Я собираю свою жизненную энергию в комок. Сосредотачиваю электрический заряд возле глаз, становлюсь большим конденсатором неведомых энергетических полей. Напрягаюсь! Еще напрягаюсь! И еще немного. Надо подготовить разряд. Так, заныло в животе. Вот те, здрасьте, что же, у меня воля в животе помещается, что ли? Впериваюсь взглядом в стрелку. Какая‑то она облезлая и погнутая чуть. Давно пора часы заменить.
«Не отвлекайся!» – одергиваю я себя.
Пытаюсь представить, как, зацепившись ступнями за выступающие на циферблате цифры, я упираюсь плечом в стрелку и что есть силы давлю ее вперед. Я даже кряхчу от напряжения. По лицу стекает пот, ноги мелко дрожат. Сейчас к‑а‑к сзади по затылку секундной стрелкой врежет… Я пугаюсь и дергаюсь головой вниз. Но тут же, расхохотавшись, теряю надуманный образ. Опыт передвижения неодушевленных предметов на расстоянии потерпел фиаско.
«Сейчас возьму и подведу стрелки обычным способом – пальцем, – мелькает озорная мысль. – А свалю все на экстрасенсов. На них все валят, что объяснить не могут. А одушевленный предмет, то бишь Салифанова, я как‑нибудь умудрюсь передвинуть поближе к рулю без помощи потусторонних сил. На это у меня таланта хватит».
Снова всматриваюсь в часы, и вдруг до меня доходит, на что указывают стрелки. Я даже теряюсь от неожиданности. Время‑то! Зателепатился! Пять минут пересидел! Кошмар!
– Вахте к заступлению! – ору я, забыв о всех своих режиссерских разработках. – Подъем!
– Никуда не пойдем, – не соглашается Салифанов. Видно, ему со сна померещилось, что я его на тур вальса приглашаю.
– Вылезай! – настаиваю я.
Но Сергей ни в какую не хочет покидать теплую спальную берлогу.
– Ты курс сверь, что ли, – предлагает он.
– Давай, я и так пять минут лишних оттарабанил, – тороплю я его.
– А у тебя часы наверняка спешат, – бормочет он, тщетно пытаясь удержать ускользающие сновидения. – Ты их по приемнику проверь. А я…
Дальнейшие слова заглушает протяжный, сочный, как свежевзрезанная дыня, зевок.
– В общем, давай действуй, – благословляет он меня. Мне становится обидно, особенно за просроченные минуты, которые я никак не могу вписать в свой дебет.
– Серега, не борзей! – предупреждаю я и отправляю свою руку внутрь спальника на поиски салифановской головы. Быстро нащупываю что‑то теплое и жарко дышащее, не иначе как нос.
– Попался, голубчик! – с удовольствием говорю я и цепко сжимаю пальцы. – Иди‑ка ко мне, – тяну я руку на себя, справедливо полагая, что за носом должен показаться и его хозяин.
– Отпусти нос! – сдавленно мычит Войцева. – Это не он, это я!
– Да я это, я, – успокаивает меня Сергей. – Это Танька балуется. Валяй, тяни сколько хочешь! Я не против.
– Извини, Таня. Это случайно вышло, – тушуюсь я и с новыми силами продолжаю поиски.
Но салифановская голова никак не находится. Что он – ее снимает, что ли, на ночь? Приходится менять тактику.
– Сережа, – ласково прошу я. – Ну вылезай!
– Двойная пайка сахара, – бубнит из одеял Сергей. – Клянись!
– Да черт с тобой, – соглашаюсь я вслух. «Дождешься ты у меня сахара. Держи карман шире!» – думаю про себя.
На поверхности показывается взлохмаченная салифановская голова.
– А ты знаешь, какой сон ты мне не дал досмотреть? – укоризненно вопрошает он.
Я ничего не отвечаю, готовлюсь к передаче вахты: уточняю курс, заполняю судовой журнал, отвязываю страховочный пояс. Я спешу, предвкушая уют теплой постели.
– А снилась мне вот такая палка колбасы, – продолжает делиться со мной наболевшим Сергей. – Н‑е‑ет, в‑о‑от такая! – Он широко разводит руки в стороны – Толстая, розовая…
– Ливерная, – в тон ему добавляет Валера, он, оказывается, не спит. – Вонючая, которую для собак делают.
– Ну вот, – расстраивается Сергей, – взял и опошлил такой высокохудожественный сон Ильичев, я не могу заступать в таком разволнованном состоянии на ответственный пост, коим является место рулевого, – витиевато формулирует свою мысль Сергей и, как улитка, втягивает голову обратно в одеяла.
– Ты это брось! – не на шутку начинаю тревожиться я – Давай вылезай, пожиратель собачьих сосисок.
– Грубые, черствые люди, – не столько возмущается, сколько удивляется нашему поведению Сергей. – Я не могу больше быть с вами рядом. Я ухожу. Где там руль? Я возьму его в свои твердые руки.
Еще минут десять мы ворочаемся, смеемся, оживленные собственными шуточками. Хорошо! Ночь, море, тишина и шесть часов сна в перспективе. Я чувствую горячее плечо Валеры, упирающееся мне в бок, слышу, как спокойно дышат Наташа и Татьяна.
Сергей шумно ползает по корме, сгребает под себя рюкзаки с вещами, устраивается основательно, со вкусом. Мне даже становится обидно, я всю вахту промаялся, сидя на собственных поджатых ногах, а он чуть ли не паланкин выстраивает.
– Слушай, Ильичев, – стучит он мне в затылок пальцем, – там огонь какой‑то. Кажись, красный.
Я приподнимаю голову. Точно. Слева, градусов сорок от курса, над водой светится ярко‑красная звездочка.
– Маяк, наверное, или буй, – предполагаю я.
– А чего он в стороне от курса? – удивляется Сергей. – Может, это огонь с корабля?
Можно попытаться решить этот кроссворд, но для этого надо выползать из теплой постели, взбираться на верхнюю перекладину мачты и уже оттуда, с пятиметровой высоты, качаясь из стороны в сторону, долго шарить по горизонту глазами, разыскивая дополнительные ориентиры. А на высоте ветер. Бр‑р‑р!
– Ты, Серега, плюнь на этот огонь и чеши себе по курсу, – советую я и с чувством исполненного долга роняю голову на рюкзак. В ухо больно впивается металлическая пряжка. Я сползаю ниже, нахожу место помягче и замираю, прислушиваясь к ощущению тихого блаженства, охватившего меня Сочная южная ночь и острые локти и колени моих товарищей окружили меня со всех сторон. Если сейчас убрать любой из этих компонентов, чувство комфорта исчезнет.
Южная ночь посередине моря, вдалеке от людей – удовольствие ниже среднего. Валеркины локотки, вдавливающиеся в кожу, – наказание. Вроде бы два минуса, а при сложении дают плюс. От окружения моря, неба – мне хорошо От лежащего рядом и уже, кстати, похрапывающего остроугольного тела мне спокойно. А «хорошо», за которое не надо платить страхом, – это уже счастье. Счастье конкретного момента.
Если в эту минуту плавание прекратится, уже можно считать, что оно окупилось в моральном плане на все сто процентов. Я полон впечатлений. Взять хотя бы звезды. Где еще я мог их увидеть такими? На берегу? Точно нет. На берегу мы сухопутные жители, и все наше внимание занимает земля и связанные с ней заботы. Суша диктует свои законы. Надо смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, а не задирать голову к небу. Если же рассматривать что‑то, так предпочтительнее экран телевизора или лицо сидящего напротив человека, стараясь уяснить, насколько ты ему интересен. Когда ложишься, самое занимательное, за чем можно наблюдать, – это пятна на плохо побеленном потолке или узор на обоях. Тоска. Я закатов видел за всю жизнь – по пальцам можно пересчитать. Городские, когда солнце валится с небес за ближайшую девятиэтажку, я в расчет не беру. Какой это закат? Смех один. А уж восходов… На небо смотрим, только чтобы узнать – идет дождь или нет.
А здесь – море. Здесь устав нашего монастыря не действует. Что тут может значить наша каждодневная мышиная возня на суше. Здесь каждая минута – вечность. Она была такой сто тысяч лет назад и будет такой еще через сто. Минута, тянущаяся тысячелетия! Что в сравнении с ней вся моя жизнь? Я не говорю уж о каких‑то неприятностях, приключившихся в ней.
Я лежу под огромной полусферой неба. Звезды, со всеми своими спутниками, планетными системами и жизнями на них, приблизились ко мне на расстояние вытянутой руки. Я замер, боясь потерять это сверхъестественное ощущение. Из всего моего тела живыми остались только глаза. Я перестал быть земным жителем. Я не чувствую под собой опоры, потому что она, эта опора, движется, колеблется. Она зыбка, неощутима. Я не вижу ничего, потому что вокруг ничего нет. В море отражаются звезды. Небо сверху, с боков, снизу. Но что верх, а что низ? Что право, что лево? Звезды вокруг меня, я плыву в пространстве как одинокий космический корабль. Конечно, как и в любом механизме, в моем космолете случаются неполадки. Вот, например, что‑то чешется в движительном комплексе, по‑моему, в пяточном блоке. Засорился ввод аппарата кислородного обеспечения. Но это просто технические неполадки, вполне устранимые. Главное – корабль летит, движется вперед, преодолевая парсеки. Я улетаю глазами ввысь, протыкаю земную атмосферу, на сверхсветовых скоростях уношусь в необъятную пустоту Вселенной. Как раскаленная спица масло, пронизываю галактики и туманности.
Я бесконечен в пространстве, а значит, бесконечен во времени. Я вечен и всепроникающ! Я сам – Вселенная! Я могу все! Все!
«Если ты такой всемогущий, повысь себе зарплату хотя бы рублей на двадцать», – ехидно предлагает мое трезвомыслящее, практичное сознание. Я начинаю мягко планировать назад, к земле. Ну что это такое! Тут парсеки, Вселенная, биллионы световых лет и вдруг – рупь! Сто копеек! Сто бренчащих кругляшек! Я форсирую двигатели своего космолета, пытаюсь набрать утерянную скорость. Уйти. Вырваться. Но земное притяжение тянет обратно. Планирование переходит в штопор…
Я уже лежу на плоту, головой на грязном рюкзаке. Рядом на басах храпит Васеньев, аж сетка настила трясется. Надо мной звезды, но это уже светлые точки, служащие для определения своего местоположения и еще чего‑то в этом роде. Затекла левая нога.
– Ну ты концерты выдаешь! – восторженно шепчет Салифанов. Он бросил руль и приблизил ко мне свое лицо. – Только уснул и давай горланить: мол, пустите меня! Я все эти галактики с туманностями на шампуры навздеваю. Не держите меня! Просто космический хулиган. И еще какими‑то секами грозил.
– Парсеками, – подсказал я, чувствуя, как у меня тоскливо засосало под ложечкой, – единица такая космическая.
– Вот‑вот. Орал, дайте мне парсек в руку. Дайте только… Потом замолк, наверное, нахальства набирался, и как ляпнешь: «Я – Космос!» Ни меньше, значит, ни больше. – Сергей веселился вовсю. – Ну ты, Андрюха, даешь. Не умрешь от скромности.
Я накинул на голову одеяло, чтобы не слышать бубнящий голос Сергея. Еще несколько минут он хихикал, икал, хрюкал от удовольствия, вкусно обсасывая подробности происшедшего. Он был безумно рад неожиданному и потому вдвойне приятному развлечению.
Я закрыл глаза и попытался уснуть. Окружающее было реально до противности: море мокрое, небо обычное – черно‑холодное, соседские локти остры, как хорошо заточенные карандаши. И все из‑за этого дурацкого рубля. Или, может, из‑за Салифанова? Ведь это он меня разбудил, больше некому. Неужели все это был сон? Я же, помню, вначале даже глаз не закрывал…
Засыпал я, до краев заполненный обидой. На Сергея, на себя, на Валеру, на море и на все на свете. Я был зол и недоволен жизнью, как и все реально мыслящие люди.
О проекте
О подписке