.

Рядом с Петькой Мотыгой шагали важные бояре Фёдор Иванович Шереметев и князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский, тут же окольничий Фёдор Головин.

Марфа Ивановна и Михаил вышли навстречу крестам за монастырскую ограду. Поклонились образам. Часть пришедших стала на колени, и Петька вместе с ними. Первым заговорил государев родственник Фёдор Иванович Шереметев:

– Посланы мы к тебе, царь и великий князь наш, Земским Собором. Всяких чинов и всякие люди бьют челом…

Второй раз слышал Мотыга эти слова и удивлялся, как боярин мог их так точно запомнить. Он бы никогда не сумел. Видать, родословные люди и вправду особенные.

Не успел Шереметев закончить читать наказ, как Михаил с гневом и плачем прервал его:

– Не желаю быть государем.

Тут же вмешалась и Марфа:

– Не благословляю я сына своего на царство.

Сказав это, мать с сыном повернулись и собрались вернуться в свои кельи.

Петька, хорошо видевший обоих, аж съёжился со страху. Неужто все труды стольких людей напрасны, и русской земле снова сиротствовать, с ужасом подумал он.

– Вы бы уж в храм с нами проследовали, – не растерялся Феодорит.

Долго своенравная инокиня не поддавалась на уговоры, отказывалась войти в соборную церковь и сына туда не пускала. У Мотыги сердце от боли сжималось. Не выдержал он, вышел вперёд, бросился в ноги Михаилу:

– Великий государь, не обижай простых людей, за тебя молящихся…

Поднял голову, рассмотрел поближе нового царя. Боже святый, да ведь он совсем малец и ведёт себя по-детски: губы сомкнул, скулы дрожат, вот-вот расплачется!

Похоже, молящий взгляд Петьки растопил лёд в душе юного государя. Он сделал неуверенный шаг назад, вырвав руку из материнской ладони, и рёк:

– Так и быть: помолимся вместе за землю нашу русскую.

Под сводами храма челобитчики ещё раз повторили наказ и вручили молодому царю грамоты от Собора. Марфа снова завелась:

– И в помыслах нет у сына моего на таких преславных государствах, как Владимирское, Московское и прочие, быть государем. Ему и лет-то всего шестнадцать.

– Вспомни, Марфа Ивановна, сколько дяде твоего мужа, блаженной памяти его, было, когда он на трон вступил? – укоризненно спросил Авраамий Палицын.

– Иван Васильевич по праву первородства царём стал, его никто на Соборе не выбирал, – тут же нашлась Марфа. – Что ж поделать, коли он так рано осиротел.

– Ныне же вся Русь осиротела, – продолжал троицкий келарь. – Из отцовского рода царя Фёдора Ивановича больше никого не осталось, а Михаил Фёдорович – отпрыск материнского рода. Посему он и есть самый прирождённый государь наш.

– Куда же вы раньше смотрели? Когда кричали Бориску на царство, он что, прирождённым ещё не был? Почти тех же лет достиг, что и зять деда его в начале великокняжения своего. Тогда сына моего не замечали. Потому что вы, всяких чинов люди государства Московского, по грехам измалодушествовались, души свои каким только государям не давали, но и тем прямо не служили. Годунову в конце концов изменили, Димитрия, хотя б и не настоящего, позорной смерти предали, Шуйского с престола свели, полякам выдали, и где косточки его, сами теперь не ведаете. Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском государстве и прирождённому государю государем? И его загубите.

– Окстись, Марфа Ивановна, – не выдержал такой хулы на людей русских архиепископ Феодорит. – Царь Борис сел на государство своим хотеньем, изведши государский корень царевича Димитрия, начал делать многие неправды, и Бог ему мстил кровь царевича Димитрия богоотступником Гришкою Отрепьевым; вор Гришка-расстрига по своим делам от Бога месть принял, злою смертью умер; а царя Василия выбрали на государство немногие люди, и, по вражью действу, многие города ему служить не захотели и от Московского государства отложились. Всё это делалось волею Божьею да всех православных христиан грехом. Во всех людях государства Московского была рознь и междоусобие. А теперь Московского государства люди наказались все и пришли в соединение во всех городах.

– Верно говоришь, владыко: во всех людях была рознь да междоусобие. И к чему это привело: Московское государство от польских и литовских людей и непостоянством русских разорилось до конца. Прежние сокровища царские, из давних лет собранные, в Литву вывезли. Дворцовые сёла, чёрные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и всяким служилым людям и запустошены. А служилые люди бедны. И кому повелит Бог быть царём, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против своих недругов стоять?

Все молчат, а Петьку словно бес в ребро толкнул – опять он на колени перед Михаилом пал и голосом зычным, за который в выборные и попал, пробасил:

– Не кручинься, великий государь, что казна пуста. За так, Христа ради служить тебе будем, голову свою за тебя положим, а уж ты благородием своим подашь нам избаву от всех бед и скорбей.

Марфа косо глянула на Мотыгу, хотела было цыкнуть на него, но вспомнила, что посланы к ней с сыном всяких чинов всякие люди, и заговорила о самом сокровенном:

– Как быть ему на государстве без отцовского благословения? А митрополит Филарет нынче у литовского короля в большом утесненье. Стоит только сведать королю, что на престоле Московском учинился сын его, тут же велит сотворить над ним какое-нибудь зло.

Феодорит ожидал такого поворота и слово в слово передал наказ бояр, мол, посылает Собор к королю предложение дать в обмен на Филарета многих лучших литовских людей.

С третьего часа до девятого били приехавшие челом, просили, чтобы государь с себя воли Божьей не снимал, но всё попусту: Михаил и Марфа отвечали, что ему быть на государстве, а ей благословить его на это – только на погибель.

Петька больше в разговоры не встревал, слушал других: и красноречивого Авраамия Палицына, и сурового архиепископа Феодорита, и хитроватого боярина Шереметева, и прочих выборных.

Наконец не выдержал Феодорит и грозно вопросил, воздевая очи горе:

– Не боишься ли ты, Марфа Ивановна, что взыщет Бог на сыне твоём конечное разоренье государства?