Дорога в Кайруан

Свежело; туманилось; в раннее утро воскликнул петух; и – был ветер; озябли мы; поезд прошел на Тунис; показались вагоны вдали кайруанского поезда.

Вот и поехали.

Быстро рванулись с места С. Виктор, Гаммам-Лиф; прососались ущельем меж гор Джабель-Ресса и дикой Двурогой; кружились деревни; и – сыпался в окнах миндаль розоватыми стаями; в скважину почвы на миг прорвалось голубое пятно Средиземного моря, и, выскочив, высилась крытая лесом гора, где три года сражался у входа в залив Сципион Африканский; десяток бурнусов провеял с унылой платформы, крутимый ветрами; соломою крытые крыши приниженных гурби^[17] деревни Громбалия, где провели с Асей день – потянулись, прошли, отошли; гребенчатая почва изгладилась в плоские холмики; свеялся весь живописный ландшафт; облетели кругом миндали; провалились в маслины мечети пузатые купола; быстро-быстро разъялись маслины в отдельные кучки деревьев, прижатых друг к другу: равнины, равнины…

По ним пробежали фаланги извившихся, низко склоненных стеблей; из-под них дружно вырвались космы дичающей спаржи, прогнав тростники; и бессильно иссякнув – в сплошном малотравии; вдруг просияли повсюду песчаные лысины.

На запустениях издали прополосатились пятна палаток, да стадо верблюдов, похожих на страусов, замерло издали в мертвом покое; у рельс протрепался лепечущий кармин платка; бедуинка глядела на поезд; и – станция; желтенький домик средь степи, да два-три бурнуса, летающих в ветре, крепчающем в бурю.

Редели и станции; жизнь побережий развеялась; травы, культура деревьев – все только каемка: у берега моря; врезается в роскошь плантаций с разгону широкая степь; сквозь нее пробегают с разгону летучим песком аванпосты Сахары.

Из желтых песчаников нам пробелели под Сузой деревни; и – станция; Калаа-Спира; пересадка.

Вот издали – поезд; к товарным платформам прицеплены два-три вагончика; жалко стучали колесами; медленно поезд тащился по желтой равнине – в крепчающей буре, в неведомой стае вижжащих, хохочущих ветряных джинов; будь мы на сутки пути поюжней, мы б попали наверно в Самум, потому что пески здесь – залетны; твердеют кругом солонцы; это все же спаленная степь, – не пустыня; а танцы песочных столбов – только пена, летящая прямо на нас из Сахары; будь почва песчаная, все б здесь взметнулось, темня белый день… Что за звуки? То – взвой невидимых тысяч гиен, заглушающих стук поезда; этих звуков не слышали мы – никогда. С Асей мы наклонились к стеклу; что могли мы увидеть теперь? Застрелявшие массы песка забурили окрестности; желтые мути вижжавших пространств проносились; и я начинал понимать, что – то песни песков, о которых так много читал, о которых поведали те, кто бывали в Сахаре.

В Сахаре песок издает мелодичные речи; то воет, то что-то твердит непонятно и жалобно, – там, где есть дюны; в Сахаре есть горы из кварцевых, или известковых песков в 200 метров от уровня почвы; и – выше; дохнет ветерок – дюна вдруг загрустит, извлекутся нежнейшие отзвуки; как ветер окрепнет, она – закурится; иные тревожные тоны взовьются; песок побежит – («sable vif»): так его называют французы. Вот как путешественник наш Елисеев, бывший на юге Тунисии, в Триполи, в далях Туата, в оазе Уаргла^[18] и в песках рокового Ерга повествует о песне песков^[19].

– «Но вот в раскаленном и неподвижном воздухе послышались и затрепетали какие-то чарующие звуки»… «Слышишь, как запели пески», произнес, словно просыпаясь из… полузабытья Ибн-Салах – «то пески пустыни, не к добру эти песни. Песок Ерга поет, зовет ветер, а с ним прилетает и смерть…» Особые звуки песка извлекаются там, где два слоя: один отвердевший, и верхний – сыпучий, бегущий, летающий, металлический шум; порой – визги и вой.

Есть в пустыне другая мелодия; крики камней, когда скалы в жаре дают трещины; трески – так нам говорит Елисеев – теперь «объясняют легенду… обитателей пустыни, которая говорит, что сердце их родины заставляет кричать самые камни и пески»^[20].

Так гора близ Синая поет металлическим голосом; так по Пржевальскому скалы монгольской пустыни поют; так бормочущий Газ-ель-Ханван аравийской пустыни возносит молитвы под небо; и так говорил с Озирисом Мемносский Колосс. И Реклю отмечает поющие дюны Игиди; поющие дюны Ерга описал Елисеев.

Мы смотрим в окошко, стараясь увидеть сквозь бурные мути – окрестность; и воет окрестность, танцуя; и – бурные мути: в окно дребежжат, разорвутся; и – рвутся, и – рвутся, и – рвутся; и – все улетели; и – ясны пространства сожженной степи (солонцов – меньше здесь; оттого и пески уплясали куда-то, крутясь горизонтами).

В этой равнине есть что-то от русской равнины; такие же овраги ползут; я не знаю строения почвы; может быть, тот же лес; те же метелки из пляшущих трав; остановка; чу – звоны бубенчиков (как и в России): сквозь ветер; такие же пески наползают с востока в пространствах лихих оренбургских, самарских степях; и – такие же верблюды; нет – те все – двугорбые.

О – что за ветер! Я вижу, что поезд на станции еле заметно сдвигается с места; то – вижу по буквам за рамой исчезнувшей надписи станции; «Э, посмотри же, ветер нас немедленно двигает, слышу я голос француза; мы – едем; пытаюсь открыть дверь вагона наружу, и громкие ярости бурыми струями бросились в дверь; дверь – рванулась, чуть-чуть что не вырвав меня из вагона; мы боремся дружно с распахнутой дверью, пытаясь захлопнуть ее; наконец – удается.

Тускнеет, дымеет, вижжит и хохочет; и нет ничего, кроме хаоса желтых, кричащих, летящих песков за окном; прорвалось что-то; пятна мелькающих проясней; в них – пылевые столбы, сплошной проясень – снова; во мгле – горизонт.

А французик, военный, зуав, в яркокрасных штанах, очевидно душой полюбивший все здешнее, весело стал вспоминать о недавних годах:

– «А вот прежде здесь не было вовсе железной дороги; мы ехали в дилижансе, а около Кайруана есть спуск, так поверите-ль? Мы, отвязав лошадей, так-таки и катились под кручу».

– «А как пассажиры?»

– «Ну что ж? Коли падали на бок, ломались ноги; все было естественней, веселей, чем теперь, хоть… опасней»…

– «Теперь что-то слишком уж много комфорту».

Опять пересадка.

* * *

И вот.

Из песков – намечается: мертвенно желтым песком Кайруан; и вся даль – изошла минаретами; точно песчаною кистью прошлись по буреющей мути; и муть полосатится, перпендикулярно к равнине, являя глазами аберрацию: плоскости башен; под ними стена не видна; только носятся бурые клубы, как волны; на них овоздушенно виснет из воздуха – марево.

Каир 911 года

Перед Кайруанской стеной

Остановка: мы лезем в отверстие двери, а бурая буря нас нагло толкает обратно в вагончик; мы – вылезли (плащ на жене завивается вверх), все схватились за шапки.

Пески, солонцы…

Недалеко от станции – строечка маленьких домиков; и уж от них отступая, затвердели желтеющие стены зубцами, как в нашем Кремле, защищая со всех четырех сторон света кипящий народами город от серых пригорков и рытвинок солончаковой равнины, – и злой и сухой; в эти бурые дали – к Сахаре, и – далее (через Сахару) бросает столетия нити верблюдов своих Кайруан – в Тимбукту; и тяжелые ящики красных товаров отсюда расходятся там, за Сахарой, по грязным поселкам, лежащим на Нигере.

Вздернулся морок облуплин зубчатой стены, за которой ломаются сухо гортанные говоры, точно солома, да скрипы колес; Кайруан, точно Кремль, необросший домами. Где пригород? В массе, которой затянуты ноги, туда уходящие прямо до щиколков – в массе песку, средь которого мы, пробираясь к отелю, завязли, который уже заедает глаза и играет извивами струй с перевивами складок – в буреющей, веющей массе щитами зубчатой стены; заслонились мечи минаретов и башен (квадратных), как будто мечи чалмоносных гигантов, грозящих Сахаре отсюда, – отставленных друг от друга роями тюрбанов, принадлежащих гигантам; роями продольно-изрезанных, гладких совсем, желтоватых, яичного цвета и белых, и малых, и очень больших куполов, отовсюду пропертых; и – кажется: вот размахнутся мечи, подлетят в небеса локти рук, распадется стена на ряд плоских квадратных щитов, приподы-^[21]

И – вздрогнет Европа: и новый медхи опрокинется бурей бурнусов… в Испанию…

Но это – прошлое; весь Кайруан – грезит прошлым, то было когда-то…

Топорщится крупная башня широко желтеющим кубом; оскалилась краем зубчатой стены; в бурой буре маячит; бледнеющим прожелтнем, – старым и злым; и чернеет разъятою пастью ворот, под которыми бледно змеится живая дорожка неярких бурнусов сквозь клубы взвихряемой пыли, влетающей в город отверстием стен из Сахары, в пути, может быть, позасыпавшей негрский, спешащий сюда караван.

На желтеющем башенном кубе рождается в небе песков – удлинение башенки; с башни, опять-таки, в небо песков поднимается новая башенка, быстро кончаясь остреющей пирамидочкой крыши; то – все минарет; он трехъярусен: принадлежит он, должно быть, мечети, которой второй минарет (одноярусный) просто длинится под бурое облако пыли, кончаясь беззубой и плоской крышенкою с черною точкою окна, над которой привстал кубик малого домика с точкой окна; из окна ввечеру голосит тонкогорлый мулла над квадратами желтых и белых домов; между двух минаретов надулся простой полукруг; это – купол.

Из пляски приподнятой пыли сваялся мираж этих стен, – потому что нам, быстро спешащим к той кучечке европейских домов (где отэльчик, казарма, что-то еще) – нам мерещится, что и нет ничего, кроме маленькой кучки домишек в покатостях почвы; а стены есть морок, возникший в глазах на разводах летящей пыли, упавший, как занавес; гомон далекий и скрипы повозок за желтой стеной, причитанье пустыни, – все это, как есть ничего; завелось оно так себе, – в воздухе; нам говорили, что здесь загуляли миражи; и вот: Кайруаж, о котором так много читал я в Радесе, – возникший мираж вереницы столетий в моем утомленном от чтения взоре.

Смотрю: вокруг стен – ни домов, ни базаров, ни малой оливки, мирящееся с жаром; лишь стены: за ними гортанным гремением выскочил город; дох на него жаркий ветер – рассеется.

Кайруан 911 года

Сговоры

Малюсенький, бедный отэль; отвели нам убогую комнату; уж вечерело; мы долго себя освежали водой, отмывались от всюду попавшего слоя песка; в этой мебели, в этих предметиках, в олеографиях, изображающих мавров, – печать захолустья; мне вспомнился город Ефремов; французский Ефремов возник среди кучки домов, отстоящих от города и называемых важно «французским кварталом»; туристов почти не приехало с нами; приехали два англичанина, несколько служащих здесь офицеров-зуавов, чета постаревших туристов; как видно она – из Америки: муж и жена.

Проходя сюда в комнату, я сговорился уже с очень бойким арабом, с цветком за ушами, по прозвищу «Мужество»; он будет нас провожать здесь повсюду; меня он уже подбивал: углубиться в Гафсу, там нанять трех верблюдов, палатку; и с ним унырнуть вглубь пустыни, слегка зачерпнувши Сахару; проект этот очень пленяет меня.

Посмотрел я в окошко: как зло, как желто!.. Ветер – стих; все пески опустились; и яркое, яркое небо – синеет; и – солнце бросает лучи; но какая ужасная сушь.

Три уж года, как не было ливней здесь (так говорил мне «garcon» из отэля); а были лишь дождики; капнет, покапает, не прибивая летающей пыли; и – снова бездождье многих недель варит почвы; сирокко пожарил здесь все; нет накосов травы.

В довершение бедствий уселася саранча в прошлом году, обглодала все листики персиков, здесь разводимых за городом: прямо в песках; три уж года верблюды жуют здесь сухую щетину колючек; малиновым жаром лишь взвивается яркий закат над семьей куполов; Кайруан славен дымом миражей и яркостью красных закатов; он славен коврами, мечетями, кожами, славен еще боевыми верблюдами он; и – строжайшею школою дервишей.

С нашим арабом по прозвищу «Мужество» мы побродили под старой стеной городской, созерцая два малых отеля, чуть сносных, муниципалитет и казармы, и не рискнув провалиться в жерло растворенных ворот, за которыми гвалт двадцати с лишним тысяч арабов, суданцев, завешанных густо литамом, галдящих по уличкам шатунов-туарегов, где всех европейцев, живущих за городом – двести едва человек; и из них – сто зуавов.

– «Как жалко: приехали вы слишком поздно, в субботу, – не в пятницу; раньше бы днем, – и увидели бы вы пляску дервишей в самой большой из мечетей; туристы сюда приезжают для этого в пятницу; или – в четверг».

Так докладывал мне проводник, наклонивши оливковый нос; и роняла ему на лицо розоватая ветка цветы миндаля; эту ветку заткнул он за ухо (громадный букет миндаля увезли мы с собою в Радес через несколько дней); мы стояли у входа в гостиницу, точно условясь: с утра забродить по базарам.

– «Да, жалко, уже не увидите пляски; а – впрочем, когда подберется компания, можно собрать сумму денег; и дервиши за хорошую плату – не прочь повторить свою пляску: ну – завтра»…

И «Мужество» вновь опустило оливковый нос.