Однако немецкий историк никак не комментирует факт, который сама же и сообщает, а между тем он во многом подтверждает интерпретацию хода беседы, изложенную в меморандуме Вайцзеккера. Через десять дней после встречи Вайцзеккера с Мерекаловым свою запись этой беседы выслал в Москву по указанию М. Литвинова (изложение беседы А. Ф. Мерекаловым оставляло неясным ряд существенных для советского правительства вопросов) Г. А. Астахов, выполнявший во время встречи 17 апреля функции переводчика. Согласно записи Астахова, по предложению Вайцзеккера Мерекалов оказался в роли спрашивающего (так у кого же активная роль в диалоге: у того, кто задает вопросы, или у того, кто на них отвечает?), в результате чего разговор перешел на политические темы, в том числе тему советско-германских и германо-польских отношений¹²². В этом расхождений между записью статс-секретаря и записью Астахова нет. Однако пересказанные выше заключительные слова меморандума Вайцзеккера, вложенные им в уста советского полпреда, в действительности все же являются словами статс-секретаря. Тем не менее, рассматривать поведение Мерекалова в ходе беседы 17 апреля всего лишь как обязанность каждого дипломата заботиться об улучшении отношений со страной пребывания, подобно тому как это делает В. Я. Сиполс¹²³, нет никаких оснований. Об этом свидетельствует сам круг поднятых Мерекаловым вопросов и характер их обсуждения. По этим же причинам не представляется возможным согласиться с И. Фляйшхауэр в том, что беседа эта представляла «зондаж Вайцзеккером Мерекалова»¹²⁴ (кто кого «зондировал»?). Скорее, обе стороны проверяли готовность друг друга к политическому диалогу.

Вскоре после 17 апреля советские послы в европейских странах, в том числе А. Ф. Мерекалов, были вызваны в Москву на совещание к высшему партийному руководству. Мерекалов в Берлин не вернулся. Вместо него советское полпредство в Германии возглавил в ранге временного поверенного в делах Г. А. Астахов, считавшийся среди германских дипломатов активным сторонником оживления хороших в прошлом германо-советских связей в разных областях¹²⁵. Однако замене Мерекалова Астаховым предшествовали январский (1939 г.) Пленум ЦК ВКП (б), Отчетный доклад И. В. Сталина на XVIII съезде ВКП (б), смещение М. М. Литвинова с поста наркома иностранных дел СССР и приход на эту должность В. М. Молотова. Каждое из названных событий нуждается в изложении и оценке.

Состоявшийся 9–11 января 1939 г. Пленум ЦК ВКП (б) в закрытой части своей работы сместил акценты международной политики СССР. Именно там Сталин дал понять, что отныне он берет бразды внешней политики в свои руки¹²⁶. Тогда же М. М. Литвинов узнал, что за его спиной ведет переговоры в Берлине торгпред СССР Д. Канделаки.

Тремя месяцами позже, 10 марта, И. В. Сталин выступил на XVIII съезде партии с Отчетным докладом о работе ЦК ВКП (б)¹²⁷, где, назвав Англию и Францию «поджигателями войны», фактически заявил о решимости советского руководства не дать втянуть страну в военный конфликт с Германией и Японией и намерении остаться вне войны, если она не будет развязана непосредственно против СССР. Тем самым Сталин поставил под сомнение возможность договориться с Лондоном и Парижем о совместных действиях против агрессии и дал Германии понять, что она, повернувшись (по оценке Сталина) против поджигателей войны на Западе, оставила фронт враждебного СССР окружения¹²⁸. Именно так выступление Сталина было расценено американскими дипломатами в Москве¹²⁹ и печатью Соединенных Штатов¹³⁰.

С удовлетворением восприняли сталинский Отчетный доклад и в посольстве Германии в СССР. Так, И. Фляйшхауэр приводит слова германского военного атташе в советской столице Э. Кестринга, назвавшего сталинскую речь «исключительно мягкой, если не сказать доброжелательной» по отношению к Германии¹³¹. Таким образом, утверждение И. Фляйшхауэр о том, что дипломатические и политические наблюдатели, с огромным вниманием следившие в Москве за этим выступлением, не усмотрели в нем каких-либо изменений сталинского курса в направлении возможности улучшения отношений между Германией и СССР¹³², не подтверждается даже теми фактами, на которых сама же немецкий ученый строит свою работу.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 мая 1939 г. народным комиссаром иностранных дел СССР был назначен В. М. Молотов, сохранивший при этом за собой пост председателя Совета народных комиссаров.

И. Фляйшхауэр пишет, что объяснение отставки Литвинова с поста наркоминдел возможно только после изучения советских документов¹³³. Теперь в этот вопрос можно внести ясность.

Не публиковавшийся в печати указ за подписью М. И. Калинина говорил об освобождении М. М. Литвинова от должности наркома ввиду того, что он занял «ошибочную позицию, в особенности в оценке политики Англии и Франции»¹³⁴. На это же как на главную причину отставки Литвинова указывает непосредственный очевидец тех событий А. А. Громыко, назначенный весной 1939 г. в Наркоминдел СССР¹³⁵. Причины снятия М. Литвинова разъяснил в июле 1939 г. В. М. Молотов, выступая на собрании НКИД СССР: «Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК ВКП (б) в наркомате»¹³⁶. Имелась в виду внешнеполитическая линия, провозглашенная в Отчетном докладе И. В. Сталина от 10 марта 1939 г.¹³⁷

Американское посольство в Москве однозначно связало отставку Литвинова с изменением курса советской внешней политики. 4 мая 1939 г. временный поверенный в делах США в СССР А. Керк сообщал в Вашингтон: «Эта перемена может означать отход от принципа коллективной безопасности к установлению отношений с Германией в соответствии с указаниями, содержащимися в речи Сталина на XVIII съезде ВКП (б)…»¹³⁸

Еще в начале 1939 г. в Женеве М. М. Литвиновым в беседе с Наумом Гольдманом были сказаны следующие слова: если Гольдман «однажды прочтет в газетах о том, что он (Литвинов) ушел с поста министра иностранных дел, то это будет означать сближение между фашистской Германией и Советским Союзом и близкую войну»¹³⁹. Как стало ясно позднее, в своем пророчестве Литвинов оказался прав.

Вслед за М. М. Литвиновым от занимаемых должностей были освобождены тесно связанные с его ориентированным преимущественно на сотрудничество с Англией и Францией, на участие в Лиге Наций дипломаты, а западный отдел НКИД был полностью реорганизован¹⁴⁰.

Пришедшего на смену М. Литвинову В. М. Молотова, являвшегося фактически «вторым по положению лицом в партии и стране»¹⁴¹, «правой рукой Сталина»¹⁴², «непреклонным исполнителем сталинской воли»¹⁴³ (эти характеристики вынуждают напомнить, что в январе 1939 г. Сталин дал понять, что он взял руководство советской внешней политикой в свои руки; на то, что с 1939 г. дела обстояли именно так, содержится указание в мемуарах А. А. Громыко – года прихода А. А. Громыко на работу в Наркоминдел)¹⁴⁴, в США, Англии и других странах Запада относили к категории сторонников «твердой линии» в отношении западных демократий¹⁴⁵.

Итак, Г. А. Астахов возглавил советское полпредство в Берлине сразу после описанных событий.

Имея в виду обстоятельства назначения Астахова временным поверенным в делах СССР в Германии, сомнение вызывает версия С. А. Горлова о том, что Астахов, делая в адрес Германии многообещающие заявления от имени СССР, «непозволительно превышал свои полномочия», действовал на свой страх и риск¹⁴⁶. Такое мнение С. Горлов высказывает на основе проведенного им сравнительного анализа записей бесед Г. А. Астахова с Вайцзеккером, Шнурре, Верманом, Шуленбургом, Штуммом с соответствующими отчетами этих немецких деятелей, в ходе которого Горлов установил, что советский дипломат в своих донесениях был гораздо более скуп и краток, чем его германские коллеги. С. А. Горлов утверждает, что лишь телеграммы Молотова от 28 и 29 июля 1939 г., представлявшие по содержанию не инструкции, а лишь одобрения постфактум действий Астахова¹⁴⁷, покрыли его «самодеятельную активность». Однако характер этих телеграмм заставляет предположить наличие заранее проведенного инструктажа или же возможность других каналов связи (по линии НКВД).

В пользу первого предположения говорят обстоятельства, предшествовавшие назначению Астахова главой советского полпредства в Берлине: январский Пленум ЦК ВКП (б), Отчетный доклад Сталина на XVIII партсъезде, смещение Литвинова и приход на его место Молотова. Последовавшие вслед за последним из перечисленных фактов репрессии и «чистки» в отношении сотрудников комиссариата по иностранным делам, воцарившаяся в связи с этим во внешнеполитическом ведомстве атмосфера исключали возможность какой бы то ни было «самодеятельности» советских дипломатов, пример которой С. А. Горлов видит в деятельности Г. А. Астахова.

В пользу второго предположения говорит безусловная секретность советско-германских переговоров (отсюда и выжидательная позиция советской стороны, фиксируемая многими исследователями: мог ли Советский Союз, учитывая проводившиеся им параллельно переговоры с Англией и Францией, направленные против той же Германии, проявлять излишнюю инициативу на тайных переговорах с германскими представителями?) и наработанный в 1921–1933 и 1936–1938 гг. опыт подобного рода обмена информацией: тайные службы обеих стран не прерывали контактов. Однако, поскольку никаких документов, подтверждающих вторую гипотезу, до настоящего времени неизвестно, а также учитывая анализ всех изложенных обстоятельств, наиболее реальным представляется первое предположение: заранее проведенный московским руководством инструктаж Астахова.

Уже через два дня после смещения М. М. Литвинова, 5 мая 1939 г., заведующий Восточно-Европейской референтурой отдела экономической политики МИД Германии Ю. Шнурре сообщил Г. А. Астахову, что германское правительство согласно, чтобы заводы «Шкода» выполнили советские заказы¹⁴⁸. Поскольку речь шла о поставках военной техники, это было немаловажным симптомом наметившегося сближения двух стран.

Итак, взяв за основу в поиске ответа на вопрос: кто сделал официальный первый шаг, приглашение к урегулированию советско-германских политических отношений – чисто хронологическое развитие событий и учитывая все ранее изложенное, с уверенностью можно констатировать, что инициатором сближения Германии и Советского Союза выступило советское руководство (ему же принадлежит авторство формы советско-германских соглашений). Указание на то, что путь к пакту Молотова – Риббентропа был обозначен в марте 1939 г. на XVIII съезде партии, содержалось в сообщении о ратификации советско-германского договора о ненападении, с которым В. М. Молотов выступил на заседании Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. Все свои рассуждения о договоре Молотов построил именно на мартовском Отчетном докладе Сталина о работе ЦК ВКП (б), опустив ту часть речи, где говорилось, что Советский Союз поддержит страны, ставшие жертвами агрессии. Молотов, подчеркнув, что советское руководство всегда стремилось и давно «считало желательным сделать дальнейший шаг вперед в улучшении политических отношений с Германией», дожидаясь лишь ответного желания германского правительства изменить свою внешнюю политику в сторону улучшения отношений с СССР, сказал, что еще в марте Сталин «поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и СССР»: Гитлеру дали ясно понять, что, если он протянет Сталину руку, то ее примут. «Теперь видно, – добавил Молотов, – что в Германии правильно поняли эти заявления т. Сталина и сделали из этого практические выводы»¹⁴⁹.

Выступая в германском рейхстаге 1 сентября 1939 г., Гитлер, коснувшись ратификации советско-германского пакта, заявил, что он «может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим»¹⁵⁰.

Таким образом, рассматривать сообщение Молотова от 31 августа 1939 г. лишь как «намек» на взаимосвязь мартовского выступления Сталина с последующим переломом в развитии политических отношений Германии и СССР, подобно тому как это делает И. Фляйшхауэр¹⁵¹, можно лишь при невнимательном изучении текста этого выступления. В. Я. Сиполс, касаясь сообщения Молотова, утверждает, что в МИД Германии никакого намека на возможность сближения СССР и Германии в Отчетном докладе Сталина не заметили¹⁵². Однако это опровергается ранее цитировавшимися словами военного атташе Германии в СССР Э. Кестринга.

Главным аргументом, выдвигаемым И. Фляйшхауэр против того, что И. В. Сталиным на XVIII съезде ВКП (б) была продемонстрирована внешнеполитическая открытость в отношении Германии, является неясность (с точки зрения И. Фляйшхауэр) вопроса, «зачем ему это нужно было делать»¹⁵³.

Все, о чем шла речь выше, свидетельствует: Сталин фактически способствовал приходу Гитлера к власти, поддерживал его усилия по разжиганию войны в Европе, с которой советское руководство связывало успех мирового революционного движения. Сталин, стоявший у руля тайного сотрудничества СССР и Германии в 1921–1933 гг., желал продолжить его и с Германией Гитлера (анализ выступлений Сталина на XVII и XVIII съездах ВКП (б). Именно советская сторона явилась автором как договора о ненападении, так и секретного дополнительного протокола. В 1939 г., в опасной ситуации «уже идущей второй империалистической войны», Сталин разглядел шанс для победы отложенной в 1925 г. на неопределенный срок мировой революции. Поэтому-то следует согласиться с версией Виктора Суворова о том, что политические соглашения с Германией были нужны Сталину, чтобы руками Гитлера как «Ледокола революции» разгромить и ослабить Европу, в том числе и Германию, и ввести на территории ослабленных войной стран свежие советские армии, увеличить число советских социалистических республик, приблизить заветную цель всех большевистских лидеров – сделать планету «красной».

Сам В. М. Молотов, как он объяснял много лет спустя, видел свою задачу наркома иностранных дел в том, чтобы «как можно больше расширить пределы нашего Отечества. И кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей»¹⁵⁴.

В. Суворов прав также, утверждая, что своими действиями Гитлер давал Сталину право в любой момент объявить себя освободителем Европы.

В конечном счете, именно так оно и случилось, а те страны, через территории которых прошла в годы Второй мировой войны Красная Армия, на десятилетия вошли в советскую сферу влияния, расширив территорию «социалистического лагеря».

Однако прав ли В. Суворов, утверждая, что Гитлер опередил Сталина с нанесением удара, а поскольку в соответствии с директивой высшего политического руководства страны был-де выработан план лишь наступательной войны против Германии, то этим и объясняются катастрофические поражения Красной Армии на начальном этапе Великой Отечественной войны. Иными словами, насколько верна концепция превентивной войны Германии против СССР?¹⁵⁵

Вот что пишет в своих «Воспоминаниях» Г. К. Жуков, с июня 1940 г. командовавший войсками Киевского Особого военного округа, а с января 1941 г. занимавший пост начальника Генерального штаба: «Что касается оценки пакта о ненападении… нет никаких оснований утверждать, что И. В. Сталин полагался на него… Во всяком случае, мне не приходилось слышать от И. В. Сталина каких-либо успокоительных суждений, связанных с пактом о ненападении»¹⁵⁶. Нарком ВМФ СССР и главнокомандующий ВМФ в Великую Отечественную войну Н. Г. Кузнецов: «Для меня бесспорно одно: И. В. Сталин не только не исключал возможность войны с Германией, напротив, он такую войну считал весьма вероятной, и даже рано или поздно неизбежной. Его ошибкой, по моему мнению, было неправильное определение сроков конфликта. И. В. Сталин вел подготовку к войне – подготовку широкую и разностороннюю, исходя из намеченных им самим сроков. Гитлер нарушил его расчеты»¹⁵⁷. Очевидно, что Сталин под влиянием уверений Гитлера о том, что его главной целью является разгром Англии, считал советско-германскую войну возможной лишь после окончания военных действий с Англией. Отсюда и его растерянность в первые дни Великой Отечественной, и неоднократные предложения в адрес Гитлера заключить мир наподобие Брестского: первый раз – 22 июня, второй – в июле 1941 г., в разгар Смоленского сражения, третий – в начале октября 1941 г., когда вермахт начал наступление на Москву¹⁵⁸.

Неопровержимыми являются следующие факты. В период с 1 сентября 1939 г. до начала Великой Отечественной численность Вооруженных сил СССР была увеличена в два с лишним раза¹⁵⁹. На 21 июня 1941 г. в Красной Армии насчитывалось 303 дивизии¹⁶⁰. К этому времени к западной границе СССР были стянуты силы, по количественным показателям не уступавшие, если не превосходившие силы вермахта и его союзников. На случай войны с Германией стратегическая установка Красной Армии состояла в том, чтобы разгромить основные силы противника в приграничных боях, перенести военные действия на Запад, освободить страны Европы от германского ига, что в свою очередь должно было, по мысли советских лидеров, стимулировать революционный процесс и привести к освобождению европейских народов от гнета буржуазии. (Собственно, именно эту миссию Красная Армия и выполнила в ходе борьбы с фашизмом в странах Восточной и Юго-Восточной Европы, о чем говорилось выше.) В этом направлении велась пропагандистская и воспитательная работа в частях Красной Армии и среди населения приграничных районов. Такая стратегическая установка Красной Армии подтверждается и директивами №№ 2 и 3, направленными из Кремля в войска 22 июня 1941 г.¹⁶¹

Что же касается сталинских предложений Германии заключить мир наподобие Брестского договора от 3 марта 1918 г., то эти факты никоим образом не опровергают утверждений о вынашивавшихся Сталиным агрессивных планах в отношении рейха и всей Европы. Более того, они свидетельствуют именно об агрессивности замыслов сталинского правительства. Чтобы прийти к такому выводу, достаточно вспомнить историю заключения Брест-Литовского договора. И в 1941 г., сознавая, что война с Германией началась в самых неблагоприятных для Советской страны условиях, Сталин решил ценой утраты всей Прибалтики, Белоруссии и Украины обеспечить мирную передышку для восстановления застигнутой врасплох, а потому терпевшей поражения Красной революционной армии, чтобы взорвать потом подобный Брестскому мир. Но Германия была уже другой. Если кайзеровской монархии мирный договор с Россией был нужен в 1918 г. для того, чтобы энергичнее вести войну на Западе, то гитлеровская директива № 21 от 18 декабря 1940 г. гласила: «Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию… еще до того, как будет закончена война против Англии»¹⁶². Оценив методы, с помощью которых сталинское правительство овладевало территориями, отошедшими к сфере интересов СССР в результате секретных договоренностей с Германией – методы насильственной большевизации, – и задумавшись над тем, что стоит за советскими требованиями о передаче СССР новых европейских территорий (Сталин жестко настаивал на том, что Финляндия и Балканы относятся к его «сфере влияния». Что означал этот термин, мы уже хорошо знаем), Гитлер остро почувствовал надвигавшуюся на Европу коммунистическую опасность. Поэтому в речи от 14 июня 1941 г. он напутствовал германский генералитет такими словами: в войне с Россией «речь пойдет о борьбе на уничтожение. Если мы не будем так смотреть, то, хотя мы и разобьем врага, через 30 лет снова возникнет коммунистическая опасность….Мы ведем войну не для того, чтобы законсервировать своего противника (именно это и означал бы мир наподобие Брест-Литовского. – А. П.), а для того, чтобы уничтожить его»¹⁶³. Гитлеровское правительство замышляло уничтожить СССР как страну большевизма, страну, бессменное руководство которой неотступно преследовала идея мировой социалистической революции. И в этом смысле нападение Германии на СССР было действием, предупреждавшим опасное (а в том, что насильственная большевизация является таковой, у меня сомнений нет) не только для Германии, но и для всей Европы развитие событий. Иными словами, превентивным ударом.

Использовать ситуацию, пока Германия, Англия и Франция истощают друг друга в войне, для приобретения малой кровью новых территорий, увеличения числа советских республик – цели, заложенной в фундамент Советского государства, – не удалось.

Подведем итоги. Существуют различные оценки советско-германского договора о ненападении. Согласно традиционной, или, можно сказать, официальной в течение долгих лет, позиции он характеризовался как политически правомерный, необходимый в сложившейся обстановке, помогший СССР отодвинуть начало неминуемой войны. Такая точка зрения прозвучала и в Сообщении Комиссии Съезда народных депутатов¹⁶⁴, и в утвердившем ее выводы постановлении СНД СССР «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г.»¹⁶⁵