…Смотрю в потолок. Лежу дома на своем потертом диване. Жду телефонного звонка. И стараюсь вспомнить, был ли в моей жизни глазастый «мерседес» и автомат в руках, было ли акулье рыло BMW вровень с моим окошком, был ли короткий бой за жизнь двух президентов? Было ли все это или могло бы быть!
Телефон оживает. Лениво беру трубку. Но это – не тот голос и не тот разговор.
– Сколько можно вам звонить! Никакого толка! – это вместо вежливого, сухого телефонного приветствия.
– А какого толка вам надо? – спрашиваю строго и заинтересованно.
– Сами знаете.… Чтобы грело…. Ну, чтобы тепло было.
– Наденьте свитер. У вас есть свитер, или там шарфик на худой конец.
– Вы что издеваетесь!?
– Отнюдь. Беспокоюсь.
– Я куда попал?
– Вот с этого бы и начинали. В частную собственность попали. В квартиру. 110 квадратных метров, два туалета, две ванные комнаты, обогреваемые полы, подземный гараж, тепло, уютно и богато…
– Буржуй! Гад! Всю Россию растащили, а сами в хоромах, во дворцах живут. И еще издеваются!
– А куда мы ее растащили?
– Сами знаете… то есть… знаешь!
– Без фамильярностей прошу. Мы с вами свиней вместе не пасли.
– А ну-ка назови свой адрес, гад! Я к тебе приеду, узнаешь, кто свиней пасет…
– Э! Братан, тебе в натуре мой адрес нужен? Ты че и в правду приедешь?
– Ты меня не пугай! Пуганные! Ишь! «В натуре!» Мы новых русских не боимся!
– А старых?
– Чего, старых?
– Старых-то никогда не боялись? Вам сколько лет?
– Сколько надо! Мои года – мое богатство!
– Миллионер, значит…
– Ну-ка назови свой адрес!
– А вы свой!
– Чего захотел. Нашел дурака…
– Да он сам нашелся! Это ведь вы мне позвонили.…Греет – не греет. Диспетчерская, что ли, нужна?
– А тебе какое дело!
– Да нет, никакого. Только телефон ваш у меня на спецопределителе уже давно висит, высвечивается. Я вот сейчас по нему адрес определю и подумаю, познакомиться поближе или не стоит!
– Ты, чего, чего! Мужик! Угрожаешь, что ли! Я ж ошибся. В диспетчерскую же звонил. У меня отопление еле работает…. Мерзнем.
– Иногда, батя, ошибаться можно только один раз. Как саперы!
– Только появись! Только появись у меня! Я сейчас в милицию позвоню! Они тебя научат, как с ветеранами разговаривать!
– Ну, позвоните! Со скорой помощью только не перепутайте, ради Бога…
Ветерану ответить было нечего. И он, нервно выругавшись, швырнул трубку. Ничего у меня, конечно, не высвечивалось и слово-то «СПЕЦопределитель» я вытянул из его, ветеранской жизни, в которой следом за понятием «спец» всегда случались неприятности, никем не объясняемые и никому неподотчетные.
Сколько себя помню, постоянно был на привязи у этой нелепой, неуклюжей частички, которая со временем превратилась в обособленный, емкий, «внелингвистический» общественный институт, поглотивший все то, что подобострастно следовало за самой частичкой и стремилось прилепиться к ее короткому сокращенному тельцу.
Звук этот столь же отвратителен, как и приятен: что-то вроде крепкой выпивки – заливаешь в себя с легкостью необыкновенной, а выливается это в нестерпимую головную боль и мерзкую тошноту.
В то время, как толпа выстраивалась в огромную голодную и нервную очередь, ты всегда был вне ее. Для тебя открывалась потайная дверь «спецраспределителя», где импортными этикетками отсвечивал «спецпаек».
Но следом за этом дышала в спину Спецрасплата. Ее главные принципы были усвоены, как Устав тайного общества: язык – за зубами, трезвость расчета, авторитеты назначаются не тобой и не часто. Вот с этого и начинается та самая «нестерпимая головная боль». Преодолевается она лишь привычкой и терпением. Других лекарств нет. Но болезнь, тем не менее, развивается, и когда частичка «спец» уже даже шепотом не произносится голодной и нервной толпой, похмелье после нее остается, потому что в неприкосновенности сохраняется Устав, породивший этот лингвистическо-общественный оборот. В том же ряду – «спецсвязь», «спецтранспорт» – это, когда у тебя есть, а у других нет и не положено иметь. Это, когда один лишь интерес, который вызывают столь особенные понятия, становится основанием для интереса по отношению к тому, кто его первоначально проявляет. Оказаться в кругу тех, кто вправе пользоваться этими «спецвозможностями», означало и означает до сих пор принадлежность к избранному кругу, живущему по Уставу. Я – живу по этому Уставу, я – сектор, пусть маленький, пусть чуть приметный, этого круга. И если исчезну, перестану замыкать круг, то на мое место встанет другой, иначе круг разорвется и наружу вытечет нечто, что не имеет названия, что, скорее, плазма цвета крови, химический состав которой величайшая государственная тайна.
Есть еще один хвостик за всесильной частичкой «спец». «Задание». А все вместе – «спецзадание». За него и полагаются все остальные «спецы». Но оно и есть главный источник головных болей и недомоганий, порой, тех, кто его не заказывал, но исполнял и, уж, конечно, не ожидал для себя особых прибылей и успехов.
Так вот, сижу у телефона и жду «спецзвонка», и от скуки и нетерпения развлекаюсь телефонным теннисом с замерзающим в своей квартирке ветераном.
Телефон опять оживает.
– «Спецтранспорт» за вами вышел. Доставит на «спецдачу», получите «спецзадание». К исполнению приступайте сразу, немедленно. Подмойтесь, как следует, приведите себя в боевую готовность. «Спецодежда» ожидает вас в «спецгардеробе».
Звучит все это издевательски. Но так шутит только один человек, которому все сходит с рук. Я узнаю голос Паши Шарковского. Редкая пройдоха и мой старый приятель. Но несмотря на форму, содержание Пашиного звонка вполне серьезное.
Молчу. Он тоже. Потом хмыкаю.
– Что, майор, рычите в трубку? Не ясно сказано?
– Иди ты, Паша, со своими шуточками!
– Сам иди…на «спецдачу», красавчик ты наш спецсекретный.
«Спецсредства» не забудь! Надежные, нервущиеся, чтобы никаких последствий! И без возражений, майор!
В трубке сигналы. Улыбаюсь, а потом тяжело вздыхаю. Я готов к спецзаданию, как всегда: чисто выбрит, омылся благовонными шампунями, от меня к тому же благоухает модной парижской водой. Жду «спецмашину». Родина, презрительно щурясь, смотрит на своего солдата. Он и его штык готовы к бою не на жизнь, а на смерть. И штык всегда в порядке! Будь оно все проклято! …Все, кроме штыка.…От него все же есть какая никакая польза. Он меня кормит и оберегает.
Вертолет «стрижет» землю так, будто хочет побрить ее до матового блеска. Пилот ищет посадочную площадку в горном предместье Северного Кавказа. Наконец, лужайка промелькнула под одутловатым телом машины, резкий вираж и колеса нервно касаются немятой травы. Мы вываливаемся из душного жерла вертолета, будто бильярдные шары, запущенные на зеленое сукно стола опытной рукой жуликоватого мастера азартной игры.
Горячие мощные потоки воздуха, густые как кисель, обжигают легкие – это вертолетные винты разрывают пространство и тишину.
Бежим в сторону и приседаем. Вертолет поднимается над нашими головами и, качнувшись неуверенно, боком таранит лазоревое небо. Он исчезает из зоны видимости, а, спустя полчаса, из жизни вообще. Но мы еще не знаем, что когда до Ханкалы останется несколько минут лета, вражеский «стингер» смешает в единую горячую массу металл и человеческую плоть. «Стингер» убил душу, потому что вертолеты, как говорил один мой знакомый пилот, это души убитых танков…
Нас – пятеро, мы готовы на все и ко всему. На каждом из нас темно-зеленые брюки, затянутые на щиколотках высокой шнуровкой тяжелой кожаной обуви. Зеленые майки, жилеты с двумя десятками карманов, черные вязаные шапочки. Боевой комплект весит чуть ли не больше каждого из нас. У меня на плече к тому же огромный короб спутникового телефона. Его мы можем использовать лишь один раз, когда понадобится вызвать за нами вертолет-эвакуатор.
Спецзадание укладывается в одну фразу: разыскать объект, идентифицировать его и ликвидировать. Мы готовы к любому повороту событий, к любому виражу. Поэтому двое из нас несут с собой мощные радиоуправляемые заряды. Тяжелый порошок упакован в два термоса, крышки которых – детонаторы. Три пульта управления лежат в трех разных карманах, в трех разных жилетах: по одному у каждого, кто несет термос, а один – у меня. Мощности взрыва одного лишь термоса хватит, чтобы обратить в песочную пыль скалу весом в тысячу тонн. И никаких следов – только эхо, бьющееся в горах, и панический, долгий полет птиц, уцелевших в этом аду.
Мы уходим в лес и начинаем подниматься в горы. Говорить не о чем и не за чем. Нам страшно и тревожно. Пять майоров, каждый из которых рассчитывает по возвращении на базу добавить на свои погоны сразу по две звезды и одну – на грудь. Старший – я, высокий, стройный, сильный и худой. Я иду вторым – первый оторвался на сто метров (это – боевое охранение), последний – на столько же отстал. В случае засады он умрет первым, хотя и идет последним. Тылы всегда «зачищают» особенно тщательно.
Нам предстоит двигаться без отдыха сутки, не меньше. Во внутреннем кармане моего жилета вчетверо свернута карта. На ней отмечена одна точка – туда нам и идти. Это узкое, сырое, полутемное ущелье, в дно которого зарылись сырые землянки. В одной из них уже полгода живет хмурый бородатый мужик, которого все называют Асланом. Но очень мало, кто знает, что настоящее его имя Николай. Его дед – армянин, поэтому Николаю достался крупный нос, черные глаза, смуглая кожа и темно-русые вьющиеся волосы. Еще в Сухуми, в затишье между боями, однажды ночью, в ветеринарной лечебнице старый абхаз-ветеринар сделал ему обрезание, и с тех пор он стал Асланом. А до этого кое-кто знал его как подполковника военной разведки Николая Воскобойникова. Этот «кое-кто» оберегал Николая-Аслана не хуже ангела-хранителя. В разведке долго верили, что подполковник Воскобойников возглавляет разветвленную агентурную сеть, облепившую, будто плотный косяк рыбы, ядро мятежных исламских командос. На глубоко законспирированном рынке наемников Николай-Аслан знал многих в лицо и в деле. Но информация о наемниках, поступавшая через его связных, всегда завершалась одинаково: наемники к тому времени уже были мертвы. Никто из них, во всяком случае, на этом свете, ничего рассказать не мог.
Как-то, в Чечне, в первую войну, телевизионную съемочную группу захватили боевики. Всех поставили к стенке, но один из немолодых репортеров, побывавший когда-то в Абхазии, узнал в командире Николая Воскобойникова. Еще в Абхазии, под Сухуми, подполковника тяжело ранили и потребовалась кровь очень редкой группы. Репортер дал свою…
…Воскобойников прервал казнь. Репортера повели в темный подвал разрушенного чеченского дома. Остальные продолжали стоять под дулами автоматов у остатков кирпичной кладки стены. В подвале Воскобойников с репортером выпили по полкружки неразбавленного спирта, прослезились, обнявшись, а, спустя час, съемочную группу отпустили, вернув ей даже всю ее дорогостоящую технику и отснятые кассеты. Воскобойников жаловался репортеру на одиночество, на трусость и продажность московского начальства, на дурное жалование и обидное неуважение к нему, профессиональному разведчику и диверсанту. «Здесь все хотя бы ясно! – говорил подполковник, – платят – воюем. Благо, есть опыт! Никарагуа, Ангола, Ливан, Афганистан – все это за моей спиной. Я знаю, как заставить Москву платить по счетам! Она сама меня этому учила… А „ислам“ для меня лишь легализация в новом качестве! Ну и пусть! Чем эта философия хуже вашей! Тот же Бог, требующий те же жертвы!»
Репортер не удержался от соблазна, когда прилетел в Москву, опубликовать свои впечатления от встречи с подполковником в одной из газет. И для военной разведки, и для некоторых других, конкурирующих служб, не оставалось сомнений – Воскобойников ведет двойную игру. Да еще у него сдают нервы! Началась охота за ним. Но занялось этим уже наше ведомство. Дважды приходила информация о его смерти, но проверка показывала, что эту информацию подкидывал либо он сам, либо тот «кое-кто» в Москве.
Растопырила свои любопытные уши радиотехническая разведка. К тому времени уже отгремела первая чеченская война, наступил угрюмый мир. А вскоре началась и вторая бойня.
О проекте
О подписке