После «Тошниловки» я отправился пешком домой – не торопясь, оттягивая момент возвращения в предрождественский домашний водоворот. Подойдя к Тверской, я стал выискивать просвет между экипажами, чтобы проскочить на ту сторону. Конечно, можно было подняться немного вверх к площади и подождать, пока регулировщик своим длинным белым жезлом не остановит поток экипажей, но москвичи всегда славились стоическим пренебрежением к дорожной опасности, отчего и гибли сначала под колесами лихачей, а потом и «уличной гильотины» – трамваев.
Улучив минуту, я быстро перешел Тверскую и чуть не наскочил на… Дурова.
– Вот так встреча!
Дуров помотал головой и указал на окно кофейни – той самой, куда он отказался вести меня в прошлый раз, опасаясь ненужных пересудов.
– Я вас увидел в окно.
– Вы сегодня не репетируете?
– Позднее. Скажите, удалось что-то узнать?
– Не так чтобы много, но кое-какая теория у меня есть.
Дуров явно заинтересовался моими словами:
– Расскажите! – потребовал он.
– Прямо вот здесь?
Дрессировщик нервно оглянулся.
– Хорошо. Поедемте ко мне. Я живу на Божедомке. Там расскажете?
– Расскажу. И у вас совета спрошу.
Дуров крикнул извозчика, и уже через пятнадцать минут мы входили в его квартиру, где нас с лаем встретил фокстерьер.
– Пик! На место! – крикнул Дуров, и фокс убежал. Зато из комнаты выглянула огромная голова сенбернара, внимательно посмотрела, как мы раздеваемся в прихожей, и снова скрылась.
– Это Лорд, – кивнул в ее сторону Дуров.
– Ваши артисты?
– О! Только малая часть моей личной труппы. Остальные живут при цирке. Ваня! – крикнул Дуров.
Из кухни вышел карлик, вытирая руки белым вафельным полотенцем.
– Ты пеликана работал сегодня? – спросил его Дуров.
– Ага.
– Как он?
– Как всегда – дурак дураком, – ответил карлик Ваня.
Дрессировщик повернулся ко мне:
– Вот, мой помощник Ваня. Ванька-Встанька.
– Очень приятно, – немного нагнувшись, протянул я руку, – Гиляровский. Владимир Алексеевич. А вас как по батюшке?
– Если бы я знал! – проворчал маленький артист и неожиданно крепко пожал мне руку своей короткопалой ручкой. – Так что зовите просто Иваном.
Потом он повернулся к Дурову:
– Владимир Леонидович! Ваш Бэби опять чего начудил!
– О, господи! Чего?
– Сожрал два парика у Танти! Он в ярости, ругался! Говорит, что вам счетец предъявит.
– Пусть предъявит! – зло ответил Дуров. – Свиной хвост он от меня получит. Счетец!
Тут, вспомнив, что у него гость, Дуров повернулся ко мне и пригласил в гостиную, где под столом спал тот самый сенбернар. Попросив карлика принести нам чаю, Дуров зажег люстру, усадил меня в кресло, а сам пристроился на венском стуле, согнав с него давешнего фокстерьера.
– Ну, так рассказывайте.
– Что? – спросил я. Честно говоря, я так был заинтересован домашним бытом Дурова, что у меня даже вылетела из головы причина визита к дрессировщику.
– Вашу теорию про «смертельные номера».
– А, это!
В дверь заглянул карлик:
– Вам с сахаром или с лимоном?
Владимир Леонидович опередил меня:
– Тащи все! Все, что есть в печи, – все на стол мечи! И бутербродов нарежь с ветчиной. Она в буфете прикрыта синей салфеткой. Если ты ее еще не сожрал до конца.
– Ага. Хотел, но не успел.
Карлик скрылся.
– Итак?
Я решил не выкладывать все карты на стол. В конце концов, Сеченов был прав, спрашивая меня, отчего я ему сразу поверил? Почему я должен был верить в то, что Дуров – не заинтересованное в этом деле лицо? Ведь интерес его был как раз очень и очень заметен.
– Скажите мне, Владимир Леонидович, разве цирковые артисты не склонны устраивать друг другу какие-то пакости? Мстить за обиды. Завидовать? – спросил я, пристально наблюдая за лицом дрессировщика, чтобы уловить мельчайшую тень рефлекса.
– А! Вот вы куда клоните… – разочарованно протянул Дуров. – Вы полагаете, что все это – месть. Наше внутреннее дело…
– Возможно. Я ведь говорил вам, что тоже служил в цирке. И такие штуки там время от времени случались.
– Ну, знаете… Впрочем, раз вы сами соприкасались с закулисьем нашего мира, то и без меня знаете – да, цирк жесток. Что видит зритель снаружи? Веселое представление. Что видим мы внутри? Бедность, проистекающую из нее зависть, пьянство, жестокость.
Я обвел рукой комнату, в которой мы сидели.
– Ну, вы-то всего этого, кажется, избегли.
– Это теперь. Видели бы вы, как я жил в начале своего пути. А ведь я – не из самой последней семьи. Знаете, Владимир Алексеевич, я ведь из дворян. Да-с. Много ли среди нашей братии дворян?
– Почитай, что и нет совсем.
– Но начинал-то я, как все, – с рауса, зазывалой над входом в шапито.
– И брат ваш, Анатолий Леонидович?
– И он, – поморщился Дуров, – но вернемся к нашим баранам.
В этот момент в дверь протиснулся карлик с подносом, на котором стояли две чашки тонкого кузнецовского фарфора с дымящимся черным чаем и горкой бутербродов со свежей ветчиной. Он быстро накрыл на журнальном столике.
– Мне не оставляйте, – сказал Ванька, – я уже понадкусывал от ваших бутербродов.
– Иди уже! – ухмыльнулся Дуров.
Карлик отвесил поклон и вдруг клубочком выкатился за дверь.
– Ванька – мой «Рыжий», – кивнул в сторону Дуров. – Большого таланта человек. При его-то росте. Ну, так все-таки… Значит, вы считаете, что вся эта история пятилетней давности – чья-то месть.
– Не просто чья-то. Возможно, это был кто-то из артистов.
Дуров отпил из чашки и задумался. Я воспользовался этим и взял бутерброд.
– Да… – сказал, наконец, Дуров, – может быть… Вы знаете, мне ведь однажды сам Танти подложил свинью.
– Танти?
– Да, сам Танти. Он уже тогда был у Саламонского премьером – лучший клоун-дрессировщик. Я, честно говоря, учился у него. Танти тогда работал со свиньей – заставлял ее прыгать через доску, кланяться, танцевать. Вот и я купил себе свинью. Назвал ее Чушкой. Чушкой-Финтифлюшкой. Обучил ее всем трюкам, которые делала свинья у Танти. И даже больше. Она у меня летала на воздушном шаре и прыгала с парашютом.
– Не может быть! – воскликнул я, прожевав.
– Было дело. Но в Москве я этот номер не показывал почти, в основном – на гастролях. Да… А потом я решил обучить ее возить меня на спине – как лошадь.
– Получилось?
Дуров удивленно посмотрел на меня:
– Конечно. В этом нет ничего сложного. Просто надо работать долго и очень методично.
– Как?
– А так. Сначала надо приучить ее просто стоять между ногами человека. Постоянно поощряя угощением. Потом, когда она привыкнет – аккуратно садиться, перенося на нее свой вес. Это очень тяжело физически – ноги устают в постоянном полусогнутом состоянии. Ну а потом, когда она перестанет вырываться, тут уже веселее идет. Зато какой эффект, когда ты выезжаешь на манеж на свинье! Но Танти! Я и не знаю, что с ним вдруг случилось, – откуда такая злость! Может, он почувствовал во мне конкурента? Ведь, в конце концов, он же не мог обвинить меня в краже номера!
– А вы не…
Дуров посмотрел на меня обвиняюще.
– В цирке, случается, воруют секреты, но не номера. Это как «Гамлет». Представьте, что какой-то театр обвинил в воровстве другой театр за то, что тот тоже ставит «Гамлета»!
– Так. И что же Танти? Что он сделал?
Дуров откусил от бутерброда, прожевал и взмахнул рукой:
– Представляете! Во время выступления я сажусь на Чушку, а она вдруг вырывается и убегает. Я подумал – случайно. Ловлю ее и снова сажусь. А она – как бешеная! Вырывается, не дает на себе ездить! Пришлось сделать вид, что все так и надо…
Вошел карлик.
– Я посижу тут? – спросил он и взял себе бутерброд.
Дуров кивнул.
– Веду ее к ветеринару. Тот ее осматривает. И оказывается! Кто-то ночью втер ей в спину овес. Тот разбух. И когда я садился, он начинал нещадно колоть несчастную свинью!
– Но почему вы решили, что это сделал Танти? Он признался?
Дуров поморщился:
– Мне сказали. Верная информация.
Я доел последний бутерброд и задумчиво отхлебнул чаю.
– А скажите, – спросил я, – бывали случаи, когда артисты вредили друг другу так, что речь могла идти о смертельной опасности?
– Да, – кивнул Дуров.
– Расскажи ему про медведя, – подал из угла голос карлик, – как Топтыгин тебя чуть не порвал.
– Медведь? – спросил я.
– Михайло Потапыч Топтыгин, – отозвался Дуров. – Был у меня такой мишка. Хороший, вот только не везло ему с работниками, которые за ним ухаживали. Был у меня один такой – ленивый, как… Я даже животного такого не знаю. Ленивец – тот просто медлительный. А этот… В общем, уволил я его. Через три дня – представление. Мишка у меня мужика изображал – в косоворотке, в фуражке… И плясал, и всякие штуки показывал… А тут вышел на арену и вдруг – как взбесился! Поводок у меня из рук вырвал и – бросился в ряды! Там шум, гам, переполох! Зрители вскочили, бросились наверх! Униформа за палки схватилась – отгонять. Мне кричат: «Стреляйте, Владимир Леонидович! Медведь взбесился!» Ну, я к нему – встал у него на дороге, начал уговаривать, теснить его назад. А он повернулся – и в другую сторону рванул. И там паника! А служители его палками – он и еще страшнее ревет! Вон, Ваньку швырнул так, что он через всю арену покатился. Помнишь, Ванька?
– Не-а, – ответил карлик, – помню только, что вдруг лежу у самого бортика. А почему – не пойму.
– Общими силами мы его вытеснили за кулисы, загнали в клетку. Никак не пойму, что с Топтыгиным?! Вдруг вижу, на полу что-то блестит… Пузырек… А в нем – остатки крови. И сразу все понятно. Это тот, уволенный – он тайком в зверинец пробрался и напоил медведя голубиной кровью. А медведи от вкуса крови звереют. Так что мишка не виноват. А то уж его пристрелить хотели, представляете?
– Так, – кивнул я, – а эта история – она случайно не тогда же произошла, когда были «смертельные номера»?
– Не-е-ет, – помотал головой карлик Ванька, – это было до того. Лет тому десять назад.
– Судя по всему, – сказал Дуров, – вы, Владимир Алексеевич, подозреваете кого-то из цирка? Кого?
– Подозреваю, – ответил я прямо, – хотя пока это именно что подозрения, основанные на очень скудных фактах.
– Кого же? – Дуров подался вперед, пристально глядя на меня.
Я помедлил, но потом решил сказать:
– Гамбрини.
– Гамбрини? – разочарованно переспросил дрессировщик.
– Да ну! – подал голос Ванька. – Артур, конечно, злюка, но не до такой степени! Убить?
Дуров вновь откинулся на спинку кресла:
– С чего вы назвали именно его имя?
Я прокашлялся и поставил чашку на столик.
– Повторяю, это пока только подозрение. Основано оно вот на чем. Пять лет назад Гамбрини готовил какой-то новый номер…
– «Эликсир бесстрашия», – подсказал карлик.
– Может быть, – согласился я, приметив себе, что надо будет потом узнать про этот «эликсир» поподробней. – Так вот, давайте только предположим, что Гамбрини решил собрать на свою премьеру как можно больше народу. Но как это сделать? И он решает совместить приятное с полезным – месть с премьерой. Вы не знаете – каковы были его отношения с теми погибшими?
Дуров с карликом переглянулись. Карлик пожал плечами, а Дуров покачал головой.
– У Гамбрини со всеми плохие отношения, – ответил он, – Характер такой.
– Ага! – сказал я, воодушевляясь, – А что, если Гамбрини сам рисовал черепа и сам же подстраивал несчастные случаи? Сам налил в бутылку канатоходца спирт вместо воды. И дал льву той же крови перед выступлением. Как вашему медведю. А чтобы отвести от себя подозрение, устроил пожар в своей гримерной. Вот и все.
Дуров и карлик снова переглянулись.
– Ты в это веришь, Ваня? – спросил дрессировщик. – Звучит лихо.
– Лихо-то лихо, – отозвался карлик, – да я останусь-ка при своем – не мог Гамбрини такое учудить. Он, конечно, паршивец… да, талантливый паршивец. По всем статьям талантливый, если вы понимаете, что я имею в виду. Но чтобы вот так – холодным разумом, да сразу двух человек прихлопнуть… Ну как в это поверить?
– Как хотите, – ответил я, – а завтра я попытаюсь встретиться с Гамбрини и поговорить с ним. Посмотрю на его рефлексы.
– На рефлексы? – вскинулся Дуров.
– Да, – ответил я небрежно, – давеча меня Сеченов научил…
– Сам Сеченов! – воскликнул Дуров. – Как же это произошло? Да вы знаете, что я к Сеченову на лекции по рефлексам хожу!
– А вам зачем?
– Как зачем? – удивился Дуров. – Вся дрессура строится на рефлексах! Во всяком случае, пока. Пока мы не нашли новых механизмов взаимодействия с животными… но это – другая тема, о ней – пока рано говорить. Так вот, возвращаясь… Свинья танцует потому, что знает – ее за это наградят миской похлебки. Я долго и терпеливо вырабатываю у нее рефлекс – она крутится на арене – получает еду. Собака прыгает через палку – получает еду. Козел везет тележку – получает еду.
– Нет, – сказал карлик, – можно и по-другому. Не крутишься – гвоздем тебе в бок! Не прыгаешь – по морде тебе сапогом. Так-то всякий быстро выучится – куда быстрее, чем за еду-то, а, Владимир Леонидович? Ведь этот рефлекс посильнее будет!
Дуров поморщился:
– Опять ты за свое! Это все Анатолий тебя портит!
– Но у него же работает! – возразил Ванька. – И номера братец ваш готовит быстро – день-два и на арену!
Дуров вскочил с кресла и навис над карликом:
– Хватит! Если мой брат использует боль и рефлекс самосохранения при работе с животными, это его чертово дело! А я – не хочу! Я ненавижу, когда над животными издеваются! И особенно, когда издевается он!
– Ну да! – саркастически ответил карлик. – А свинью на парашюте с воздушного шара выкидывать – это не издевательство?
– А свинья была в полной безопасности! – крикнул Дуров, но, посмотрев на меня, осекся и добавил тише: – Все было просчитано, ничего с ней не случилось.
– Ага, – кивнул Ванька, – а когда ее ветром отнесло на крышу реального училища в Саратове?
И оба вдруг захохотали.
– Ну… – вытерев глаза, сказал Дуров, – это ветер…
Потом он вернулся в кресло и посмотрел на меня.
– Воля ваша, Владимир Алексеевич, в виновность Гамбрини мы с Ванькой не верим. Но все же поговорите с ним, вдруг выясните что-то новое. Однако, как вы уже и сами заметили, человек он не простой и очень даже склочный. С ним будет сложно.
Как выяснилось чуть позже, Дуров был совершенно прав. Более, чем прав.
О проекте
О подписке