* * *

Мне кажется, я должен записать свои мысли. Рабочие дневники исследователя, которые останутся после меня, мало кому интересны – разве что таким же ученым сухарям. Но все, что я думал, ощутил и пережил помимо этого, все, чем я дышал во время работы в Мискатонийском университете, необходимо сохранить для будущего.

Пока я еще могу писать собственной рукой, пока мои глаза все еще принадлежат мне.

Пока еще помню, кто я такой, и могу рассказать вам об этом.

Не думаю, что моя история послужит кому-то уроком или предостережением: в наши дни происходит слишком много странного и страшного. Свидетельством тому – письма.

Не знаю, почему все эти люди пишут именно мне.

Я приехал в этот старинный университет три года назад, и все три года письма идут нескончаемым потоком. Напечатанные дорогой пишмашинкой на хорошей бумаге и наспех начерканные от руки на обрывках газет и сигаретных пачек.

Впрочем, нет. Одно письмо, самое первое, уже ждало меня. Судя по штемпелю, его отправили примерно за месяц до Пришествия, отправили именно мне, в этом не может быть сомнений, – в Мискатонийском университете тогда не было русских профессоров. Кроме меня, их нет и сейчас.

Тогда, в июле 1939-го, я еще даже не родился. И все это время письмо лежало в ящике для корреспонденций: я нашел его в первый же день, едва только служащий показал мне рабочий кабинет. Совет попечителей весьма благосклонно отнесся к рекомендательным письмам и сразу же дал разрешение на исследования. От щедрот мне выделили библиотечные часы, допуск в архивы и пыльный, пропахший канцелярским клеем и сажевыми чернилами кабинет. Похоже, он так и простоял пустым с самого открытия Мискатоника.

А что, если и письмо ждало меня с того дня? Оно не выцвело, не покоробилось, бумага сохранила первоначальный цвет. И даже карандашные буквы остались такими же: местами слабыми и дрожащими, а местами – жирно выделенными. Там, где у автора, похоже, ломался карандаш. Или решимость.

Долина коз
Татьяна и Юрий Бурносовы

Основано на реальных событиях, все имена и фамилии изменены

– Девочки, мне показалось, или кто-то в окно поскребся? – испуганно спросила Клавка, садясь в кровати. Ее ночная рубашка засеребрилась в лунном свете.

Оленька вскочила и прижала к оконному стеклу хорошенький курносый нос.

– Не видать… ой! Вот он!

– Кто?! – вскрикнула Клавка. – Черт?!

В полутьме раздались сдавленные смешки, кто-то заверещал в притворном испуге. Оленька отвернулась от окна и шикнула на нее:

– Тсс, тише ты! Всю Шарикову дачу перебудишь… Придумала тоже – черт…

– Ты же комсомолка, Кочубей, как тебе не стыдно? – спросила из угла Вера нарочито строгим голосом.

Девчонки снова прыснули. Словно вторя им, у столовой зафыркала и коротко заржала Звездочка – пегая дружелюбная лошадка, специально приставленная к Академической художественной даче для извоза продуктов.

– Клавка своими криками даже лошадь разбудила, – захихикала Лида Судакова.

Кочубей обиженно легла на свою койку, скрипнув панцирной сеткой, и накрылась одеялом с головой. Оленька потихоньку вытянула шпингалет и приоткрыла створку окна:

– Кто тут?

– Это я, Митяй, – высунулась из-за окна лохматая голова. – Девчата, винца хотите? Я у местного сторожа на винограднике выклянчил.

– А оно хмельное? – игриво спросила Оленька.

– Ой, хмельное, – мечтательно протянул Митяй и почмокал губами.

– Давай! – Оленька перекинула за спину толстую русую косу, высунулась в окно по пояс и протянула руку.

– Так вы пустите, я вам налью… А то как-то не по-человечески: я с гостинцами пришел и стою тут под окном, как распоследний Ромео.

Девушки в спальне возмущенно зашумели, захихикали. Вера накинула на плечи платок и тоже подошла к окну.

– Ты вино сюда дай, Ромео, а сам иди. Иди поспи. А то завтра у нас обнаженная натура, а ты не в форме будешь, – насмешливо сказала Вера.

Митяй разочарованно засопел, но большую бутылку, заткнутую кусочком сушеного кукурузного початка, все же отдал.

Вера дождалась, пока фигура Митяя скроется за кипарисами, где в отдельном домике жили парни, и прикрыла окошко.

– На щеколду закрой! – высунулась из-под одеяла Клавка. – Вернется еще и залезет!

– Кто, черт?! – хмыкнула Вера. – Нет, не закрою. Душно же. Лида, стакан давай.

Спальня оживилась. Захлопали дверцы тумбочек, кто-то зажег керосиновую лампу. Девушки, кто в ночных рубашках, кто закутавшись в простыню, перебирались на кровать Веры и усаживались, тесня друг дружку. Вера налила вина в стакан. Понюхала, сделала большой глоток и прикрыла от удовольствия глаза.

– Волшебство!

– Мне сегодня один из виноградарей сказал, что эти виноградники еще древние греки тут насадили… – сказала Оленька и отняла у Веры стакан. – Дай мне, я тоже хочу…

– Один из виноградарей? Так-так… Ну-ка давай рассказывай! – Лида толкнула Оленьку локтем в бок.

– Тише ты! Разольешь! – Оленька глотнула вина и передала стакан Лиде. – Ну что, ну виноградарь… Их тут много же!

– Молодой? Симпатичный?

– Ну, девочки! Перестаньте! Я в столовке утром замешкалась, а вы все без меня ушли. Между прочим, могли бы подождать! Я на вчерашнее место пришла – а там никого! Взмокла вся аж, между прочим! С этюдником же…

– Ты про виноградаря расскажи!

– Так я у него спросила, куда группа пошла. Вот он мне и объяснил.

Вера присвистнула:

– Это же как он подробно тебе дорогу объяснял – от времен Эллады до наших дней…

Девчонки захихикали. Постепенно стакан обошел весь круг и оказался в руках у Клавы. Она поболтала остатками вина, залпом допила их и сунула стакан Вере. Вера снова наполнила его. Клавка схватила с тумбочки мелкое яблочко, протерла его краем ночной рубашки и откусила сразу половину.

– А разве здесь греки жили? Я думала, только татары… – робко подала голос Марея.

– Олька, а твой виноградарь, он из греков или из татар? – тут же подхватила Лида.

– Откуда я знаю?! – рассердилась Оленька и снова перекинула косу за спину.

– Ну глаза, глаза у него какого цвета?

– Глаза… веселые глаза, кажется, черные. И нос такой с горбинкой…

– Ну точно – грек! Аполлон Бельведерский!

Раздался дружный хохот. Клава тоже заливалась тоненьким смехом, прикрывая рот ладошкой: смущалась щербинки между передними зубами. Затем, внезапно посерьезнев, сказала:

– Зря вы смеетесь, девочки. Легенды Древней Эллады гласят, что именно здесь, на Меганоме, расположен вход в царство мертвых.

– Ку-уда?! – округлила глаза Оленька.

Клава важно кивнула:

– Да-да. Именно здесь. Под водой есть специальные пещеры, поэтому так просто туда было не попасть. Но Одиссей дожидался отлива и спускался в гости к Аиду.

В спальне на мгновение наступила тишина.

– Дура ты, Кочубей! – с истерикой в голосе воскликнула Оленька. – Я же теперь спать не буду!

– А ну цыц обе! – прикрикнула на них Вера. Она была самая старшая из студенток, отучилась в училище памяти 1905 года, в выставках участвовала, там ее углядел Грабарь и дал рекомендацию в Суриковку. Веру слушались – и по старшинству, и по характеру она не церемонилась. – То им черти кажутся, то виноградари из царства мертвых… Вы бы к политинформации так готовились!

– Девочки, давайте спать, – примирительно сказала Лида, – вино все равно закончилось. И на этюды вставать завтра рано…

– Так разве завтра нет обнаженки? – хихикнул кто-то.

Вера улыбнулась:

– Обнаженку только Митяй писать будет. Но ему для этого путешествовать в Коктебель придется. Говорят, там до сих пор нудизм процветает.

Девушки разошлись по своим кроватям, перешептываясь и хихикая – видимо, про нудизм… Вера привернула фитиль в керосинке.

– А я вам точно говорю, именно здесь была древняя река Стикс, по которой Харон возил души в царство мертвых, – прошептала в темноте Клавка, но ее уже никто не услышал.

Борис Викторович Таль, которого все студенты, а за ними и весь преподавательский состав называли не иначе, как Борвиталь, проснулся задолго до рассвета. Тихонечко натянул рубаху, полотняные штаны и, ступая еле слышно, вышел во двор.

Вся Академическая дача еще спала. Он побрызгал из рукомойника себе на ладони и глядя в мутноватый обломок зеркала, пригладил редкий рыжий пух, обрамляющий лысину. Отступив назад, он чуть не опрокинул банку с уайт-спиритом, в которой студенты отмачивали кисти после этюдов. На звук из-под крыльца выскочил Шарик, дружелюбный пес безобразной дворовой породы, из-за которого к домику педагогов крепко приклеилось название «Шарикова дача», и весело завилял хвостом.

В это утро воздух был особенно свеж, хотя лето тысяча девятьсот тридцать девятого года выдалось на редкость жарким. Приходилось даже переносить часть пленэров под сень деревьев на территорию дачи. Студенты только радовались – каждый удобный момент отставляли этюдники и прерывали работу веселыми чаепитиями. Педагоги, впрочем, тоже не возражали. А сам Борвиталь даже написал прелестную жанровую картину с девушками-студентками в саду за столом: крупная Вера в плетеном кресле, задорная Оленька с двумя косицами, в красном платьице, Клава Кочубей и прильнувшая к ней Марея – застенчивая, но талантливая акварелистка, которой с трудом давалась письмо маслом.

Полноватый Борвиталь плохо переносил жару, потому-то он и решил захватить рассветные часы для серии зарисовок. Время практики заканчивалось, осталось буквально несколько августовских дней – и в Москву, в Москву… отчетный показ, новый курс…

Борвиталь подхватил этюдник и вышел за калитку. Пес Шарик увязался было за ним, но вскоре отстал, заинтересовавшись чем-то в придорожных кустах. Судя по веселому лаю, охотился на ящерицу или поджарого и драчливого крымского зайца. Не с голоду – питался пес не хуже самих преподавателей, – а исключительно развлечения для.

Борвиталь направлялся на мыс Меганом. В предутренней прохладе взойти на нависающую над морем скалу ему не представлялось сложным. Вон покойный поэт Максимилиан Волошин тоже далеко не худой был господин, а пешком регулярно ходил из своего Коктебеля и в Феодосию, и в Судак, и даже сюда захаживал… Да не один, а с целой когортой маститых художников – тут перебывали и мирискусник Константин Кандауров, и мэтр живописи Богаевский, а в тринадцатом году вместе с ними здесь работали Рогозинский, Оболенская, Хрустачев и совсем тогда еще молодой живописец Людвиг Квятковский. Борвиталь сам читал в шутливой рукописной газетке «Коктебельское эхо», что участников той поездки в Козах ждали «дни работы и зноя, ночи бездумного сна и неожиданных пробуждений из-за сколопендр, пауков и фаланг».

Да и сам Борвиталь не впервые проделывал этот путь, привык уже – и где нога скользит, знал, и где камешек на тропе шатается… Фаланги и сколопендры, слава богу, не попадались.

Шагал Борвиталь легко и даже принялся бормотать себе под нос Мандельштама:

 
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
Как быстро тучи пробегают
Неосвещенною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветреной луной…^[1] —
 

но тут же осекся и быстро огляделся по сторонам. В прошлом году Мандельштама, с которым Борис Викторович был шапочно знаком, арестовали, и он сгинул в лагере. Не спасла даже быстро написанная длинная ода Сталину:

 
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!^[2]
 

Конечно, вряд ли за кустами шиповника и дикой груши прятался соглядатай, который по паре строф угадал бы запрещенного поэта, но Борвиталь предпочитал перестраховаться. К тому же по мере приближения к морю воздух становился словно насыщен водяными каплями, и Борвиталю стало вообще не до стихов. Он слегка заволновался – неужели именно сегодня грянет такой редкий в долине Коз дождь? Впрочем, он все равно решил прогуляться к морю, а там уж как выйдет. Зря, что ли, вставал так рано?