Кипы старых, прошлогодних еще газет обнаружились на антресолях в прихожей, и несколько минут спустя юноша споро заклеивал разворотами из «Нивы», «Петербургского вестника», «Смехача» и почему-то «Кёнигсбергише альгемайне Цайтунг»^[13] всю стену, которой предстояло принять очень неаппетитный вид. Увлекшись, он даже принялся насвистывать какой-то бравурный мотивчик и пробегать взглядом заголовки на пожелтевших страницах.

И вдруг его как током ударило:

«Из Афганского королевства сообщают.

Вчера отряд охотников штаб-ротмистра Толоконникова провел вылазку против инсургентов, грозящих перерезать дорогу Кабул – Джелалабад. Потерь с нашей стороны нет. Противник потерял до десятка убитыми…»

* * *

Дмитрий Вельяминов взлетел на четвертый этаж дома, где квартировал корнет Бежецкий, на одном дыхании. Сердце колотилось где-то под горлом, легкие саднило, но поручику было не до того. Мозг сверлила одна мысль: «Успеть! Только успеть!..»

Он возвратился из отпуска сегодня утром. И первый же встреченный в полку, князь Лордкипанидзе, огорошил его будто обухом по голове:

– Слышал, Митя, последние новости? Пассия нашего Сашеньки Бежецкого выходит замуж!

– Как? – опешил поручик, не веря своим ушам – слишком памятны ему были те чувства, что оба молодых человека питали друг к другу. – Это шутка, князь? Если шутка, то уверяю вас – дурного толка!

– Вот еще! – обиделся грузин. – Это святая истинная правда. Вот те крест!

– За кого?

– За барона Раушенбаха. Сегодня помолвка.

– А Бежецкий?

– А что Бежецкий? – беспечно пожал плечами поручик. – Который день уже в полк носа не кажет. Якобы болен. Переживает, наверное… Такой молодой…

Но князь уже не слушал его, устремившись к выходу. За не столь уж долгое знакомство он хорошо узнал характер юного корнета. И ожиданиями того, что столь пылкая натура пассивно воспримет подобный удар, себя не обманывал. Бежецкий мог вызвать соперника на дуэль, убить его, убить себя, но только не лежать в постели, подвергая себя самоуничижению и притворяясь больным. Два молодых человека сблизились именно потому, что в младшем старший видел себя и считал, что знает все его действия на шаг вперед.

Протянув руку к звонку, Дмитрий вдруг увидел, что дверь прикрыта неплотно. Сердце его рухнуло, и, не совсем понимая, что делает, он, недолго думая, ввалился в чужое, в общем-то, жилище, словно во вражеский блиндаж. Разве что без обнаженного оружия в руке.

В квартире царила тишина, нарушаемая лишь капающей где-то далеко водой, должно быть, из неплотно прикрытого крана. Но Вельяминову сейчас любой звук действовал на нервы. Мимолетно заглянув в пустые кухню и ванную, он пронесся по длинному, как кишка, полутемному коридору, типичному для петербургских «доходных домов», и замер на пороге гостиной, не в силах пересечь незримую черту.

Ему явственно виделся Саша, лежащий с запрокинутой головой в кресле, сразу облюбованном им по вселении, пистолет, валяющийся на полу у безвольной руки, и покрытая багровыми потеками стена позади. Однажды поручику уже приходилось видеть подобное, когда один из его закадычных друзей, весельчак и заводила, не сумел разобраться со свалившимися на него проблемами… Дмитрию даже почудилось, что он чувствует пряный запах крови, мешающийся с острым ароматом сгоревшего пороха в причудливый коктейль. Запах, преследовавший его почти год…

Он пересилил себя и шагнул в комнату, первым делом сконцентрировав взгляд на блестящем никелированном «браунинге», сиротливо лежащем на краю стола. А вот его хозяина, склонившегося над какой-то бумагой, разве что не высунувшего язык от усердия, будто прилежный гимназист, он даже не заметил в первый момент, всецело увлеченный тем фактом, что оружие как будто и не применялось по назначению.

– А-а! Митя! – поднял голову от своего занятия «писатель». – Добрый день. Хорошо, что вы зашли. Скажите, можно так выразиться в официальной бумаге?..

Он, дирижируя авторучкой в воздухе, прочел:

– «В связи с желанием послужить Отечеству в чем-то более реальном, чем служба в столице России».

– Все зависит от того контекста, в котором данная фраза звучит. – Вельяминов расстегнул шинель, бросил на стол фуражку, намеренно накрыв беспокоящий его пистолет, и подошел к другу, вновь склонившемуся над бумагой. – Вполне возможно, что она там – к месту. Дайте-ка почитать!

– Но я еще не закончил! – по-детски протянул корнет, пытаясь удержать листок, неумолимо вытягиваемый у него из пальцев.

– Ничего-ничего, я пойму… Так. Прошу перевести меня, корнета Бежецкого Александра… та-та-та… из гвардии в действующую армию, в связи… Что-о-о?!!

Князь лихорадочно пробежал прошение до конца и уставился на безмятежно улыбающегося молодого человека:

– Вы с ума сошли?..

* * *

Недавно выпавший снежок скрипел под ногами, но Дмитрий даже не пытался идти тише: не хватало еще, чтобы подслеповатый уже князь принял его за кабана и влепил свинцовый «орех» в живот. Поручику самому нередко доводилось участвовать в охоте, и он отлично знал, что охваченный охотничьим азартом любитель зачастую на оранжевый жилет внимания не обращает, а то, что «дичь» двунога, его волнует меньше всего.

Но старый князь ко всему еще, похоже, был уже и глуховат…

– Ты меня совсем перепугал, Митя! – вздрогнул он, когда Вельяминов присел рядом с ним на корточки. – Вот – смотри: до сих пор руки трясутся! – Он продемонстрировал, как трясутся руки, покрытые старческими пятнами, при этом умудрившись не пролить ни капли из серебряного стаканчика, полного до краев отнюдь не чаем. – Отведаешь «Шустовского» со стариком?

– Не откажусь, – не стал жеманиться поручик: ожидание зверя затянулось, а утро выдалось на редкость морозным…

– Что ж ты, пострел, номер покинул? – Князь выпил, крякнул, закусил «чем бог послал» (а послал он ему довольно щедро) и тут же налил по второй. – А ну как зверь сейчас на него выйдет? Похеришь всю охоту, так тебя растак!

– Ничего, дядюшка, – беспечно махнул рукой Дмитрий, чокаясь со стариком и опрокидывая в рот обжигающую жидкость. – Я везучий. Вы же знаете.

На самом деле поручик приходился старому камергеру вовсе не родным племянником, а внучатым, но какие могут быть нюансы между столь близкими родичами?

– Вот именно – везучий, – улыбнулся тонкими губами Вельяминов-старший, наливая еще «по чуть-чуть» – бог троицу любит, – и с сожалением завинтил крышечку фляги. – Как родился сразу с двумя зубами да заголосил басом, так я сразу брату Аристарху – деду твоему покойному – сказал: «Далеко пойдет малец!..»

Семейные хроники о присутствии Платона Сергеевича при его, Мити, рождении умалчивали, равно как и о «зубастости» младенца, но князь согласно покивал головой – мало ли внуков, внучатых племянников и даже правнуков у старика – мог и ошибиться.

– Ну, говори, зачем тебя к старому нелегкая принесла? – остро прищурился старый князь. – Вы, молодежь, без дела-то не ходите к нам, старикам… Больно деловые все стали…

– По делу, – Дмитрий кивнул.

– За кого хлопочешь-то? За себя, знаю, просить не станешь – больно гордый. Весь в Аристашу, земля ему пухом. – Платон Сергеевич размашисто перекрестился. – Не тяни – кабан вот-вот пойдет.

– Друг у меня из гвардии в армию переводится…

– Помочь остаться что ль? Чем твой приятель проштрафился? Небось по девкам шастал…

– Да нет, дядюшка. Он сам, добровольно желает.

– Не понравилось, стало быть, по дворцовым паркетам расшаркиваться… – пробормотал Вельяминов-старший себе под нос. – Что же – хвалю. Достойный, значит, юноша. А то сейчас все, наоборот, норовят в гвардионусы пролезть, минуя очередь и баллотировку в полку. Как зовут друга?

– Саша… Александр Бежецкий.

– Георгия Сергеича сынок?

– Нет, дядюшка, внук. Сын Павла Георгиевича.

– Пашкин? – ахнул старик. – Мать родная! Неужто Пашкин сынок уже служит? Я ж Пашку еще кадетом несмышленым… Петушков ему дарил, бывало, на палочке… Сколько ж это лет прошло?..

Дмитрий не мешал старому князю предаваться воспоминаниям: он был уверен, что добрый и справедливый старик, на своем веку помогший сотням, если не тысячам людей, подчас ему совсем неизвестных, выручит и сейчас. Тем более что просил для друга сейчас поручик вовсе не хлебную должность или «орденок по случаю» – дядюшка таких заходов не терпел, а память у него была цепкая.

– И что ж твоему дружку надобно? – оторвался Платон Сергеевич от воспоминаний. – В Питере остаться или, наоборот, куда подальше приспичило?

– Наоборот, дядюшка… – вздохнул Дмитрий, отводя взгляд: ему самому было не по душе решение друга, но из двух зол выбирают меньшее. – Он хочет перевода в действующую армию.

– Повоевать, значит, решил, пороху понюхать… Тоже одобряю, – покивал головой старик, поправив огромный лисий треух, съезжающий на породистый нос. – Узнаю военную косточку… И где ж у нас сейчас воюют? В Капской колонии вроде затишье, в американских владениях – тоже… Что-то не припомню я, Митя.

– В Афганистане, дядя.

– Что-о? Что ж ты, курья твоя голова, для друга просишь? Ты что – не понимаешь, что Афганистан этот, будь он трижды неладен, все равно что Кавказ для пращуров наших? Одно дело в честном бою под пули грудь подставлять, а другое – из-за угла, по-подлому нож в спину получить. Ты газеты-то читаешь, племянник? Пусть не выдумывает дружок твой и едет, куда пошлют. Честные офицеры везде нужны, а я на душу грех такой не возьму. И не проси!

– Все равно добьется он своего, – вздохнул поручик. – А не добьется, так зачахнет. Сопьется с тоски или пулю в лоб пустит…

– Что ж так круто? Неужто… Так ведь и есть, а? Несчастная любовь!

– Верно, дядюшка…

– А хлопочешь… Сам небось и свел голубков?

– И тут ваша правда…

– И кто ж зазноба его будет? Если не секрет, конечно, – в выцветших стариковских глазках светился неподдельный интерес: все пожилые люди одинаковы – будь то состарившийся у станка мастеровой или носитель шитого золотом мундира^[14]…

– Не секрет. Настенька Головнина, моя кузина. Да вы, наверное, слышали…

– Как же, как же… – Старик задумался на минуту, но потом резко мотнул головой так, что «малахай» его снова свалился на нос. – Но помочь ничем не могу. В Варшаву, в Москву, в Киев… Да хоть в Ново-Архангельск – с дорогой душой, а в мясорубку эту – уволь.

Вдали забрехали собаки загонщиков, и старик разом насторожился, подхватив с любовно расстеленной под березкой холстинки превосходное ружье – Дима оценил на глаз – великолепной работы штучный охотничий «зауэр». Не чета его простенькой «тулке».

– Все, Дмитрий, недосуг! – замахал на родственника старик. – После охоты да баньки сядем за стол рядком и поговорим толком, куда твоего приятеля определить. Но чтобы про Афганистан мне и заикаться не смел! – погрозил он узловатым пальцем. – Ступай на номер – зверь сейчас пойдет!

Поручик понял, что миссия его позорно провалилась, и побрел, понурившись и держа карабин под мышкой, будто палку, на свой треклятый «номер».

Одному богу было известно, как он умудрился поменяться номерами с полковником артиллерии Расхлебовым, явно подбиравшимся ко всемогущему обер-камергеру не «из любви к искусству» – он и понятия-то, поди, об охоте по зверю не имел – приперся с двустволкой, годной лишь по перепелам, уткам да зайцу: пуля из нее кабану – все равно что пресловутая мюнхгаузеновская вишневая косточка оленю. Но факт оставался фактом: по собственному опыту Дмитрий знал, что если дядя сказал «нет», то слову своему не изменит. Разве что случится что-то из ряда вон выходящее. Земля, к примеру, налетит на Небесную Ось, как вещают суеверные старушки на скамеечках у парадных.

За спиной его сухо треснул выстрел и сразу же – второй. Поручик резко обернулся и, даже не прижав толком приклад к плечу, чуть ли не от живота, ударил по мохнатой ракете, несущейся в облаке снежной пыли на растерявшегося старика. И охнул от боли в вывихнутом плече – отдача-то у четырехлинейной «пушки» была еще та…

Но и этого, почти неприцельного выстрела оказалось достаточно: не достигшего цели кабана волчком крутануло на месте и опрокинуло в снег. Здоровенный зверюга дернул несколько раз в воздухе тонкими, по сравнению с массивным телом, ногами, копыта судорожно разжались и сжались, словно створки раковин, а длинное щетинистое рыло вытянулось, едва не коснувшись мехового сапога старого князя. С хозяином леса было покончено.

– Вы целы, дядюшка? – кинулся к остолбеневшему Вельяминову поручик, бросив карабин в снег (выбитая из плеча рука болела неимоверно). – Не задело вас?

– Цел я, племянничек, цел, – выдохнул, выходя из ступора, Платон Сергеевич и присел на вывороченное корневище, до этого служившее ему «креслом». Руки его теперь по-настоящему ходили ходуном, монументальный нос побелел, и на нем ясно, будто прорисованные, проступили синеватые склеротические жилки. – А вот ты молодцом… В самом деле везунчик… Как это ты умудрился? Я два раза дал – клочья шкуры летят, а он прет, как танк… Будто заговоренный… Третий-то раз я бы и не успел – вон клыки какие! Чисто бивни! – указал трясущимся пальцем старый князь на торчащие из окровавленной пасти длинные и острые как бритва желтые клыки. – Так бы и вспорол от паха до грудины… Ну, думаю, Платоша, отбегал ты по белу свету… Ты это, племянничек… Кровь бы ему надо спустить, а то мясо потом горчить будет. Ножик-то у тебя есть?

Но Дмитрий уже, присев над теплой еще тушей, точным движением острейшего, словно хирургический скальпель, охотничьего ножа полоснул по горлу поверженного зверя, выпуская на волю дымящуюся темную кровь. Действовать левой рукой было неловко, но показать перед стариком свою немощь – невозможно.

– Молодцом, – похвалил старик, уже держа наготове два стаканчика с коньяком. – С полем, Митя! – И добавил минуту спустя: – Так и быть, племянник, – возьму я все-таки грех на душу. И без того там грехов этих – не счесть и не замолить… Да ведь мне за них ответ перед Господом нашим так и так держать. Одним больше – одним меньше… Порадуй друга. Только чего уж там радоваться-то…

Алое пятно кабаньей крови, медленно пропитывающее снег вокруг туши, почти добралось до ног охотников, но не осилило, бледнея и застывая на глазах, какую-то пару вершков…