Излишне, наверное, говорить, что обвинения всем этим юристам и ученым предъявлялись отнюдь не по уголовным делам.

У всякого Хогвартса – свои темные страницы. Разумеется, всегда можно их заклеить. Но не станет ли это тогда частью той самой дополненной реальности? Умолчание ведь та же самая ложь.

Профессура и весь остальной преподавательский состав юридического факультета МГУ на 1960 год состояли в основном из представителей двух исторически сложившихся поколений. К первой группе относились крупные специалисты и светила юриспруденции начала века, имевшие в том числе и дореволюционный опыт в розыске и судебной практике. Вторая группа сложилась из юристов, прошедших тяжелые испытания на фронтах Великой Отечественной войны. Эти два поколения различались не только возрастом, но и физически. По воспоминаниям студентов тех лет, чем моложе был преподаватель, тем больше ему не хватало конечностей. Кому-то руки, кому-то ноги. В зависимости от полученных ранений и перенесенных ампутаций.

Рассказывая мне о старожилах юрфака, инспектор курса 1960 года Екатерина Владимировна Ремизова назвала их «либералами». Она совершенно не имела в виду их политические взгляды. Это определение она использовала в его классическом и почти забытом теперь чеховском понимании человека интеллигентного, принципиального и отзывчивого – носителя старой культуры. Такого примерно, как булгаковский профессор Преображенский в исполнении Евгения Евстигнеева. Оказывается, в шестидесятые годы еще можно было встретить этих людей. Тех, кого даже в двадцатые называли «старорежимными спецами».

Профессор Иван Николаевич Якимов, которого Михаил Треушников хоть и не успел застать на факультете, но добрая память о котором была еще очень свежа, получил юридическое образование до Октябрьской революции. Работал в окружном суде в Санкт-Петербурге и позже – помощником присяжного поверенного в Варшаве. Польша тогда являлась частью Российской империи. В период Гражданской войны Якимов состоял в должности «военспеца» в рядах РККА, а начиная с 1924 года являлся сотрудником легендарного МУРа (Московский уголовный розыск). На оперативной работе он провел более десяти лет, после чего посвятил себя чтению лекций по криминалистике в Московском юридическом институте. После войны защитил докторскую диссертацию и возглавил кафедру криминалистики юрфака МГУ. О нем Екатерина Владимировна отзывалась с особенным уважением.

Важнейшую роль в профессиональной деятельности и выборе академического пути Михаила Треушникова сыграл профессор Александр Филиппович Клейнман. Потомственный правовед, он, как и профессор Якимов, родился в девятнадцатом веке. Юридический факультет окончил в Императорском Новороссийском университете в Одессе. Затем работал адвокатом в Иркутске, преподавая там же в университете, а с 1938 года приступил к лекциям и семинарским занятиям на кафедре гражданского процесса в Московском юридическом институте. В МГУ Александр Филиппович начал свою научную и педагогическую деятельность в 1944 году. Вся его дальнейшая жизнь была посвящена науке гражданского процессуального права, в области которой он стал в итоге одной из основополагающих фигур. Под его непосредственным руководством разрабатывался второй Гражданский процессуальный кодекс РСФСР, действовавший с 1964 по 2002 год. Знаменателен тот факт, что работу над третьим ГПК Российской Федерации на рубеже двадцать первого века возглавил вместе с профессором Университета дружбы народов Василием Клементьевичем Пучинским ученик Александра Филипповича – Михаил Константинович Треушников.

В этой прямой и твердой преемственности мне видится решение одной из самых глубинных проблем общества, обозначенной еще Шекспиром. Требуя от своего друга Горацио клятву хранить тайну призрака, поведавшего о предательстве брата, датский принц Гамлет восклицает: «Порвалась цепь времен» (перевод К. Р.). Устами своего героя Шекспир актуализирует драму антагонизма генераций и невозможности их взаимодействия.

«Каждый из нас зажат между поколениями, – сказала в разговоре со мной Екатерина Владимировна Ремизова. – И мы не успеваем передавать». Однако пример очевидной преемственности, продемонстрированной на протяжении долгих лет трудами двух выдающихся ученых, говорит нам о том, что надежда все-таки остается.

Среди сорока пяти учебных дисциплин, преподаваемых в шестидесятые годы на юрфаке, наибольшую трудность для Михаила Треушникова, по его собственному признанию, представлял иностранный язык. Студентов разделили по группам в соответствии с тем, какой язык они изучали до этого, а тех, кто не изучал никакой, автоматически записали в английскую группу. Вот с ними, не знавшими даже латинского алфавита и элементарных правил произношения, пришел заниматься преподаватель кафедры английского языка филологического факультета МГУ Евгений Александрович Бонди. Для меня, как выпускника и впоследствии доцента кафедры английской филологии Якутского госуниверситета, это имя является абсолютной легендой, поэтому я был тронут, когда Михаил Константинович, вспоминая своих университетских наставников, заговорил вдруг именно о нем. Не знаю, читали в этой группе Шекспира в подлиннике или нет, но Евгений Александрович явно оставил по себе хорошую память. Очевидно, он производил впечатление – Михаил Константинович прежде всего отметил его особенную подтянутость. Элегантные манеры у коренного сибиряка, родившегося в 1923 году в Томске, возникли отнюдь не из воздуха. Стажировки в Эдинбургском и Оксфордском университетах не прошли бесследно. Однако до командировок в Шотландию и Англию в жизни Евгения Александровича были совсем другие дороги. В рядах Красной армии во время войны он с боями дошел до Польши, получив награды, никак не связанные с владением иностранными языками. Орден Отечественной войны, как и орден Красной Звезды вручались на фронте за настоящие подвиги. Имелась среди боевых наград у Евгения Александровича и медаль «За отвагу», которую фронтовики ценили особо. Она вручалась только за личную храбрость, проявленную в бою. Штрафники, лишенные предыдущих наград и званий, как правило, представлялись за свои отчаянные действия именно к этой медали, а потому уважением у народа она пользовалась, возможно, даже более глубоким, чем ордена. Так что подмеченные Михаилом Константиновичем собранность и чувство собственного достоинства у его преподавателя по английскому языку опирались, скорее всего, не на одни лишь британские традиции. Уникальная эпоха создавала уникальных людей.

Слушая однокурсников профессора Треушникова, особенно в той части, где они вспоминали своих учителей, я не мог избавиться от ощущения, что они рассказывают мне о людях из книг – вот в том самом смысле, в каком это происходило в детстве. Ты открываешь старую книгу, и с ее страниц в твою жизнь входят Герои. Люди больших поступков, крупных событий, сложнейших испытаний и великих побед. Исключение состоит лишь в том, что в моих детских книгах эти Герои зачастую были придуманы писателями, тогда как студенты 1960-го рассказывали о тех, кто реально жил. Геннадий Ильич Соломаха, поступивший на юрфак в один год с Михаилом Треушниковым и по окончании МГУ проработавший с ним вместе несколько лет в Москворецком суде, на мой вопрос об университетской профессуре той поры первым делом вспомнил Петра Николаевича Галанзу, который преподавал у них на первом курсе всеобщую историю, а чуть позже – историю политических учений. Показательно, что вторую дисциплину назвал в качестве одной из основных мотиваций для обучения на юрфаке и Евгений Александрович Абрамов, занимавший впоследствии самые высокие посты в Министерстве внутренних дел Российской Федерации. Помнится, я спросил его о карьерных устремлениях студенчества шестидесятых, и он, рассмеявшись, ответил, что ничего подобного у них в головах не было, а учеба на юридическом увлекала уже самой возможностью и процессом познания. Дисциплину «история политических и правовых учений» он привел как наглядный пример своего собственного вовлечения в этот процесс. Преподававший ее Петр Николаевич Галанза на самом деле прожил жизнь, состоявшую из событий, которые для моего поколения были, вне всякого сомнения, легендарными. Окончив историко-филологический факультет Московского университета в переломном для России 1917 году, он принял сторону революции. В двадцатипятилетнем возрасте предвосхитил стихи Михаила Светлова о Гренаде и вступил в Красную армию.

 
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
 

Это сейчас строки 1926 года могут кому-то показаться абстрактной и наивной архаикой, но для меня и многих моих ровесников в семидесятые годы их наполнял очень конкретный смысл. Зачитываясь романом Николая Островского «Как закалялась сталь», я летел вместе с Павкой Корчагиным в конной лаве, строил узкоколейку, бился за правду, и все это делало из меня человека. Евгений Александрович Абрамов на мой вопрос о значимости Гражданской войны для их поколения ответил сдержанно и просто: «Это было важно».

Булат Окуджава в 1957-м написал свой скромный шедевр «Сентиментальный марш», завершающийся такими словами:

 
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
 

Достаточно посмотреть в «Заставе Ильича» на лица тех, кто затаив дыхание слушает в 1962-м Окуджаву с этой песней в Политехническом, чтобы простые слова Абрамова задышали глубочайшими историческими смыслами. Это действительно было важно для миллионов людей.

Вот одним из тех самых комиссаров, о которых поет Окуджава, и стал в начале двадцатых Петр Галанза. Службу нес в политуправлении Западного фронта, ставшего в 1920 году главным фронтом Советской Республики и отразившего крайне опасное наступление польских войск. Штаб фронта в разное время находился в Смоленске и Минске, что очевидно повлияло на жизненную географию Петра Николаевича. Сразу по окончании боевых действий, в 1923 году, он становится доцентом Смоленского государственного университета, а после преподавательской работы в Казани, где он некоторое время занимал пост ректора, Галанза в течение десяти лет руководит одной из кафедр Белорусского госуниверситета. На юрфак МГУ он пришел работать в 1945 году. Написал первые советские учебники по всеобщей истории государства и права. Пользовался уважением и, очевидно, любовью студентов. Геннадий Ильич Соломаха рассказал, что во время занятий на их первом курсе Галанза обещал им суровое испытание во время сессии. Однако в действительности экзамен принимал очень мягко, и ответ по билету напоминал скорее беседу. Петр Николаевич в такие минуты любил пить чай из граненого стакана в подстаканнике и листать утренние газеты.

Завершая краткий и, разумеется, далеко не полный обзор профессуры юридического факультета МГУ, сложившейся на тот момент, когда Михаил Треушников поступил в университет, необходимо вспомнить и Сергея Сергеевича Остроумова. Причин тому множество, но самая главная, пожалуй, та, что, отвечая на мой вопрос о преподавательском составе факультета начала шестидесятых годов, большинство однокурсников Михаила Константиновича, с которыми мне посчастливилось встретиться, первым делом называли именно этого профессора. Читая лекции по скучнейшему, казалось бы, предмету «судебная статистика», он делал это, по общему признанию, самым артистическим образом. Великолепные данные прирожденного оратора, очевидно, играли свою немаловажную роль, однако подозреваю, что дело заключалось не только в них. Сама дисциплина, несмотря на ее подчеркнутую прозаичность и даже бухгалтерскую сухость, судя по всему, увлекала профессора Остроумова тем исторически сложившимся политическим напряжением, которое возникло вокруг нее начиная с тридцатых годов. До этого периода все количественно-качественные показатели преступности в нашей стране были открыты для общества, а вот сборник «Статистика осужденных в РСФСР 1922–1934 гг.» вышел из печати уже с грифом «Секретно». Идеологи строительства нового общества сочли картину текущей преступности неуместной для отражения облика самого светлого и самого прогрессивного на планете государства. Неудобные цифры разрушали создаваемую концепцию преступления как отживающего свой век и не имеющего системного характера пережитка мрачного прошлого. Под раздачу попала и важная социологически-правовая научная дисциплина криминология. Эта наука изучает причины и условия преступности, а также пути и средства ее предупреждения. Светлые умы и энтузиасты тридцатых решили, что раз преступности в качестве системного явления в СССР больше не существует, то и предупреждать уже, к счастью, нечего. Повсюду царит конструктивный и ясный дух с полотен художника Дейнеки (который в 1933 году, кстати, все же написал идеологически не совсем выдержанную картину «За занавеской», ушедшую в 2015 году на лондонском аукционе MacDougall’s за 2 миллиона 248 тысяч фунтов). Абсолютно гоголевская ситуация вокруг судебной статистики и криминологии в Советском Союзе середины двадцатого века напоминает мне фрагмент книги «Русская республика» историка Н. И. Костомарова, где он описывает специфику противопожарной профилактики в средневековом Новгороде: «Не видно, чтоб новгородцы принимали какие-нибудь меры предупреждения. Пожары считались Божьим наказанием, и против них можно было защищаться молитвою. В 1342 году владыка со игумены и попы замыслил пост; и ходило духовенство по монастырям и церквам с крестами; и весь Новгород молился Богу и пресвятой Богородице, дабы отвратить от себя праведный гнев небесный».

Шутки шутками, но судебная статистика в СССР была засекречена на протяжении почти шестидесяти лет, а криминология считалась чем-то вроде лженауки. Обнародование сведений о преступности и судимости признавалось разглашением государственной тайны. Полагаю, требовалась немалая гражданская смелость и сила характера, чтобы в таких условиях ратовать за изменение подобного положения вещей. Профессор Остроумов и его молодая коллега по юрфаку Нинель Федоровна Кузнецова оказались одними из первых в стране ученых-юристов, которые вдохновились идеями профессора Алексея Адольфовича Герцензона и в шестидесятые годы сделали начальные важнейшие шаги в этом направлении. В 1964 году Сергей Сергеевич впервые прочитал пробный курс лекций по криминологии на вечернем отделении, а вскоре в этой инициативе юридического факультета МГУ к нему присоединилась и Нинель Федоровна. В 1965 году, как вспоминает Геннадий Ильич Соломаха, вышло постановление ЦК КПСС о преподавании криминологии в высших учебных заведениях. Анализ социальных причин преступления, а также особенностей личности преступника и его окружения перестал считаться профанацией.

Вот какими людьми, вкратце, были наставники и учителя Михаила Константиновича Треушникова и всех его однокурсников в период обучения в Московском государственном университете. «Величайшие ученые», – сказал мне о них Евгений Александрович Абрамов. А я не могу не вспомнить еще и строки поэта Николая Тихонова: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей».

Переходя к разговору об университетской молодежи того времени, а также о специфической атмосфере, которая царила в ее среде, стоит, пожалуй, вновь обратиться к роману советского писателя Валерия Осипова «Факультет журналистики». Мне кажется, ему удалось ухватить особенный дух, присущий тому поколению молодых людей. Вообще, мировоззренческие маркеры каждой генерации настолько неповторимы, интенсивны и так сильно въедаются в саму ее суть, что диалог с любым другим поколением ведется на слегка иностранном языке. В этом смысле на планете всякий раз живет как будто новая волна пришельцев, не понятных ни своим ближайшим предшественникам, ни тем, кто придет на смену.

В книге Осипова описано крайне любопытное явление в университетской среде. Не могу сказать: придумал он его или взял из реальной жизни, но для меня оно служит камертоном умонастроений советской молодежи пятидесятых-шестидесятых годов. Причем не тех, что форматировались на системном уровне государственным идеологическим аппаратом, а тех, которые складываются сами собой внутри каждого поколения и, собственно, определяют его подлинное, а не навязываемое диктатом допреальности лицо. «Хива» – так называет Валерий Осипов странное и очень творческое объединение студентов и преподавателей МГУ, функционирующее в качестве независимого социального организма. Никакой связи со столицей древнего Хорезма, естественно, не прослеживается, кроме разве что намека на мощную витальность древних тюрков, и это отсутствие формальной логики даже в названии самого явления подчеркивает своеобразную анархичность его природы.

Участники этой стихийно возникшей организации собираются по вечерам на кафедре физкультуры, чтобы сыграть в баскетбол. Каждый из них по той или иной причине был в свое время отвергнут тренерами официальной команды МГУ, но желание играть и, главное, быть причастным к тому, что рассматривается в обществе как очевидное слагаемое успеха, приводит к странной форме протеста. «Хива», напоминающая скорее орду, гоняет мяч по площадке, не особенно обращая внимание на правила, хронометраж и даже количество участников. Счет ведется на сотни очков, игра длится часами, самое важное – приняты все. Кульминация происходит, когда эта разношерстная толпа бросает вызов игрокам из сборной университета. Вот тут происходит самое важное. Воодушевленная только верой в себя и в неизбежное чудо, «Хива» сражается с настоящими спортсменами практически на равных, а центральный персонаж книги, не обладая навыками игры в баскетбол, становится героем матча. У него получается на площадке буквально все.

Идея торжества дилетантов, одномоментно превратившихся в гениев, как мне кажется, и служит структурообразующей для понимания духа того времени. Это был тот самый прекрасный дилетантизм, который в эпоху Ренессанса позволил человеку разомкнуть границы наук и прочих аспектов деятельности, входя на территории далеко не смежных занятий. Инженеры писали картины, живописцы изобретали летательные аппараты, крупные политики сочиняли пьесы, ставшие классикой на века. Все могли делать всё. Человек оказался всесильным.