Цитаты из книги «Не кормите и не трогайте пеликанов»

кое… – Она махнула рукой. – И если всё, Герман, происходит, как вы говорите, и человек исчезает бесследно, – то это какая-то чудовищная насмешка. И главное – непонятно, зачем и кому все это надо…

Вы же сами нас учили, что Бог – это время, что дух являет себя в разное время по-разному и что даже откровение надо принимать сообразно времени. И не следовать букве…

И кем этот ваш либеральный человек получится? Калекой… Понимаете? И при том, что самое ужасное, самодовольным, глупым калекой!

шась у себя в трусах. “Да что они вообще умеют, эти французы, эти Батаи, Делёзы, Бодрийяры?” – думалось мне. Решительно ничего! Разве что завтракать на траве с голыми уродливыми тетками.

Наверное, подумал я тогда на кладбище, какой-нибудь французский интеллектуал вроде Батая, который все философские вопросы решает, одной рукой держась за томик Маркса, а другой копо

Я высвобождаю руку, снимаю очки, чтобы проморгаться, протереть глаз, – и видимое расплывается, лишается очертаний, превращается в огромные пятна, перетекающие разными цветами. Возвращаю очки на переносицу – и мир возвращается, собирается в твердые предметы.

своем притязании на окончательность, на вечность, высоту глубоко трагично. Потом он заговорил о Лютере – он часто говорил о нем, но в тот раз почему-то особенно горячо – и от Лютера перешел к Христу. Он объявил нам, и его нос смешно при этом дергался, что Христос и есть Бог, который снизошел до человеков – и для этого предстал не в красоте, не в знаках небесного величия, а в земной скудости, в человеческой слабости, в страхе, чтобы понять и быть понятым, чтобы принять самую позорную из всех казней, всех смертей, и взвалить на себя наши грехи. Он вдруг прослезился, и меня поразило услышанное

а потом стал тихо, с доброй кротостью судить, что всё совсем не так, что вечное не на стороне искусства, и что думать иначе – опасно. Искусство, уверял он нас, рукотворно и насквозь проникнуто человеческими усилиями, которым предписано поражение, если не сейчас, то потом. А из этого следует, говорил он, что искусство недолговечно, непрочно, низко – и потому в сво

А потом и вовсе превратились в

Мы отказались от сущности ради существования