В проходной дядя Ваня уже в спину удаляющемуся Фрумкину успел крикнуть:

– Ну как?

Ответа он, конечно, не дождался.

* * *

За день до того, как Виктор Подольский встретил Льва Фрумкина, точнее, вечером предыдущего дня, архивариус городского краеведческого музея Алексей Старогородько нашел в архиве прелюбопытнейший документ. Рабочий день давно закончился, сгустились сумерки, и за окном исчез солнечный свет. Улица, куда выходили окна музея, погрузилась во тьму. Но архивариус продолжал свою работу, слишком интересным оказалось то, что Алексею удалось обнаружить среди прочего рукописного «хлама», который он разбирал уже почти месяц.

Дело в том, что недавно в рукописный отдел музея поступили документы одного из давно закрытых монастырей. Перед тем как он был разграблен и сожжен, монахи успели укрыть часть своего архива в доме местного купца. Во время плановой перестройки города здание подверглось сносу, и все, что нашли там более или менее ценного, свезли в музей: а куда еще, не выбрасывать же памятники старины? Вот и сидел архивариус Алексей, изучая или, лучше сказать, раскладывая по папкам более или менее однородные письмена.

Однако сегодня он наткнулся на документ, сразу заинтересовавший его: изложенный не как прочие, витиеватым и малопонятным языком, а более или менее «читаемым», вероятно, написанный немногим более века назад. В нем было предостаточно старинных, давно отмененных букв, вроде «источкой» и «ятей», написанных каллиграфическим размашистым почерком.

Это были рассуждения некоего старца об истории города от основания до той эпохи, в которой творил автор рукописи, о знаменитых и выдающихся уроженцах, о преданиях и легендах. Среди прочего старец решил доверить бумаге несколько городских предсказаний, примет, знаков и событий, сильно напоминающих пророчества, о том, что может произойти, а может и не случиться.

Перед тем как погасить лампочку, Алексей прочитал жутковатую легенду, как однажды, в какой-то век, в какой-то день откроются «врата» и придет в город то, чего меньше всего ждут. Настанут для города «тяжелые времена». Далее, как и все прочие басни в подобном духе, описывалось, что тьма накроет город, он впадет в ослепление и безумие, люди поддадутся искушениям, наступит ад на земле и все смоет потоп. Но это не конец света, а «беспощадная кровавая жатва», хотя и обратимая. Люди на время сойдут с ума, «праведники станут грешниками, а грешники…». (Алексей уже готов был прочитать «станут праведниками», но, к удивлению своему, обнаружил совсем другое. Первоначально написанное слово было перечеркнуто так жирно, что разобрать ничего было нельзя.) Он сумел лишь прочитать то, что старец вывел начисто: «…мера их падения не будет знать глубины». Легенда заканчивалась тем, что будет некий глашатай или Предвестник, который «принесет весть», с чего и начнутся все испытания, ниспосланные городу… О характере этой вести деликатно умалчивалось: Алексей понимал, что во всех предсказаниях существует значительная доля погрешности, и чем больше автор использовал афористичный запутанный язык и неясные намеки, тем вероятнее становились его «предсказания».

Алексей Старогородько мало понял в прочитанной легенде и принялся листать документ дальше. Когда он добрался до конца, была почти полночь. Архивариус спешно собрался, успев немного погоревать над не съеденными вовремя бутербродами, заботливо приготовленными дома с утра, и вышел на лестницу. Темень была страшенная, ни одна лампочка не горела, и без того тонкий месяц плотно заволокли густые тучи, и пробираться пришлось почти на ощупь. Держась за стену, Алексей ногой нащупал первую ступеньку и стал довольно уверенно спускаться по лестнице, так как количество ступенек за долгое время служения музейному делу он знал наизусть. Переступив с последней ступеньки на лестничный пролет, он наступил на что-то мягкое, раздался истошный кошачий визг. Тут же ногу в районе лодыжки, аккурат, где заканчивался ботинок, пронзила жуткая боль. Алексей рефлекторно дернул ногой, и кошка – а кто бы это мог быть еще? – отлетела и шмякнулась о стену. Раздалось злобное шипение и затем легкий шорох лап удаляющегося восвояси животного.

«Футы-нуты, – пробормотал архивариус, – до крови, наверное, ногу укусила, злобная тварь».

Алексей, сжимая в одной руке портфель, другой придерживаясь стены, быстро-быстро спустился на первый этаж, вышел на улицу и плотно закрыл за собой дверь, чтобы щелкнул автоматический замок. Злость, испуг и досада не покидали его. «Надо ж так! И света нет, и живность всякая шляется. Куда смотрят дворники! А нога-то как болит! У-у-у, тварь!» Положив ключи в карман, архивариус зашагал к дому. Не прошел он и десяти шагов, как рассмотрел сидящего на тротуаре кота. Тот тоже на него уставился яркими зелеными глазами. «Ах ты, дрянь такая!» Алексей с размаху дал коту пинка. Кот, хотя и подобрался, как пружина, отскочить не успел и получил от архивариуса сполна. Звонко мяукнув, он улетел в кусты. Оттуда животина зашипела, но в драку не полезла, прекрасно понимая, на чьей стороне сила. Подумав, кот решил убраться подобру-поздорову и, прихрамывая, поплелся к свалке за гаражами. Архивариус без происшествий добрался до дома, залил рану зеленкой, вскипятил воду, попил чайку, потом улегся на пружинную кровать и отошел ко сну.

* * *

К тому времени, когда Виктор Подольский выбежал из кафе и окликнул Льва Фрумкина, с последнего уже сошло семь потов. Только через пять минут после встречи с Иваном Ивановичем Ивановым почтальон догадался внимательно осмотреть письмо, после чего изумился несказанно, если не сказать – отчаялся. Конверт был чист. Ни отметок об отправителе, ни, что самое важное, об адресате. Возникал резонный вопрос куда его нести? Фрумкин было повернул назад, уточнить адрес, но что-то его удерживало от этого шага. Виной всему был то ли необъяснимый страх перед незнакомцем, то ли еще что-то, чего Фрумкин уяснить никак не мог. «Ладно, – решил почтальон, – Иванов мне четко сказал „отнеси его на другой конец города“. Я отнесу и, если не найду адресата, вернусь обратно и передам ему письмо».

Решив так поступить, Фрумкин тут же смекнул, что не обязательно тащиться на другой конец города, а потом говорить, что никого не нашел. Можно посидеть в сквере на лавочке, съесть мороженое… хотя какое сейчас мороженое – холодрыга, май, ветер. В общем, никуда не идти и вернуться обратно. Хотя внутренний голос подсказал, что Иванов может за ним проследить. То-то и оно! Фрумкин припустил с еще большей скоростью, почти не здороваясь и не обращая внимания на редких прохожих, вышедших на работу и приветствовавших его.

Подняв воротник старого служебного пальто, надвинув кепку почти на глаза, Фрумкин быстро зашагал по тротуару. Ровно до тех пор, пока, выбежав из кафе, его не окликнул Подольский. «Что ему-то еще понадобилось?» – успел подумать Фрумкин, прежде чем Виктор подскочил к нему и сунул почти под нос руку для приветствия. Почтальон быстрым движением пожал ее и собирался продолжить путь, но Виктор пошел рядом, будто так и надо, и даже вступил в разговор:

– Куда спешишь, Лёва?

– Срочное поручение.

– Срочно-е, – протянул Подольский, – от кого, если не секрет?

– Секрет.

– Вот как? Тогда ты просто обязан мне рассказать, от кого, ты ведь знаешь, я секреты обожаю.

– Поэтому и не скажу. И, вообще, извини, я тороплюсь.

– Что это за дело такое спешное, которое мешает пять минут поболтать со старым знакомым?

– Ну, Виктор, я же сказал, мне надо доставить письмо на другой конец города.

– И ты так спешишь из-за письма?

– Да, спешу, потому что письмо-то необычное.

– А что в нем такого?

– Оно без адреса.

– Не может быть? – ахнул Подольский, сразу заинтересовавшись новостью.

– Я тоже раньше думал, что не может, но вот, видать, стали письма без адреса посылать.

– Не верю, покажи!

Фрумкин понял, что сболтнул лишнего, и, чтобы поскорей отвязаться от Виктора, который и мертвого мог заговорить, нехотя извлек письмо из внутреннего кармана служебного пиджака.

Почтальону в последний момент пришла мысль, а не послать ли Подольского куда подальше с его расспросами, но передумал. Зачем ссориться по пустякам с человеком? Лев знавал за Виктором особенность беспричинно совать нос в чужие дела. Но ведь у каждого свои недостатки…

Письмо словно сопротивлялось, странным образом противилось тому, чтобы показаться на свет божий. Ой, как ему не хотелось быть извлеченным из кармана пиджака! Оно словно прилипло к руке почтальона, когда тот дотронулся до него. Фрумкин вспомнил взгляд, которым на него посмотрел Иванов, когда передавал конверт, и опустил веки. В это мгновение в его голове, как наяву, всплыл образ Ивана Ивановича, который зыркнул почтальону прямо в глаза, а точнее – прямо в душу. Глядел пристально своими черными, даже не черными, а черно-бездонными глазами, словно в них открывался иной мир, подземный ли, бескрайний или небесный. Зовущий, манящий, но холодный и звонкий. Фрумкин очнулся и заметил, что холодный пот предательски проступил на спине и на лбу крупными каплями. Он смахнул влагу с лица и извлек, наконец злосчастный конверт. Подольский так и припал к нему, разглядывая, хотя что, казалось бы, разглядывать? Но нет, Виктор внимательнейшим образом осмотрел письмо с обеих сторон, хотя и там, и там было пусто.

– А может, на нем невидимыми чернилами адрес выведен?

– Да брось ты чепуху молоть!

– Слушай! Придумал! Смотри, если на конверте что-то писали, то ручкой или какой-нибудь другой письменной принадлежностью неизбежно нажимали, и на конверте должны остаться вмятины.

Фрумкин, если честно, не очень понял про вмятины, но идеей Подольского заинтересовался.

– А как мы проверим это?

– Очень просто, надо положить кальку на конверт и попробовать карандашиком аккуратненько заштриховать.

– Хорошо, а как мы это сделаем?

– Очень просто, ты же помнишь, я тут недалеко живу, в пятиэтажке через два дома. У меня есть все необходимое.

Фрумкину ничего не оставалось, как согласиться, и они вдвоем быстрым шагом направились к Подольскому на квартиру. Привычным движением распахнув дверь, Подольский бросился, словно заправский сыщик, собирать необходимые вещи для проведения эксперимента, велев Фрумкину отправляться с конвертом на кухню. Усевшись за стол, заговорщики принялись за дело. Подольский взял инициативу в свои руки и ни за что не хотел доверить столь важное предприятие Фрумкину, которому оставалось лишь наблюдать за его ловкими движениями – будто тот уже не раз проделывал такое. Однако, как Виктор ни старался, ничего не выходило. Он тщательно штриховал кальку, подкладывая под нее то одну, то другую сторону конверта, смотрел на просвет, проводил подушечками пальцев, но все без толку. Импровизированный сыщик даже вспотел.

– Ладно, пойду, – сказал Фрумкин. – Спасибо, конечно, за помощь, но мне пора.

– Как пора? Куда пора?

– Так…

– Куда ты пойдешь? Мы же не знаем адресата?

Это «мы» крайне не понравилось почтальону и неприятно резануло слух. Будто они с Подольским уже одна команда или оба в чем-то замешаны.

– Ладно, мне пора, – уже тверже сказал Фрумкин и порывистым движением, словно выхватывая заведомо выигрышный лотерейный билет, взял со стола конверт без адреса, с которым только что безуспешно возился Подольский.

Подольский тоже вскочил и вместе с ним вышел в подъезд. Быстро-быстро закрыл за собой дверь, так что Фрумкин даже не успел пройти хотя бы один лестничный пролет.

– Постой! Куда же ты! – окликнул почтальона Подольский и, перепрыгивая через три ступеньки, сбежал вниз, настигнув Фрумкина у самой подъездной двери.

Фрумкин, оказавшись на улице, глубоко вобрал в грудь воздух и с шумом выдохнул. Как все же хорошо было оказаться на улице, покинув удушливый мрак, царивший в квартире Подольского!

Между тем Подольский и не думал отставать:

– Ну, и что теперь?

– А ничего. Тебе на работу?

– Да. Но мне еще рано, могу помочь тебе.

– Да нет, спасибо, дальше я как-нибудь сам…

– Ну уж нет, я не оставлю тебя в беде. Давай придумаем что-нибудь другое.

– Что, например?

– Ну… – протянул Подольский, – хотя бы вскроем письмо и посмотрим, кому оно обращено, – уже легче будет.

– Виктор, должен тебе сказать, что писем чужих людей я не только не читал, но и не вскрывал.

– Лёва, подумай сам, как ты сможешь выполнить задание, не зная, куда идти, в каком направлении. Вдруг адрес просто забыли написать? А оно срочное, ты сам говорил. В общем, давай соглашайся. А то мы напрасно теряем время. Предлагаю вернуться ко мне и подержать конверт над паром, клей сам и отойдет. И ничего не будет видно, уверяю тебя. Потом мы снова запечатаем письмо, и ты его благополучно доставишь куда следует.

– Так будет же видно, что его вскрывали…

– Да не будет, мы его снова заклеим. Немного помнем, будто конверт на почте завалялся по всяким мешкам и ящикам, и всё в порядке.

– Точно?

– Абсолютно.

– Да нет, спасибо, чего-то не хочется.

– Фрумкин, решайся. У меня терпение не вечное. Я тебе реальную помощь предлагаю, а ты нос воротишь, – начал обижаться Виктор.

Фрумкин задумался. Отвергая помощь приятеля, он обижает человека и сам остается в непонятной ситуации. А если, действительно, по обращению в письме он сможет узнать, кому оно предназначается? Ведь Фрумкин долгие годы работал на почте и почти всех, где кто проживает, знавал на своей территории… не в лицо, конечно, а по именам и фамилиям.

– Ладно, пошли, – решился он.

Снова поднялись на второй этаж к Подольскому и, не раздеваясь, сразу протопали на кухню. Виктор тут же поставил чайник. Фрумкин достал конверт и передал его Подольскому. Тот покрутил его в руках, еще раз посмотрел на свет.

– Нет, так ничего не видно. Будем вскрывать, – произнес он тоном хирурга.

Чайник начал неуверенно подкипать, потом загудел на полную катушку. Подольский снял крышку и поднял конверт над паром. Сначала довольно долго ничего не происходило, и почтальон уже начал волноваться, что конверт попортится и так ничего и не выйдет. Но его опасения опровергла практика: тонкая клеевая полоска, закреплявшая конверт, стала поддаваться, и письмо, словно по мановению волшебной палочки, раскрылось.

– Ну, смотри! – торжественным голосом произнес Подольский, вкладывая письмо в руки Фрумкина. Тот как-то очумело посмотрел сначала на Виктора, потом на конверт, потом снова на Виктора и неохотно принял конверт дрожащими руками. Подошел к окну и стал неуверенными движениями вынимать его содержимое.

Письмо представляло собой совершенно обычный лист бумаги размером А4. Белый-белый. Просто поразительной белизны, какой Фрумкину никогда доселе не доводилось видеть. Текста было немного. Фрумкин опустил глаза, всматриваясь в то, что там написано. Сообщение занимало всего лишь строчку и состояло из трех коротких слов. «Я В ПУТИ». Фрумкин, ничего не понимая, передал лист Подольскому. Тот прочитал вслух по слогам: «Я-В-ПУ-ТИ» – и также недоуменно уставился на Фрумкина. Оба молчали. Молчало все вокруг. Тишина вдруг тисками сдавила уши, а потом взорвалась громким звуком распахнутого балконного окна дома напротив. Резко померк дневной свет, небосвод заволокло свинцовыми тучами, но дождь не пролился. Набухшие тучи крепко держали влагу.

– Что? Что все это значит? Чертовщина какая-то! В каком пути? Кто в пути? – Последние слова Подольского перешли практически в свист. Он задыхался. Как и Фрумкин. То ли страх, то ли физический спазм сдавил горло. В глазах у обоих резко потемнело, сердце застучало, точно отбойный молоток…

– Мне пора, – только и смог пролепетать Фрумкин и, шатаясь, направился в прихожую, где, не замечая и не разбирая раскиданных ботинок, вешалки, зацепившейся за пальто, раскрытой дверцы шкафа, с трудом распахнул входную дверь, дрожащей рукой найдя замок, вывалился наконец из комнаты на лестничную клетку. Но и здесь ему не было покоя, а потянуло на улицу, – скорей, скорей отсюда. Не помня себя, он сбежал вниз по лестнице и вылетел во двор. Здесь гулял ветер, нагибая и тормоша кроны деревьев, срывая белье с веревок, перетянутых между домами, унося простыни, платки и детские ползунки да маечки неведомо куда. Не останавливаясь, Фрумкин помчался что было духу к Главпочтамту. Скорей! Туда!

На полпути он заметил, что за ним бежит Подольский, и прибавил скорость. Но Подольский был моложе, да и, пожалуй, сильнее Фрумкина, так что, как почтальон ни старался, тот его вскоре догнал.

– Ты чего?

– А ты чего?

– Смотрю – бежишь, и я за тобой. А ты чего?

Фрумкин даже не успел подумать, куда он так припустил и зачем. Магические слова из письма будоражили его сознание и не давали успокоиться. Бежать. Вперед. Скорей-скорей. Не отвлекаться ни на что, даже на Подольского.

Ага, вон и здоровенное темное здание почтамта, которое видно на километры вокруг. Туда, быстрей туда! Спрятаться! Покаяться! Явиться! Броситься в ноги!

На проходной дядя Ваня даже не успел рта раскрыть, как мимо него проскочил сначала почтальон, а потом какой-то незнакомец и оба исчезли в глубине здания.

Фрумкин бежал вперед без оглядки. Коридор. Знакомый, темный, пыльный, родной. Вот поворот налево, вот – направо. Сзади шаги, вероятно, Подольского. Чего он увязался? Обогнать, обогнать его. Не пустить. Я первый. Я-я-я-я-а-а-а-а!!!

Еще поворот, еще. Теперь должна быть дверь, за которой его ждут. Нет. Стоп. Ее нет, а вместо двери снова коридор. Но он не мог ошибиться. Не мог! Это просто невозможно! Исключено! Он тысячи раз проходил по этому коридору. Фрумкин понял, что сейчас некогда рассуждать, и понесся дальше. Рядом, чуть позади буквально на полшага, бежал Подольский, пытаясь обогнать его на поворотах. И вот заветная дверь впереди. Долгожданная. Обожаемая. Фрумкин почему-то знал, что она уже открыта и ключ не потребуется. Он, не останавливаясь, вломился в дверь, а за ним прошмыгнул Подольский.

Помещение отдела доставки. Стол, заваленный письмами. Конторка, стул. На стуле сидит Иван Иванович Иванов, который с прибытием Фрумкина тут же поднялся и остановил секундомер на круглых старинных карманных часах на цепочке с откидной крышечкой.

– Поздравляю. Пять минут двадцать восемь секунд – Фрумкин, и пять минут двадцать девять секунд – Подольский. Поздравляю еще раз, Лев, вы выиграли.