Часть первая
Прощание с утопией

«Так жить нельзя»

В марте 1985 года, когда Михаил Сергеевич Горбачев единодушно, сначала голосованием членов Политбюро, а потом под аплодисменты членов ЦК КПСС был избран генеральным секретарем, Ни партийные бонзы, ни он сам не могли предвидеть, что, став седьмым по счету вождем партии и, следовательно, главой Советского государства, он будет последним на этом посту.

Смерть К. У. Черненко 10 марта 1985 года вряд ли кого удивила, особенно после того, как о ее неумолимом приближении оповестила всю страну показанная по телевидению тягостная сцена его голосования на выборах в «избирательном участке», сооруженном рядом с его больничной палатой. Тем не менее казалось, что тогдашнее партийное руководство она застала врасплох.

В отсутствие каких бы то ни было легальных институтов и традиций преемственности в руководстве советской власти и, естественно, при полной невозможности вслух обсуждать ее при живом (даже полуживом) начальнике, близкому окружению очередного вождя оставалось ждать финала затянувшейся пьесы и даже в ней усердно участвовать, а потом наспех импровизировать. Так было и на этот раз.

Хотя по негласному ранжиру членов Политбюро, порядку упоминания в депешах ТАСС, рассадке в различных президиумах и месту, отведенному на трибуне мавзолея во время государственных праздников, отвечавший за идеологию М. С. Горбачев к марту 1985 года занимал позицию второго лица в партии, это еще ничего не значило. И в самом Политбюро, и в спрессовавшемся за долгие годы брежневско-черненковском аппарате ЦК у него были весьма могущественные противники. Поэтому при решении вопроса о новом генсеке были «возможны варианты».

Однако на этот раз составлявший большинство членов ЦК второй эшелон «засидевшихся» областных партийных руководителей был отнюдь не настроен послушно одобрить любую рекомендацию своих маршалов. После трех похорон генсеков, происходивших на Красной площади с регулярностью государственных праздников, и перед лицом неуклонно накапливавшихся в их регионах и в стране проблем они были готовы открыто восстать против партийных старцев, не дававших им дороги, если бы те в очередной раз решили навязать им кого-то из своих.

Выступление «засадного полка» из числа участников пленума, ведомого Лигачевым и Рыжковым, не понадобилось. Вопрос о «бескровном» избрании нового генсека предрешил стратегический пакт, заключенный в канун заседания Политбюро Горбачевым с А. А. Громыко, последним после смерти Андропова и Устинова членом могущественной тройки, управлявшей Брежневым, а через него всей страной. Сразу после начала заседания Андрей Андрееевич взял слово на правах политического патриарха и, не дав себя никому опередить, предложил на должность генсека Горбачева.

Гвоздь в окончательное решение вопроса по шляпку забило выступление председателя КГБ Чебрикова, заявившего, что «чекисты поручили ему назвать кандидатуру Горбачева». «А, как вы понимаете, – напомнил членам Политбюро Чебриков, – голос чекистов – это и голос народа». В результате принятие судьбоносного решения свелось к состязанию участников заседания в выражении лояльности новому «хозяину».

Однако за привычным энтузиазмом, с которым Пленум (стоя) приветствовал нового лидера, скрывалось тогда еще трудно различимое сочетание разных и даже противоположных мотивов и ожиданий. Притом что почти все считали: дольше перемены откладывать нельзя, у людей, аплодировавших в этот день Горбачеву, были весьма разные представления о том, как они должны выглядеть.

Одно, по крайней мере, казалось очевидным: под новым генсеком, в отличие от его предшественников, придется жить (и служить) долго, хотя бы из-за его неприличного по кремлевским стандартам молодого возраста – ему едва исполнилось 54 года. (Правда, тогда еще никто, включая самого Горбачева, не мог себе представить, что отведенный ему срок окажется таким коротким.)

Должность генсека превращала Горбачева, возможно, в самого могущественного политического руководителя на международной арене. В отличие от его западных партнеров, он не должен был опасаться ни политической оппозиции, любые проявления которой в зародыше подавляли созданные для этого «органы», ни нападок или расследований со стороны независимой прессы, ни заботиться о перспективах собственного переизбрания, поскольку полученный им пост был пожизненным. Ему не грозили ни процесс импичмента в духе Уотергейтского, ни сюрпризы новых выборов.

На международной арене Советский Союз, надежно прикрытый своей военной мощью, и в особенности ядерным щитом, комфортно расположился в одном из двух кресел властителей мира – статусе, который он делил только с американским лидером западного мира.

Советское господство над Восточной Европой и разделение Германии казались увековеченными. Принятый в 1975 году Заключительный акт Хельсинкского совещания, в то время считавшийся выдающимся достижением советской дипломатии, стал подписанным Западом нотариальным свидетельством закрепления раздела Европы, одобренным в 1945 году в Ялте.

Западная Европа на всякий случай была взята на прицел советскими ядерными евроракетами СС–20, а Берлинская стена превратилась практически в привычную часть европейского ландшафта, почти столь же незыблемую, как кельтский Стоунхендж эпох неолита или остов Колизея.

Характеризуя стратегическое влияние СССР в эти годы, канцлер Российской империи XVIII века Александр Безбородко, мог бы, будь он жив, прошептать в уши советским руководителям ту же лестную фразу, которой он ублажал слух Екатерины Великой: «Ваше Величество, будьте уверены, ни одна пушка в Европе не может выстрелить без Вашего согласия». Он мог бы при этом заменить слово «Европа» на «весь мир».

Однако, заняв место на «Высоте», новый руководитель партии и страны Горбачев, как, кстати, и многие из его коллег, жившие и работавшие в «глубинке», отдавал себе отчет в том, что за впечатляющим фасадом мировой сверхдержавы скрывался пейзаж кризиса и упадка, ставший результатом 60-летних усилий по реализации утопического большевистского проекта.

К началу 80-х страна, претендовавшая на то, чтобы возглавить прогресс человечества, все больше отставала от современности. Неуклонно расширявшийся разрыв между универсальным историческим временем и внутренним «советским летоисчислением», в котором была обречена жить огромная страна, не мог существовать бесконечно.

Оптимистический прогноз Н. С. Хрущева, сформулированный в его докладе на XXI Съезде партии: «к 1967 году, а может быть даже еще раньше, Советский Союз выйдет на первое место в мире как по цифрам абсолютного производства, так и по показателям на душу населения, что ознаменует историческую победу социализма в мирном соревновании с капитализмом», – к 70-м годам был благополучно забыт. Патриарх американской советологии Джордж Кеннан писал: «Большевики всерьез верили в то, что они открыли антизападный вариант модернизации, но эта иллюзия выдохлась после того, как в 70-е годы страна вошла в период длительной стагнации».

Экономика одной из богатейших стран мира находилась «на искусственном дыхании», полностью завися от торговли ее природными ресурсами. Экономический рост фактически прекратился. Если в 1966–1970 годах темпы роста советской экономики достигали 7,8 %, то в 1971–1975 годах они опустились до 5,7 %, в 1976–1980 годах – до 3,2 и до 2,7 % в 1981–1985 годах, приближаясь к нулевому и даже «отрицательному росту», означающему системный кризис.

Сельскохозяйственное производство этой исторической мировой «житницы» было не в состоянии прокормить собственное население, выживавшее за счет закупок продовольствия в обмен на нефть и газ, а также труда на приусадебных участках. И поскольку в это время мировые цены на нефть упали до 12 долларов США за баррель, страна потеряла две трети прежней выручки от ее экспорта.

Советская наука и технология, подчиненные потребностям оборонного сектора экономики, с каждым годом все больше отставали от мирового уровня, сдавая свои позиции в международном научном и техническом соревновании одну за другой. В 1960 году лучший советский компьютер по своим характеристикам отставал от лучшего американского на девять лет, пять лет спустя разрыв составил уже четырнадцать лет.

Результатом узурпации власти партийной элитой, никому не подчиненной и не подотчетной, была атмосфера духовного и политического гнета, невозможности свободных слова и прессы, подавления большинства гражданских свобод, начиная с права выбора собственных руководителей и запрета на выезд за границу.

Можно сказать, что из-за специфики своей истории Россия стала площадкой для постановки эксперимента по определению предельного срока жизни утопии «в одной отдельно взятой стране».

Выиграв Вторую мировую войну, Советский Союз проиграл мир, потому что заложенная в его фундамент изначальная большевистская модель, рожденная войной, сначала мировой, а потом гражданской, в условиях мирного времени оказалась нежизнеспособной. Приспособленная больше для ведения «перманентной войны», чем «перманентной революции», она неизбежно провоцировала новые баталии – гражданскую, классовую, войну с врагами народа, «холодную войну».

По мере того как образованное, современное, не уступающее Западу советское общество погружалось в маразм, все больше отставая от мировой науки, экономики и исторического времени, заживо забальзамированное руководство страны имитировало управление второй по значению мировой державой. Ради этого, отрывая средства от развития экономики и удовлетворения социальных нужд населения, оно перекачивало их в единственную сферу, в которой СССР имел шанс состязаться с Западом, – оборонный бюджет.

Военно-промышленный комплекс поглощал колоссальные ресурсы, энергию и творческий потенциал самых квалифицированных кадров, на оборону работало до 90 % научных кадров. В начале 1985 года ни одна другая страна в мире не тратила на оборонные нужды такую долю национальных богатств в расчете на душу населения, как Советский Союз.

На обслуживание запросов ВПК и подготовку к гипотетической новой войне с неясным противником уходило от 40 до 60 % валового национального продукта. Несмотря на видимую сверхвооруженность СССР, эта ситуация вела на деле к ослаблению нашей безопасности и фактически разоружала страну перед лицом быстро уходивших вперед соперников, лишая возможности противостоять реальным новым вызовам, а не архаичным угрозам прошлых войн.

Превратившись в громадный военный лагерь, который должен был устрашать остальной мир, Советский Союз представлял угрозу и для собственного населения. Идеологический и стратегический экспансионизм этого супервооруженного колосса неизбежно генерировал атмосферу конфронтации, направленной во все стороны, регулярно провоцируя опасные международные кризисы.

Стоит в этой связи напомнить образ, приведенный Генри Киссинджером, который сравнивал поведение лидеров двух сверхдержав с дракой двух то ли слепых, то ли завязавших себе глаза гигантов, размахивавших в воздухе дубинами. О чем Киссинджер не сказал, так это о том, что этим опасным занятием двое громил занимались, находясь в стеклянном доме, вооруженные к тому же ядерными дубинами.

При этом, не довольствуясь статусом-кво в противостоянии со своим историческим соперником – США, кремлевские правители, считая, что они могут воспользоваться стратегическим отступлением Америки после унижения во Вьетнаме и краха шахского режима в Иране, решили передвинуть пограничные столбы на линии разграничения зон влияния с Западом, пустившись в авантюру афганской войны.

Растянувшаяся на десятилетие афганская война, ставшая советским Вьетнамом, унесла пятнадцать тысяч жизней наших солдат и, по некоторым оценкам, почти два миллиона жизней афганцев, превратив Советский Союз в глазах «третьего мира» из бывшего союзника в империалистическую державу. Соперничая с США в этом чувствительном и опасном регионе мира, мы, в сущности, сообща разбудили мусульманский фундаментализм и породили нынешних талибов.

За внешнеполитические авантюры руководства страны и поддержание престижа и статуса мировой сверхдержавы население должно было расплачиваться постоянным снижением уровня жизни, в результате чего по показателям реальных доходов населения СССР оказался далеко позади развитых стран Запада. «Мы окружены не армиями агрессоров, – скажет Горбачев на одном из заседаний Политбюро, – а превосходящими нас экономиками».

При этом, несмотря на непомерную цену, которую советская экономика платила за статус сверхдержавы – в виде безвозмездной помощи своим союзникам и в Восточной Европе, и в развивающемся мире – от Африки до Латинской Америки, – к середине 80-х СССР находился в беспрецедентной политической изоляции. «Кольцо врагов», которым мы себя окружили, включало не только наших традиционных противников на Западе (вместо того, чтобы помешать стратегическому альянсу Европы с США, мы его возродили, разместив у себя новые евроракеты и тем самым вернув в Европу американское ядерное оружие), но и еще недавно «братский» Китай и даже исламский мир, традиционно считавший СССР своим стратегическим союзником.

Но и в «кольце друзей», в семье стран Варшавского договора, отношения между старшим советским братом и его остальными членами развивались не лучшим образом. Вспышки мятежей и народных восстаний в Берлине в 1953 году, в Будапеште в 1956 году, подавление советскими танками «Пражской весны» в 1968 году и, наконец, введение военного положения в Польше в 1981 году служили напоминанием о том, что сохранение стабильности внутри социалистического лагеря зависело исключительно от присутствия на его территории советских войск. И все это несмотря на огромную цену, которую платило за лояльность своим союзникам Советское государство в виде колоссальных кредитов, субсидий и практически бесплатных поставок нефти и газа…

К началу 80-х СССР представлял собой государство, обанкротившееся идеологически и разоренное геополитическими амбициями режима, намеренного поддерживать статус сверхдержавы любой ценой, не считаясь с реальными возможностями и тем, что такая гонка подрывала интересы безопасности страны.

Исторический спор между капитализмом и социализмом был проигран до Горбачева. Подводя его итоги еще в начале 70-х годов, лидер итальянских коммунистов Энрико Берлингуэр констатировал, что «освободительный импульс», который придала России и всему миру русская революция 1917 года, уже давно выветрился.

Брежневская когорта не могла одержать верх в состязании с империализмом, а выйти из противоборства, в котором мирное существование объявлялось формой классовой борьбы, не хотела или не сумела. Зато она выиграла гонку со временем: никто из советских вождей «брежневского призыва» при жизни из власти не вышел.

Износившийся режим, паразитировавший на теле огромной страны, пытался всеми силами удержать ее в состоянии летаргического сна. Перед лицом стремительного углубления внутреннего кризиса, усугублявшегося безответственным поведением одряхлевших коммунистических вождей на мировой арене, миллионы советских людей могли лишь бессильно наблюдать за этим унизительным спектаклем. Жалкое зрелище ежегодных похорон руководителей воспринималось как отпевание системы. Но дело было не только в чувстве национального стыда, на который была обречена вся страна и общество.

Страна заждалась перемен. Об их необходимости уже шептались не только диссиденты на кухнях. Об этом пел Высоцкий, мечтала вслух интеллигенция, улица перемывала кости вождям в анекдотах. «Мы ждем перемен!» – во весь голос подпевали Виктору Цою тысячи слушателей на его концертах. Даже номенклатура, наблюдая процесс дискредитации режима, начинала все откровеннее фрондировать за спиной партийной верхушки. «Так жить нельзя», не дожидаясь фильма Станислава Говорухина, твердили в кулуарах друг другу республиканские и областные партийные секретари, отговорив свои официальные речи с трибун пленумов и съездов.

Сигналы о неблагополучном, если не взрывоопасном положении в стране и ее разных регионах должны были доходить и до верхов, но неизменно гасли в комфорте летаргического сна, в котором предпочитало пребывать ее руководство. Наиболее ответственные политики из числа местных руководителей, вынужденные закрывать брешь между парадным фасадом и удручающей реальностью повседневной жизни граждан страны (и все чаще принимать доставляемые по ночам на их территории гробы из Афганистана), понимали, что страна подошла к кромке кризиса, если не взрыва. Но всем им оставалось дожидаться, пока биологические часы качнут замерший политический маятник.

Даже наиболее информированный многолетний председатель КГБ Ю. В. Андропов, который тоже «хотел перемен» на свой лад, должен был дождаться «звездного часа» практически перед смертью для того, чтобы, сменив Брежнева, начать задавать вслух риторические вопросы о состоянии страны и разумности избранного пути. В это же время он исподволь готовил эшелон преемников, которые должны были заменить вымиравшее поколение, прошедшее сталинскую школу.

В воздухе повеяло будущей перестройкой, хотя само это слово еще не родилось, ее проект и программа не были сформулированы и имя того, кто ее возглавит и начнет осуществлять, было неизвестно никому, включая его самого.

Чтобы обновить кровь, застоявшуюся в номеклатурной и развращенной в брежневские годы коррупцией Москве, Андропов призвал из провинции новые фигуры – Н. И. Рыжкова, Е. К. Лигачева. Но выбор главного наследника пал на приглянувшегося ему молодого ставропольского секретаря крайкома Михаила Горбачева, на которого он недвусмысленно указал пальцем в своем предсмертном послании к Политбюро. Разумеется, главный чекист страны, посвятивший в значительной степени свои годы на Лубянке выявлению и преследованию диссидентов, не мог вообразить, что он советует вручить ключи от советского режима тому, кто станет его могильщиком.