Цитаты из книги «Семейный круг»

– Я всегда удивляюсь, – сказал аббат, – как это Гёте, любивший наблюдать светила, не ведал ощущения бесконечности. У него не было ни страха перед смертью, ни понимания греховности… Странно! – Что же тут странного, господин аббат? Сознаюсь, я придерживаюсь того же образа мыслей. Как бояться того, что для меня непостижимо? Когда речь заходит о метафизике, мне представляется одинаково невозможным и утверждать и отрицать. – Церковь предпочитает неведающего безбожнику и даже еретику, – ответил аббат. – Неведающий может быть полон благочестия, ему только недостает чувства бесконечного… У вас нет чувства бесконечного, господин Шмит. В этом отношении вы как женщины; у них этого чувства не бывает. – За некоторыми исключениями. Наша хозяйка, например… – Наша хозяйка женщина весьма умная, но ей никогда не удавалось обрести равновесие… Она тоже ищет Сильфа и боится его найти… Жизнь ее не удалась… Почти все жизни не удаются, господин Шмит, и именно поэтому вы, писатели, создаете судьбы воображаемые. Что ж, вы правы…

Теперь я старею; я мог бы, как наш Стендаль, написать на пряжке своих панталон: «Мне скоро сорок». – Стендаль говорил «пятьдесят», господин Шмит. Сорок – это еще молодость. Впрочем, старость не приносит успокоения – пример тому тот же Шатобриан, и Анатоль Франс, и Гёте… Дьявол, господин Шмит, – старик; поэтому старейте, но не сознавайте этого. – Святые тоже старики. – Нет-нет, вовсе нет… Наоборот, я бы сказал, что молодости куда больше присуща святость.

Вдали возвышался лесистый холм; он скрывал горизонт, образуя высокую, длинную, плотную линию. На первом плане, слева, раскинулся яблоневый сад, спускавшийся ко дну долины; справа – большой луг, пологий склон которого подчеркивался шеренгой елей. При взгляде с террасы эти две изящные линии сходились почти в самом центре ландшафта; простота, законченность очертаний, глубокая тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием повозки и птичьим граем, – все это придавало безыскусственному пейзажу нечто глубоко умиротворяющее.

Как вы сведущи в делах! – Я упорно изучала их… Я все такая же прилежная ученица, какой была когда-то… Я вместе с Эдмоном готовлюсь к заседаниям Совета. Я стараюсь окружить его людьми, которые могут быть ему полезны… Я говорю это не для того, чтобы придать себе значительность, но чтобы вы знали, что мы с мужем – союзники, связанные тесными, нежными, нерасторжимыми узами… Понимаете? – Понимаю. Следовательно, вы тоже стремитесь заменить чувства деятельностью. – Отнюдь. – Ну как же!

Короче говоря, он ушел в дела, как несчастный в жизни поэт уходит в свою пьесу, как писатель уходит в роман… Мне это очень интересно, потому что я сейчас увлечен идеей, что всякий деятельный человек – прежде всего поэт.

Но прежде чем прийти к такому заключению, он, вероятно, много выстрадал. – Боюсь, что так… Но он всегда молчал… Впрочем, нет, – иной раз какая-нибудь фраза…

Послушай, я хотела у тебя спросить – твои красивые скатерти с вышивкой у тебя в ходу? Мы устраиваем в понедельник званый обед на восемнадцать персон по случаю открытия ясель; будет префект. А ведь прямо-таки нелепо покупать скатерть на один раз.

Ты слишком много выезжаешь, дорогая, принимаешь слишком много людей, и у тебя уже не хватает времени заниматься детьми… Мадемуазель делает все, что в ее силах, но ведь есть и такие вопросы, решать которые может только мать… У Мари-Лоры нет к лету красивых платьев… У Патриса большие способности к музыке, а он не делает никаких успехов, потому что нет хорошего педагога. Ты не обращаешь на детей должного внимания… Они от этого страдают, уверяю тебя. Ты не отдаешь себе в этом отчета, потому что и ты, и твои сестры были страшно избалованы… Дениза стоя слушала в крайнем изумлении.

замечая среди нынешних своих чувств непонятное отвращение к чему-нибудь и чуждые нам склонности, мы узнаем в них затихающие волны смятения, потрясшего лет тридцать тому назад биологические клетки, потомками которых мы являемся.

Воспоминания детства, в отличие от воспоминаний зрелых лет, не разграничены рамками времени. Это разрозненные образы, словно островки в море забвения, и персонаж, изображающий в них нас самих, столь отличен от того, чем мы стали, что многое в этих воспоминаниях кажется нам совершенно чуждым нашей жизни. Но некоторые из них оставили в нашей памяти такой неизгладимый след, что по неиссякающей силе их воздействия мы убеждаемся в их былой достоверности.