Читать книгу «Семейный круг» онлайн полностью📖 — Андре Моруа — MyBook.

XIV

Хотя теперь Дениза и жила у бабушки, она была от нее очень далека. Она относилась к ней как к автомату, все реакции которого можно заранее предвидеть, и поэтому ей никогда и в голову не приходило поговорить со старушкой откровенно. Она знала, что от бабушки можно ожидать три рассказа – о том, как она выходила замуж: «Мой дорогой Адеом был нормандец, я происходила из Берри, и мы так никогда и не узнали бы друг о друге, если бы не монсеньор де Кабриер…», затем рассказ о том, как дорогой Адеом в 1871 году воевал с пруссаками, и, наконец, о том, как был продан замок Тюисиньоль – колыбель рода д’Оккенвилей. Дениза знала также, что, если кто-нибудь из старинных подруг бабушки приедет, чтобы провести с нею вечер, она непременно вызовет внучку и скажет: «Теперь сыграй нам свою Прелюдию». Дениза несколько раз пробовала угодить бабушке, сыграв какую-нибудь другую пьесу, но вскоре поняла, что всякая перемена огорчает и волнует старушку.

Отношения между Денизой и бабушкой установились сердечные, но поверхностные, зато Дениза испытала на себе за время пребывания в Руане два сильных, хоть и совершенно различных влияния. Во-первых, влияние мадемуазель Обер, которая научила ее писать совсем просто и переносить личные огорчения в план философских раздумий. Но Кристиана Обер, будучи верующей и, несомненно, янсенисткой, принимала как неизбежное разлад между устремлениями человека и его ничтожностью; Дениза же Эрпен была бунтовщицей; считая мир жестоким и мелочным, она хотела либо бежать из него, либо его изменить. Очень быстро она заняла в лицее господствующее положение, стала первой ученицей в классе и кумиром преподавателей.

Другое влияние, оказанное на Денизу, исходило от трех юношей, которые вместе с нею тем же поездом выезжали из Руана по субботам вечером и возвращались в понедельник утром. Из этих трех юношей один, Бертран Шмит, отправлялся в Эльбёф, двое других – Бернар Кенэ и Жак Пельто – в Пон-дель-Эр. Жак Пельто был сыном нотариуса, а сестра его Берта училась вместе с Денизой в монастыре. В 1912 году Жаку было пятнадцать лет, двум другим по семнадцати. Все трое были очень развиты и начитанны, они ввели Денизу в совершенно новый для нее мир.

Самым выдающимся в этом кружке считался Бертран Шмит, но Денизу более привлекал Жак Пельто. Ей нравилось его немного хрупкое сложение, тонкое лицо и прекрасный лоб, на который спадала широкая прядь каштановых волос. А быть может, и какая-то глухая, неосознанная обида на госпожу Пельто, которая была настроена к ней враждебно, внушала Денизе желание понравиться, больше чем кому-либо, именно ее сыну?

Бертран Шмит весь год руководил чтением Денизы. Он познакомил ее с Барресом, Жидом, затем с Лафоргом, Рембо. Потом под влиянием Руайе, своего «проффила» (профессора философии), рьяного стендалиста, он дал ей прочесть «Красное и черное». Чудесная книга для юной строптивой девушки! Бертран не собирался принять после отца управление их заводом в Эльбёфе; ему хотелось продолжать учение в Париже, потом писать.

– Но что именно писать, Бертран?

– Не знаю еще. Может быть, романы… Когда я читаю Диккенса или Толстого, мне всегда хочется включить людей, окружающих меня – вас, Мориса, Бернара, родителей, – в книгу, которую я читаю… Впрочем, я так говорю, а сам думаю, что, начни я писать, получится нечто отвратительно-пошлое.

Бертран был мечтатель и изъяснялся несколько косноязычно. Жак, более яркий, более целеустремленный, критиковал янсенизм мадемуазель Обер. Однажды он очень порадовал Денизу, сказав:

– Вчера я встретил вашего отца и говорил с ним о вас… Он умный.

– Встретились с папой? – удивилась Дениза. – Что же он вам сказал?

– Да уж не помню… Впрочем, вот: мы говорили о Тэне, Ренане… Он очень начитан.

На другой год Бертран Шмит уехал в Париж, чтобы готовиться к сдаче лиценциатского экзамена в Сорбонне. Бернар Кенэ сдал второй экзамен на бакалавра и поступил в батальон пеших егерей. По субботам, в вечернем поезде, Дениза теперь бывала одна с Жаком Пельто. Они очень сблизились. Жак изо дня в день помогал ей в занятиях. Он был хорошим математиком, и то, что ей казалось в классе непонятным, после его объяснений становилось ясным.

Дорога эта стала для них столь привычной, что они уже не любовались ни прекрасной долиной Сены, ни трубами Эльбёфа, которые высились вокруг двух мостов, перекинутых через изгиб реки, ни лесом возле Лувье, обнаженные ветви которого покрылись снежной бахромой. Они уже не прислушивались к названиям остановок, к свистку начальников станций и рожку кондуктора. Сидя в купе, обитом потертым бежевым сукном, при мутном красноватом свете масляного фонаря они занимались математикой.

– Послушайте, Дениза, я просто не понимаю, что вам тут непонятно… Что вы должны сделать? Решить квадратное уравнение? А что вы умеете делать? Решать уравнения первой степени? Значит…

– Не знаю, Жак… Как только начинается математика, я становлюсь тупицей.

– Нет, вы подумайте… Надо преобразовать неизвестное вам в то, что вам известно… Ведь если бы этот трехчлен был сам по себе правильным квадратом, тогда вы могли бы разложить это уравнение второй степени на множители. Не так ли?

– Да… Но ax2 + bx + с – неправильный квадрат.

– Конечно, но разве в нем нельзя отыскать элементы правильного квадрата?

Рядом с ними двое мужчин, севшие в поезд в Кевийи, обсуждали президентские выборы.

– Что ни говори, – кричал один из них, – а республиканская дисциплина требует, чтобы Пуанкаре снял свою кандидатуру, раз другой получил больше голосов, чем он.

– Когда речь идет о двух республиканцах, никакой республиканской дисциплины нет, – возразил его спутник, чихая.

– Итак, – заключал Жак:


Правильно? Поняли?

– Теперь поняла, Жак. Спасибо. Вы изумительны.

– Я не изумителен, но я обожаю вам объяснять. Я хотел бы вам объяснять всю жизнь.

– То есть как это, Жак?

– Простите, я сказал глупость, но вы отлично понимаете.

В минувшие каникулы, которые все они проводили на море, молодые люди стали относиться к ней как к взрослой. Она похудела, и черты лица ее заметно утончились. В Пон-дель-Эр на улице люди останавливались, разглядывая ее, и с удивлением спрашивали: «Это ваша дочь, мадам Эрпен? Ни за что бы не узнала! Какая прелесть… Теперь она – вылитый ваш портрет». Эти восторги радовали ее. Она решила не выходить замуж. Она слишком хорошо знала, что представляет собою брак. Ее детские горести развили в ней стремление к целомудрию. Однажды Жак, оказавшись с Денизой наедине в купе в то время, как поезд проходил туннель перед Пон-дель-Эр, склонился к ней, чтобы ее поцеловать. Она отстранила его так решительно, что он уже больше никогда не осмеливался на это. Теперь, едва только поезд входил в туннель, он начинал шумно складывать книги, чтобы побороть в себе искушение.

– Я никогда не выйду замуж, Жак… Но мне хотелось бы жить возле вас, работать с вами… Я верю в вашу будущность; я верю, что вы станете выдающимся деятелем.

– Вот уж нет! Выдающимся в чем?

– Не знаю… В науке. Сделаете большие открытия… Мне хотелось бы также, чтобы вы стали выдающимся политическим деятелем; вы так хорошо говорите… А насчет себя я вам определенно скажу, чего бы мне хотелось: мне хотелось бы стать вдохновительницей выдающегося человека, помогать ему в его героической жизни… Как ужасно быть женщиной! Это так несправедливо!

– Как чудесно было бы иметь вас возле себя!

– Послушайте, Жак. Я хочу, чтобы вы дали мне одно обещание… Не оставайтесь в Пон-дель-Эр. Не поддавайтесь рутине этого отвратительного сонного городишка. Поезжайте в Париж, трудитесь.

– Обещаю, но тут нет никакой заслуги. Я уже сказал об этом отцу.

– А что он ответил?

– Он сказал: «Окончи юридический факультет, а там посмотрим».

Поезд замедлял ход перед вокзальчиком Пон-дель-Эр. Пар, вырывавшийся из локомотива, стлался по перрону, и на затвердевшем снегу росло влажное черное пятно.

XV

В Руане Жак Пельто жил у своего кузена и пользовался полной свободой. Когда Дениза говорила госпоже д’Оккенвиль: «Бабушка, отпустите меня с Жаком Пельто» – старушка отвечала:

– Пельто… Пельто… Это не тот ли нотариус, который составлял брачный контракт твоей матери?

– Это его внук, бабушка, – разъясняла Дениза.

– Да что ты говоришь! Вот любопытно, – говорила госпожа д’Оккенвиль. – Твой дедушка очень гневался на этого нотариуса, он был брюзга и невоспитанный. Представь себе: когда он явился к нам по поручению Эрпенов, чтобы определить приданое невесты, и ознакомился с документами, он сказал дорогому Адеому: «Все очень просто, господин д’Оккенвиль: ноль плюс ноль дают ноль». А между тем я отдавала твоей маме половину моих драгоценностей, столовое серебро с нашим гербом, которое я получила от тети Селины…

Дениза не слушала.

Весной у Жака и Денизы вошло в привычку совершать после уроков небольшую прогулку. Они встречались в саду Сольферино, расположенном на полпути между их лицеями. В дождливую погоду они заходили в музей и вместе рассматривали картины Моне, рисунки Жерико; если погода бывала хорошая, они поднимались на Биорель или Мон-Сент-Эньян. Устроившись где-нибудь на откосе, под глинобитной стенкой, или прислонясь к стволу яблони в каком-нибудь саду, раскинувшемся на холмах, они любили смотреть на кружевные остроконечные руанские колокольни. Трем верхушкам собора соответствовали три шпица Сент-Уэн, а между этими двумя выделяющимися группами виднелась колокольня Сен-Маклу; хоть и не столь высокая, она отмечала еле заметной чертой подлинный центр пейзажа. Из фабричных труб валил дым и, клонясь от ветра, легкими беловатыми параллельными штрихами перерезал туман, поднимавшийся с реки. Дениза приносила в своей ученической сумке книги, которые ей хотелось дать прочесть другу, – «Дневник» Амиеля, стихи Тагора. Жак их брал, чтобы доставить ей удовольствие, но сам предпочитал Франса, Вольтера. Последнее время он особенно увлекался Ницше, у которого, как ему казалось, он находил оправдание чувственной, независимой жизни, которая манила его. Словарь его изменился; теперь он говорил о морали сильных, называл надуманным все, чего не испытывал сам. От преподавателя философии, молодого человека по фамилии Руайе, смелость которого опьяняла учеников, Жак воспринял новую мораль – мораль, основанную на разуме. Он читал Денизе отрывки из его лекций: «Надо приучить себя действовать согласно разуму, то есть пренебрегая советами, обычаями и щепетильностью. Сильный человек делает то, что хочет, и только то, что хочет. Действуй всегда так, чтобы оставаться самому себе господином, невзирая на влияние, которое окружающий мир оказывает на твои чувства».

Дениза завидовала этой спокойной уверенности, но не могла усвоить ее. От времени, проведенного в монастыре, от проповедей аббата Гиймена, говорившего об аде, у нее осталось смутное, но неодолимое чувство страха перед потусторонними силами. Будучи твердой духом, она все же боялась грозы, потемок. Она не решалась признаться в этом Жаку, но гром казался ей небесным предостережением. Ей нравились ранние сочинения Метерлинка (приводившие тогда в восторг молодежь), потому что они говорили о вмешательстве в нашу жизнь невидимого и бесконечного.

– Напрасно, – говорил ей Жак, – вы слишком снисходительны к мистическому, оккультному, что есть у Метерлинка.

– Я и сама понимаю… Но ничего не могу с собою поделать. Что ни говорите, Жак, страшно жить!

– Я не нахожу… Все очень просто. Человеку надо освободиться от чувства жалости, ревности – словом, от всех надуманных страстей – и предаться здоровому эгоизму. Тогда жизнь становится естественной… А вы никогда не даете себе воли… Вы всегда скованны, всегда трепещете.

Она растянулась на траве:

– Но я стараюсь дать себе волю… Когда я лежу вот так, прямо на земле, я думаю, как и вы, что все очень просто, я становлюсь зверьком… Подложите мне под голову мою сумку, пожалуйста!

– Поцелуйте меня, Дениза. Или позвольте мне поцеловать вас.

Он склонился к ней. Дениза зажмурилась. Она почувствовала на талии его руку, потом на губах горячее прикосновение его губ. Она с трудом сдержалась, чтобы не ускользнуть, поддалась, не сопротивляясь, потом слегка оттолкнула его и что-то пробурчала, улыбаясь. Он стоял на коленях возле нее, в траве.

– Вы не сердитесь, дорогая? – спросил он.

– Нет, я очень довольна… Я ворчу на самое себя… Ведь этим я сказала себе: «Видишь, Дениза Эрпен, ты такая же, как и все…»

– Нет, вы не такая, как все; вы всех красивее и умнее.

– Это вам так кажется потому, что вы меня сейчас поцеловали, но я не то хотела сказать… Правда, я и в самом деле не такая, как все.

– Чем же?

Она вздохнула и стала следить за птицей, реявшей в небе. Жак опять обнял ее за талию, но она отвернулась, тогда он осторожно приподнял ее темную головку и заглянул ей в лицо. Тут он заметил, что глаза ее полны слез.

– Что с вами, Дениза? Я вас огорчил?

Она покачала головой:

– Я не могу вам сказать.

Потом она стремительно высвободилась из его объятий, села, порылась в своей ученической сумке, гремя линейками и циркулями, и вынула листок бумаги и карандаш. Она написала несколько слов, держа листок на коленях, и передала ему. Он прочел:

«Я стыжусь своей матери. Не хочу быть на нее похожей».

Он посмотрел на нее в крайнем изумлении. В его семье царили мир и уныние, он никогда не думал о супружеских трагедиях. В его представлении госпожа Эрпен была красивой, несколько перезрелой женщиной, участницей музыкальных вечеров в клубе; он с удовольствием встречал ее на улицах Пон-дель-Эр. Он слышал, будто она изменяет мужу; ему это было безразлично. Он хотел заговорить. Дениза прикрыла ему рот рукой и протянула карандаш:

– Не говорите; напишите.

Он написал:

1
...