Глава третья
Женская голова – на плахе

Карета медленно – как и предписывалось строгим внутренним распорядком – проезжала через стандартный военный городок, являвшийся местом стационарного расквартирования (на период отсутствия военных походов и полевых учений) Преображенского полка. Длинные бревенчатые казармы, выстроенные в три – почти ровных – ряда, просторные амбарные помещения, треугольные погреба, разнообразные полковые мастерские, прачечные, конюшни, артиллерийские арсеналы, склады, почерневшие кузницы, бани…

Несмотря на то что местами горели яркие костры и тут и там на веревках сушились какая-то верхняя и нижняя одежка, вокруг ощущался крепкий образцовый порядок.

«Действительно получился автономный, знатный и настоящий такой городок! – взволнованно вертел головой во все стороны Егор, жадно вдыхая полной грудью знакомый специфичный запах, и думал: – Здесь – мой второй дом, и это не просто высокопарные слова! Запах армейского стационарного лагеря – лучший аромат на этой прекрасной планете, для тех, кто понимает, конечно…» Высунувшись из открытого каретного окошка, он велел Митьке-денщику, который на этот раз выступал в роли умелого кучера:

– Правь, деревенщина, на восточный край, к тем вот дальним баракам! Правый – это солдатская тюрьма, гауптвахта по-иноземному, а левый – изба пыточная. Ты же первый раз в полку? Вот и запоминай, пригодится…

«Как же можно – без пыточной избы! – ехидно и насмешливо заблажил внутренний голос. – Времена же у нас нынче темные, страшные, жестокие… Как без пыточной – вершить дела праведные да справедливые? Отменил бы ты, братец, это подлое дело, а? Кто-то ведь должен это сделать первым!»

Егор понимал, что внутренний голос абсолютно прав, но, но…

– И без этого – дел полон рот! – недовольно пробормотал он, опускаясь обратно на каретное сиденье. – И почему это я один должен быть белым и пушистым, привлекая тем самым нездоровое внимание к своей персоне? Ладно, ладно, вот закончится эта война, которая, кстати, еще даже толком и не началась, вот тогда-то ужо явим всем образец человеколюбия и милосердия…

Возле темно-серого и громоздкого сруба пыточной избы неторопливо прогуливались, лениво и вяло переругиваясь между собой, Василий Волков и подполковник Андрюшка Соколов – командир четвертого батальона. Завидев подъезжающую карету начальника, спорщики прекратили свои незлобивые прения и быстрым шагом пошли навстречу.

– Ну и чего ругаемся, други мои? – поинтересовался Егор, ловко спрыгивая с приступка кареты на пожухлую осеннюю травку. – Не поделили что важное?

– Александр Данилыч! – четко отсалютовав, взволнованно зачастил Соколов. – Подполковник Волков – мой близкий друг, и все такое прочее… Но я не получал от вас приказа – принимать под арест неизвестных мне гражданских лиц! Не имею для действа этого на момент сей никаких веских оснований!

– Молодцом, Андрюха, благодарю за хорошую службу! – скупо похвалил подчиненного Егор и тут же повинился: – Вы уж, господа подполковники, оба извините меня! Совсем вылетело из головы, за всеми этими печальными событиями последних дней… Ничего, сейчас все это оформим соответствующим приказом. Так что, еще раз – извините!

– Да вы что, господин генерал-майор, Александр Данилович! – смущенным хором дружно забормотали подполковники. – Достаточно вашего слова…

– Оформим приказом! – повысил голос Егор. – Дело-то скользкое, непонятно чем еще и завершится… Ладно, а где эти? Которые – гонцы «перехваченные и доставленные»?

– Да вона – дремлют, родимые! Под охраной надежных сержантов! – махнул рукой в сторону Волков. – И сумки с бумагами там же, рядом со спящими гонцами. Без вас почту пока не вскрывали…

У темно-серой стены пыточной избы стояли два толстенных березовых чурбака, на которых вольготно расположились два гонца «перехваченных»: иноземные богатые камзолы, неаккуратно распахнутые на груди, кудрявые парики сбились на сторону, глаза плотно закрыты, головы, откинутые назад, опираются на шершавые бревна избы, рты широко раскрыты, храп – на всю округу… Рядом со спящими дисциплинированно замерли два усатых преображенца с ружьями наперевес.

– Что случилось с ними, может, приболели? – обеспокоенно спросил Егор.

– Да вот, Александр Данилович, так получилось! – задумчиво почесал свою левую, выбритую до синевы щеку Андрюшка Соколов. – Больно уж эти заграничные господа оказались шумными и беспокойными: все требовали чего-то, грозились карами страшными и кровавыми, небесными и земными… Вот и поднесли им по маленькому ковшику перцовочки крепкой – для поднятия настроения. Откушали они, понравилось… Еще, понятное дело, поднесли. Вот и…

– Слабы оказались иноземцы на дело хмельное! – совершенно серьезно поддержал приятеля Волков. – Выпили-то – всего и ничего, а уснули крепко, не добудишься.

Чуть в стороне от безмятежно похрапывающих гонцов были аккуратной горкой сложены несколько кожаных и холщовых сумок с почтой.

– Господин подполковник, у тебя в солдатской темнице нынче много постояльцев? – спросил Егор у Соколова.

– Да как обычно, господин генерал-майор! – непонимающе пожал подполковник своими широкими плечами. – С десяток наберется всякой швали. А что?

– Высели их всех срочно оттуда! Прямо сейчас! Пристрой куда-нибудь, пусть займутся полезным трудом, копают там что-нибудь, например… После этого пусть солдаты там внутри приберутся – тщательно, – но и очень быстро. Мы в этом помещении устроим временную рабочую точку. Вижу, спросить хочешь о чем-то?

– Господин генерал-майор, а с этими пьяными иноземными гавриками что делать? – кивнул головой Андрюшка в сторону крепко спящих посыльных.

– С этими? Придерживаться прежней мудрой тактики, а именно поить хмельным и далее. Денег на это полезное дело я выделю. Необходимо срочно обставить пыточную избу под маленькое кружало, дыбу тщательно замаскировать тряпками, организовать из солдат несколько полноценных смен – чтобы составляли нашим глупым иноземным воробышкам компанию крепкую собутыльную… Спаивать их старательно и без всякого роздыха! Что делать с гонцами дальше – я объясню потом…

В помещении бывшей солдатской темницы Василий Волков собрал шестерых наиболее толковых и сообразительных сотрудников охранной службы.

– Значится так, братцы! В этих толстых сумках, что лежат на столе, находятся самые разные документы, – начал стандартный служебный инструктаж Егор. – Что написано в этих хитрых бумагах – ни меня, ни вас не должно интересовать. Совсем не должно! Более того, нас всех должно интересовать только то, что в этих бумагах внешне не написано! Понятно, орлы?

– Никак нет, господин генерал-майор! – дисциплинированным хором ответили толковые и сообразительные сотрудники.

– Поясняю, в первый и последний раз! Существуют всякие возможности делать написанный текс полностью невидимым. А потом, соответственно, обратно видимым, если это понадобится кому-то знающему. Поэтому вас должны интересовать только чистые, не исписанные места на этих документах. Именно такие подозрительные места и должны быть тщательно и аккуратно обработаны специальными растворами. Вот – эти растворы, а вот – поручик Сергей Бухвостов, который вас и обучит этой нехитрой премудрости. Все бумаги с обнаруженной тайнописью откладывать в сторону! О каждой такой находке докладывать мне лично и незамедлительно! Только прошу четко запомнить: в какой сумке – какие документы лежали. Чтобы потом можно было бы все аккуратно сложить обратно, ничего не перепутав… Все, орлы, желаю успехов!

Он вышел на свежий осенний воздух, из приоткрытого окна пыточной избы доносились абсолютно пьяные голоса, душевно выводящие одновременно сразу несколько застольных песен – на нескольких разных языках.

– Идет процесс, идет, родимый! – довольно ухмыльнулся Егор и незамедлительно отправился в полковую столовую – завтракать.

Каша пшеничка-размазня, да с осенней переваренной жирной уклейкой, да с маслом ореховым – это тот еще продукт – для тех, кто понимает, конечно.

К вечеру этого же дня к двум гонцам-неудачникам добавился их третий нерасторопный коллега, на следующее утро – четвертый…

Хоронить Франца Лефорта вышла вся знать московская (еще бы – не вышла!), к ней плюсом – все послы и гости важные, иноземные. Громко и размеренно били армейские барабаны, светло и печально пели трубы. Шестнадцать черных вороных коней, выстроенные классическим немецким цугом, влекли вперед колесницу, на которой стоял скромный гроб, обитый черной материей.

Впереди похоронной процессии шли три полка – в полных списочных составах: Преображенский, Семеновский и Гордоновский, с развернутыми воинскими знаменами. Царь – в простом солдатском темно-зеленом мундире – шагал в авангарде преображенцев, бок о бок с Егором.

– Франц, Франц! Что же ты так – не ко времени? – горестно глядя в землю, пробормотал Петр. – Подлая смерть, она всегда уносит самых лучших, самых-самых надежных! Ты-то, Алексашка, береги себя! Хоть ты – не покинь меня…

Однако уже через пять-шесть минут царский голос неожиданно стал резким и откровенно недобрым, да и тема разговора кардинально поменялась:

– Тут разные – очень нежные… э-э, стали мне на ухо всякое нашептывать – про тебя, охранитель мой верный. Мол, берешь слишком много на себя, любимого, своеволен до полного неприличия, вороват, чрезмерно заумен – временами… Даже и не знаю, что делать теперь! – Петр нерешительно замолчал, нервно закашлялся, явно ожидая, что собеседник сам подхватит нить этого неприятного разговора.

Егор, мысленно брезгливо поморщившись, внятным и размеренным шепотом пересказал царю свой странный недавний сон – про таинственные серые Тени и их рабочее собрание-совещание, наполненное конкретными угрозами.

Петр резко и недовольно мотнул головой, сильно подергал правой щекой, криво и плотоядно улыбнувшись, ответил – совершенно неопределенно:

– Ладно, потом время покажет – кто тут прав, а кто – виноват. Время, оно непременно покажет… Я как-то и сам не очень верю, что ты у нас – подлый и коварный шведский шпион. Но люди говорят. Причем говорят – упорно и доходчиво, а дыму, как всем известно, без огня не бывает… Да и самоволие свое поумерь, охранитель, я прошу тебя! Душевно пока – прошу…

«Кто же это, братец ты мой, так пошло стучит на тебя? Кому это ты ненароком, небрежно так, оттоптал мозоль любимую? – возмущенно заволновался внутренний голос. – Своеволие? Шведский шпион? Нет, тут без коварной женщины не обошлось! Истосковался мин херц за три с половиной месяца без женской горячей ласки, податлив стал, словно пластилин детский. А тут губы страстные, настойчивые, нежные – без устали нашептывают бред разный…»

Перед кладбищем полки дружно свернули: Преображенский и Семеновский – направо, Гордоновский – налево.

Теперь впереди гроба Лефорта шел только почетный караул воинский, состоящий из полковников и заслуженных офицеров, несущих боевые знамена, и полковых усатых барабанщиков – с их верными барабанами.

Гроб поставили на холмик слегка синеватой, чуть подмерзшей глины, усердно вынутой из глубокой прямоугольной могилы.

Все застыли в тягостном ожидании: было совершенно непонятно – будут ли надгробные речи, и кому их, собственно, говорить. Так получилось, что всю организацию похорон своего любимца царь полностью забрал в собственные руки…

Петр, страшно усталый, почерневший лицом, непохожий сам на себя, медленно встал на колени перед гробом, прямо в скользкую осеннюю глину, последний раз – одним легким касанием – поцеловал покойного в его абсолютно белый лоб, нетвердо поднялся на ноги, ни на кого не глядя, махнул рукой:

– Не будет никаких слов. И не ждите… Давайте крышку, закрывайте. Опускайте…

Громко и чуть хрипловато затрещали озябшие барабаны, офицеры медленно склонили полковые знамена, где-то недалеко, видимо услыхав барабанную дробь, оглушительно ударили мортиры и тяжелые единороги…

Еще через десять—двенадцать минут вся скорбная процедура завершилась: Петр быстрым шагом, расталкивая встречных, удалился в неизвестном направлении, за ним потянулись и все другие…

Когда они в слегка промерзшей карете возвращались с похорон Лефорта к себе домой, Санька спросила, непонимающе хмурясь и возмущенно моргая своими длиннющими ресницами:

– Саша, а почему царь не дал никому сказать слов прощальных? Да и сам ничего толком не произнес? Не по-людски это как-то, без панихиды… Принято же говорить хорошее и доброе про усопшего…

– Любил просто очень сильно Петр Алексеевич герра Франца, – помолчав с минуту, ответил Егор. – Царь-то у нас вырос без отца, без руки мужской, жесткой. А генерал Лефорт научил его многому, направил на жизненную стезю… Вот царь и мертвого Франца Лефорта продолжает ревновать ко всем нам! – После совсем уже крошечной паузы добавил раздумчиво: – А не встреться летом 1687 года Петр с герром Францем, что тогда выросло бы из нашего царя? Даже подумать страшно! И так-то – не подарок совсем…

Еще через пару минут жена задала следующий вопрос – абсолютно неожиданный и непоследовательный:

– А вот ты, любимый, сейчас – пэр, по Указу царскому. А я – кто? Пэрка, что ли?

– Нет, Санечка, ты по-прежнему – только дворянка Меньшикова! – виновато улыбнулся Егор. – Звание пэра, оно не распространяется на членов семьи…

– Несправедливо это! – обиженно надулась Санька. – Несправедливо!

– Не расстраивайся, мое сердечко! Я еще обязательно совершу целую кучу подвигов и непременно заслужу княжеское звание! Тогда и ты станешь княгиней…

Изучение изъятых документов, предназначенных для послов и советников зарубежных, начало приносить первые реальные плоды. Было обнаружено десять самых разных документов, предназначенных для представителей практически всех посольств, где обнаружили тайнопись.

Только вот в семи бумагах тексты были совершенно нейтральными, вернее, посвященными делам достаточно скользким, но не имеющим ни малейшего отношения к подлому убийству генерала Лефорта, а вот в трех случаях – содержание некоторых фраз было куда как интересным…

Егор, не в силах сдержать своих эмоций, радостно постучал кулаком по дубовому столу и отдал подполковнику Волкову следующий приказ:

– Все, Вася, завершаем наши исследования! Все документы – кроме вот этих трех – аккуратно разложить по сумкам, как все и было уложено изначально. Ничего только не перепутайте, торопыги! На тех семи бумажках, где послания тайные выступили нам не интересные, снова тексты сделайте полностью невидимыми. Сумки сложите у меня в карете, прямо на полу… Далее, всех пьяненьких гонцов и посыльных, предварительно переодев в простецкую одежку, срочно и тайно переместите в кружало дальнее, замоскворецкое, в зал для подлого и низкого люда. Э-э, запамятовал это я: в данном кружале дальнем, занюханном, и зал-то – всего один. Там напоить их – до полного и окончательного бесчувствия, после чего оставить в покое, прилюдно напихав в их карманы солидных денег… Да, сотрудники твои, которые будут выполнять это ответственное поручение, должны быть одеты неприметно, с накладными лохматыми бородами, и все такое… Давай, подполковник, выполняй! – улыбнулся широко и многозначительно: – Вот, смотрю, повеселел ты, брат Василий! Глаза знатно так блестят, румянец играет на щеках. Небось одна особа высокородная – шепнула парочку веселых словечек? Ну-ну… Иди, брат, работай! Ромео ты наш, доморощенный…

Вечером этого же дня, когда семейство Меньшиковых сидело за столом с нехитрой, но сытной трапезой – без разносолов особых, в столовую ворвался взволнованный Алешка Бровкин, всегда имевший неограниченный доступ в дом Егора.

Поправив сбившийся набок рыжий кудрявый парик, он, поцеловав наспех в макушки сестру и племянников, жарко и сбивчиво зашептал на ухо Егору:

– Данилыч, беда! Царь тебя требует во дворец Преображенский – незамедлительно! Там к нему послов и советников понаехало иноземных – штук десять, может, и больше. Все очень злые, жалуются на тебя чередой: мол, людишки охранные похищают самым бессовестным образом их гонцов и посыльных – вместе с дипломатической почтой. Скандал разгорается, не дай бог! Петр Алексеевич нынче весьма гневен, грозится тебе, Данилыч, ноздри вырвать и отправить навечно в Сибирь – на медные рудники. Одевайся срочно, поехали, у меня карета…

– Ладно, Алеша, пойдем со мной, поможешь мне тащить груз один, – покладисто вздохнул Егор, поднялся со скамьи, спокойно попрощался с женой и детьми: – Дела зовут важные, государственные! Вернусь, наверное, уже под утро… Так что, снов вам, родные, беззаботных и спокойных!

Он надел поверх короткого черного парика шляпу-треуголку, на бок прицепил полковничью шпагу – с золотой рукоятью, на ноги натянул черные короткие ботфорты, велел Алешке:

– Прихвати вон те сумки кожаные, а я холщовые возьму!

– А что в сумках-то, Данилыч?

– Так пропажа же дорогая, почта дипломатическая! От нешуточного удивления Бровкин – он же первый русский маркиз де Бровки – даже на корточки присел:

– Как же так, Александр Данилович? Неужто заморские послы сказывают правду?

Егор ответил – с легкой грустинкой философской: